Психолог, журналист, преподаватель факультета журналистики МГУ ничтоже сумняшеся пишет в популярной газете: «речь пойдет о соитии, сношении, совокуплении, коитусе, слиянии, взаимопроникновении, соединении, или, как любят выражаться молодые, о трахе! Безвкусица? Согласен! Но ведь говорят же, говорят: пойдем и потрахаемся… Я могу сделать вид, что не слышу этих слов, не замечаю ничего. Но слово есть, его любят, произносят вполне интеллигентные люди. Оно не матерное, не ругательное, не оскорбительное, оно, если угодно, своеобразный знак нашего нервного времени» (ВМ, 17.9.93).
Естественно, что отношение к подобной речевой манере и особенно к ее защитникам весьма неоднозначное, но, как это не удивительно, отнюдь не стопроцентно отрицательное. Так, поставленная у нас в январе 1993 г. пьеса «Игра в жмурки» насыщена русским нецензурным сленгом. По мнению многих авторитетов, это не эпатирует публику, но «выполняет роль предлагаемых обстоятельств»: двое «гебистов» выясняют отношения друг к другу, к жизни и смерти. Актеры признаются, что в начале спектакля преодолевают психологический барьер, чтобы произнести первое матерное слово, однако смущение быстро проходит: одновременно страшный и смешной диалог двух одиноких и несчастных героев увлекает, ярко раскрывает экзистенциальную драму «потерянного поколения» (Коммерсант, 12.1.93).
Также и пьеса Нины Садур «Частное будущее, или Черти, суки, коммунальные козы», возводящая социалистический абсурд в превосходную степень, требует «абсолютного реализма от исполнителей» (Пьеса поставлена студтеатром МГУ. Куранты, 1993, 19). «Великий и могучий русский мат» является, по словам критика «главным выразительным средством» спектакля «Игра в жмурки» (Экстра-М, 1994, 41).
Для вкусового настроя нынешнего общества показателен явно немыслимый несколько лет тому назад выход в свет «Толкового словаря современных разговорных фразеологизмов и присловий» В. П. Белянина и И. А. Бутенко (М.: Российский институт культурологии, 1993), в котором собраны шутливые, остроумные фразы, пословицы, цитаты, переделки с явной ориентацией на нелитературность. В «Вводных замечаниях» авторы особо оговаривают наличие в словаре выражений, «обычно допустимых лишь при крайне фамильярных отношениях собеседников… в которых содержатся явные упоминания или более или менее явные намеки на уродства, гениталии, половой акт, экскременты». Словарь быстро разошелся, и авторы поспешили подготовить его расширенное и исправленное издание под заголовком «Живая речь. Словарь разговорных выражений» (М., 1994).
История этой книги, если верить заметке в газете «Сегодня» от 22.7.94, такова. Прибывший в Россию иностранец наивно полагал, что выучил русский язык в совершенстве, но не мог понять московскую публику. Тогда он, «задействовав знакомого журналиста, отправился в ближайшую пивную, где организовал приличествующую дозу всем присутствующим, после чего включил диктофон». Записанное филологи обработали, спонсором явился фонд Сороса, и этот труд пользуется громадным спросом, особенно у русскоязычной эмиграции. Ей особенно приятно узнать, что на родине жизнь бьет ключом, и все по голове.
Подобные словари, отвечая сегодняшнему языковому вкусу, оказались товаром, который хорошо идет. Появился объемистый «Словарь московского арго: Материалы 1980–1984 гг.» В. С. Елистратова. Ср. также: И. Юганов, Ф. Юганова. Русский жаргон 60-х – 90-х годов (М., 1994); В. Шляхов, Е. Адлер. Русский сленг (New York, 1995). В сущности, подобных работ, особенно выпущенных за рубежом (см. хотя бы: A.Flegon. За пределами русских словарей. London: Flegon Press, 1973; D.A.Drummond, G.Perkins. A Short Dictionary of Russian Obscenties. Berkely, 1973), по большей части худшего в лингвистическом плане качества, появилось много, что, конечно, вызывает и отрицательную реакцию читателей, видящих в них не просто констатацию, а злонамеренную попытку узаконения арготизации литературного языка.
Как бы предчувствуя надвигающееся опросторечивание языка, архиепископ Вологодский еще в разгаре перестройки выступил со статьей «Против сквернословия», в которой бичевал тех, «кто не умеет обходиться без мата, как не может без курева или выпивки», и напоминал христианскую заповедь: «никакое гнилое слово пусть не исходит из уст ваших» (Пр., 22.8.88).
В большинстве случаев, однако, возмущенные голоса не обременяют себя анализом и ограничиваются восклицаниями вроде «В какой еще стране разговорная речь переполнена до отказа вводным сквернословием?!» (РВ, 25.9.93). «Порчу языковых нравов», «ренессанс площадного языкотворчества» некоторые объясняют довольно абстрактно социальной смутой: «Окопный мат и лагерная феня проникают в устную речь и печатный текст как бы на вполне законных основаниях… Словарные запасы, как и запасы воды, пополняются перед трудным изнурительным переходом. Реформисты пытаются совершать революции в языке, чтобы легче было обращать в свою веру» (Изв., 4.2.95).
Лишь немногие связывают происходящее с социальной и сексуальной раскрепощенностью, с распространением массовой культуры и ее эротизацией как неизбежными спутниками «шоковой капитализации» свободного рынка. Следствием опробования нового, прежде всего ранее запрещавшегося на публике низменного, и служит шокирующая лексика, огрубевший язык. «Эмансипация мата – прискорбные издержки раскрепощения общества», как выразился автор статьи «Мат как зеркало нашей жизни» (АиФ, 1994, 4); матерщиной эпатируют окружающих, создают себе репутацию человека без предрассудков.
Яркой иллюстрацией меткости такого анализа может служить популярная телепередача «Воскресение с Дмитрием Дибровым», первым «нашенским», прорвавшимся на экран. По словам критика, в отличие от официального Кириллова, который «говорил так правильно, что аж противно», разболтанный Дима «практически ни одного высказывания из трех длинноватеньких фраз не может закончить, не запутавшись в падежах, придаточных предложениях или хотя бы ударениях. Он говорит не просто плохо, а воинствующе плохо – утверждая свое (и легиона поклонников) право говорить именно так» (АиФ, 1994, 22). Но понять явление не значит его одобрить, а агрессивное наплевательство на язык опасно, оно нарушает культурную традицию, насаждает безнравственность.
В самом деле, какую благородную цель мог преследовать еженедельник «Новый взгляд» (номера 84, 85, 86, 89, 90, 91 за 1990–91 годы), прилежно публикуя словарик «Феня»?! Конечно же, фактом публикации в широко читаемом органе как-то узаконивались блатные слова и выражения, откровенная матерщина. Литературный обиход, включая и печатный, письменный язык, «обогащался» не только новейшими жаргонизмами, вроде оттягивать (пытаться оттянуться на полную катушку – 89; бизнесмены оттягиваются – которые на Канарах, которые на Ямайке – 90), но и такими перлами, как малина, мусор, клевый или кочет, что значит педераст, или женатая дурь – анаша с табаком…
Из многочисленного хора голосов, возмущенных языковой всеядностью, терпимостью кинодеятелей, авторов и редакторов к арго, укажем заметку И. Овчинниковой «Свобода не отменяет приличий», вызвавшую, кстати, и возражения (например, в реплике упомянутого ею лица – Изв., 4.2.93), которая видит в этом утрату инстинкта самосохранения и заботы о здоровье нации:
«Само понятие “приличия”, кажется, того и гляди, попадет в разряд неприличных. Еще недавно непечатные слова потому и числились таковыми, что писали их только на заборах. Нынче Станислав Куняев… выносит в заголовок глагол, каковой моя рука отказывается повторить, а известинские линотиписты наверняка отказались бы набирать… Виктор Астафьев… воспроизводит солдатскую лексику без отступлений от жизненной правды. Разумеется, ругательства, в том числе и самые грязные, знают все, потому что они, повторю, написаны на всех заборах. Но любой из нас точно так же знает, что слова эти запретны. А вот когда площадная брань звучит со сцены, с экрана, тиражируется (да еще в серьезных изданиях вроде «Нового мира»), они как бы узакониваются, приобретают права гражданства. И ребенок, усвоивший, что слова, которые выкрикивает в подворотне пьяный дядя, невозможны в стенах его дома, при маме и сестре, начинает сомневаться: а почему, собственно, нельзя… И не надо ссылаться на Пушкина, который тоже в молодую свою пору баловался подобным образом. Во-первых, ему и в голову не приходило, что плоды таких забав могут быть напечатаны. Во-вторых, никто у него не спросил, хотел ли он, чтобы они попали в круг чтения Наталии Николаевны или дочерей. Надо ли говорить, что, будучи профессиональным газетчиком, я ненавижу всяческую цензуру. Но что делать с пишущими или вещающими людьми, если освобождение от таковой оборачивается разнузданностью, выворачиванием наизнанку того самого нутра, которое и нутром-то оставалось не в силу естественной стыдливости, а исключительно “страха ради иудейска”. И раз не умеют иные творческие натуры сами себя ограничить, удержать в установленных веками пределах, значит, надо власть употребить, чтобы защитить глаз и ухо тех, кому не хочется, чтобы вся жизнь превращалась в привокзальный сортир» (Изв., 23.1.93).
Безусловно, соглашаясь с мнением превосходной и авторитетной журналистки, нельзя все же не увидеть и некоторой справедливости такого, например, высказывания: «Россия до сих пор живет по законам средневековья. Так держать, ребята, выше планку общественной морали и нравственности, выше знамя советского образа жизни! Ну не хочешь ты читать – не читай, твою мать! Нет, все прочтут по десять раз, всем друзьям перескажут, потом в редакцию названивать примутся и матом ругать автора за этот самый мат! Страна стукачей! Что, вы этих слов не знаете, не слышали их никогда?» (Могутин Я. Грязные концы. Дубль. «Новый взгляд», 1993, 38). В самом деле, мало что у нас находится в таком плачевном состоянии, как толерантность, терпимость, и насаждавшийся пуризм в речи был следствием общего лицемерия. Таких ханжества и псевдопуританизма, какие были в тоталитарном СССР, давно уже нет, видимо, нигде.