В звенящей тишине мерно падали тяжелые капли. Он не знал, что это его кровь, он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка), к росту роли ретроспективного повествования и временных смещений, к новым приемам словесного изображения «видения» в бессоюзной структуре (у А. Битова в «Саде»: Вдруг сзади кто-то напрыгнул, засмеялся – Ася), к размыванию границ между прямой и несобственно прямой речью персонажей, вообще к расширению репертуара средств передачи речи персонажей.
Сегодня значительно усилился процесс, отмеченный исследователями применительно к прозе 40–50-х годов: «В современную художественную литературу мощным потоком влилась чуть ли не на правах основного выразительного средства сниженно-разговорная стилистическая струя, бытовая скороговорка, сдобренная иронией или скепсисом, словоупотребление, свойственное молодежному жаргону» (Языковые процессы… Проза, с. 139). В сегодняшней беллетристике привычные пропорции диалектных, жаргонных, просторечных и иных внелитературных слов, ярких выражений эмоционального отношения выросли еще резче, даже в собственно авторском повествовании: крутояр, кулеш, распростать, сторожкий, стылый, пособить, бухнуться, завопить, отдуваться, на́ тебе, запустить руку, да и есть ли она….
Выразительная роль высоких стилистических слоев языка снижалась в послевоенной литературе; этот процесс закрепила молодежная проза 60-х годов. Причины здесь, вне всякого сомнения, «в смене языковой моды среди всего коллектива носителей, отражением чего выступают уже новые тенденции в литературно-художественном творчестве» (там же, с. 140). Нельзя, впрочем, не отметить сразу же, что в настоящее время вопрос о высоких словах и выражениях решается не столь просто: наряду с демократизацией укрепляется известное «вокнижение» языка, правда, совсем на иных основаниях, нежели в военные и предвоенные 30-е годы.
Отражение нынешней беллетристикой вкуса эпохи, в том числе и языкового вкуса, сейчас для нас важно не само по себе, хотя это – интереснейшая исследовательская тема, но как важное свидетельство характера, направленности текущих процессов, как убедительное доказательство объективности самих этих процессов и значительной их глубины, позволяющей видеть в них не только поверхностно-речевую моду, но именно языковые сдвиги, перестановки, перестройки.
На современный язык большое влияние оказало словоупотребление так называемых «андерграунда» и «магнитофонной культуры». Последняя, существуя подобно собственно блатным «дворовым» песням и рассказам преимущественно в устной форме (в исполнении авторов, начиная с популярнейших Б. Окуджавы, А. Галича, В. Высоцкого, позднее – А. Пугачевой, В. Цоя, Б. Гребенщикова и др., М. Жванецкого, и в их магнитофонных записях), несет с собой все многообразие некодифицированной разговорной речи и городского просторечия, однако уже как-то облагороженного, художественно обработанного и от того особенно привлекательного. Кстати, именно строки из этих произведений оказались важнейшим источником фразообразования в субстандартных сферах общения, а сейчас эти фразы врываются в литературный обиход.
Социальные причины тут требуют исследования, но очевидно, что сначала интимность, человечность, а потом политические мотивы играли свою роль, как и сначала запретность, а затем антиафганские настроения. Интересно и смыкание этого творчества с жаргоном наркоманов. В России, можно сказать, был как-то повторен опыт американской молодежи, увлеченной сначала рок-н-роллом и «травкой», а затем борьбой против вьетнамской войны. Все эти переходы и настроения прекрасно отражены в фильмах (скажем, от Hair до Forrest Gump), которые дают и богатейший материал о языковом вкусе в США – нашем сегодняшнем образце.
Магнитофонная культура укрепляет или даже создает в языке зоны свободного варьирования форм на месте зон их жесткой заданности. Исследователи вопроса справедливо отмечают: «Сейчас, когда стихи поэта опубликованы в печати, мы особенно остро ощущаем ограниченность возможностей письменной речи» (см.: М. В. Китайгородская, Н. Н. Розанова. Творчество Владимира Высоцкого в зеркале устной речи. ВЯ, 1993, 1, с. 101).
Торжествующий языковой вкус, несомненно, связан (отражен и воспитуем!) с «постмодернизмом», для которого, по словам Ст. Рассадина в статье «Голос из арьергарда», в целом характерны «издерганность и усталость», «попытки самообновиться», разложить традиционные структуры, вообще уйти от «старой» культуры и от «старого» языка. Постмодернистским течениям свойственны толерантность, нарочитая эклектика, сочетание нестыкуемых структур, обращение к низким жанрам с высокими целями, «художество без цели». Это идет, прежде всего, от «ущербной словесности неумех, изначально непрофессиональной или необратимо депрофессионализировавшейся», в которой «старосоветская лексика въедлива», в которой «слово “гимназия” превратилось в ругательство (черт-те чему учили, а зачем нашему человеку латынь?)» и которую описывают стихи Ольги Бешенковской:
О, логос-лотос, ты растоптан,
Ты обесчещен на корню
Публицистическим восторгом
И бранью невских авеню…
Слух голоден. Эдем, олива,
Фонарь, аптека – о, изыск…
Начпупс, горзав, тыр-пыр, главпиво…
Любая кара справедлива
Как месть за вырванный язык
Это поэтическое видение ситуации согласуется с пугающим, но в известной мере справедливым мнением Э. Неизвестного: «Литературный язык сегодня – это иностранный язык. Нормальный же язык – это смесь заблатненного языка с канцелярскими клише» (Знамя, 1990, 2).
Показательно, что в нынешних оценках речи не упоминается «канцелярит», в котором К. И. Чуковский видел главный порок современной ему речи (это когда вместо ливня, града, росы, снега говорят метеоосадки, вместо ванной и уборной – санузел, вместо кухни – пищеблок, вместо зонтов и тростей – палочные изделия, а также вместо собраться и провести – организовать собрание, принять меры к проведению). Сегодняшнему языковому вкусу не свойственна номинализация, являвшаяся характернейшей и многими решительно осуждавшейся чертой научных сочинений и публицистики, официально-деловой и даже бытовой речи.
Хотя в новой моде и не усматривается «оскучнения» языка, к которому вела канцелярская упаковка слов и мыслей, в ней с той же решительностью видят его обеднение и, справедливо увязывая тоже с социальными настроениями, спасение видят в общественно-нравственном, а не лингвистическом противодействии. И в том, и в другом случае налицо уценка человеческой личности, пусть и производимая с разных сторон.
Всякое расширение литературного языка за счет народного и даже за счет посторонних, сомнительного качества, кажущихся нежелательными речевых источников связано с охватом всех стилей и жанров либерально-демократическими вкусовыми оценками и установками, с новыми приемами введения, построения и завершения речевого целого, с новыми способами учета социальных, психологических, семантических, эстетических ожиданий коммуникативного партнера – слушателя, читателя. Все это в свою очередь не может не вести к перестройке и обновлению всей стилистической системы общения и ее фиксированных основ в языке. Отсюда и диалогизация всей сегодняшней речи, о которой уже говорилось и которая напоминает меткое наблюдение замечательного филолога: «где стиль, там и жанр» (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 243–244).
В то же время либерализация общения странным и причудливым образом сопрягается, как видно, не только с ориентацией на «народность», живую разговорную стихию, но и на заметную гальванизацию книжности, даже восходящих к славянщизне ее слоев. Известная склонность к старославянизмам росла, в целом, по восходящей на всем протяжении послевоенного периода, в моду она стала превращаться с начала 80-х годов: Расизм в США давно стал притчей во языцех (Политическое самообразование, 1981, 8). В кругу знакомых давно стал притчей во языцех (ЛГ, 1983, 13). Вот вам уничижение, что паче любой гордости (Изв., 7.4.83).
Такое возрождение многочисленных старославянских слов и позволяет говорить сегодня о «модном ныне церковно-византийском стиле» (Сегодня, 8.6.93). Своеобразное вокнижение, к которому можно по существу дела добавить и сильное иноязычное влияние, – это направление, противоположное тяге к разговорной простоте; оно менее заметно, нежели эта тяга, но не менее, чем она, определяет формирующийся языковой вкус нашего общества нынешней эпохи.
Об ориентации на книжность свидетельствуют многие заимствованные слова, и не случайно возражения против них связываются с их «ученостью», непростым звучанием и смыслом, отвлеченностью от привычного «русского» языка: Можно выйти на трибуну и ошарашить аудиторию, например, так: «Легитимность виртуального импичмента президента конституирована референдумом (плебисцитом) тотально и субъектами федерации – эксклюзивно», т. е. вполне можно и без русского, тут русское слово только одно «и» (АиФ, 1994, 11).
Однако более откровенно и, по существу, точно сегодняшний вкус с его ориентацией и на разболтанную разговорность и на подчеркнутую книжность характеризует такой текст: Любят же у нас все-таки красиво выражаться… Зайди в магазин, в каждую вторую квартиру загляни – сплошной мат стоит, зато в парламенте и правительстве, да еще и по телевизору все исключительно изящно и по-иностранному: конвенции, инвестиции, инфляции, дотации и прочие дефиниции – хотя, говорят, тоже не без матерка, по дороге к микрофону (Век, 1992, 11). Видимо, злоупотребление свободой слова – неизбежная плата за обладание ею…
Формирование новой стилистики, соответствующей этому языковому вкусу, требует значительного обновления репертуара литературных средств выражения. Наиболее полноводные источники этого обновления и рассматриваются в последующих главах.