Этот же журналист, отвечая на угрозу возбудить против него судебное дело за использование «цветистого мата», не без основания пишет: «У нас нет юридического определения абсцентной (обсценной? – В. К.), ненормативной, нецензурной, табуированной лексики, равно как и прецедента осуждения только по обвинению в использовании таковой… Подумайте, ребята из прокуратуры, прежде чем возбуждать (слово-то какое матерное!) уголовное дело». Надо сказать, что рассуждение это не было теоретическим: Ярослав Могутин и главный редактор еженедельника Евгений Додолев были привлечены к суду по статье «хулиганство» – за использование матерных слов. По данным газеты «Iностранец» от 20.4.94, первый был арестован, а второй «свалил» в США. Дело было затем прекращено в связи с думской амнистией. Хуже пришлось деятелям из еженедельника «Собеседник», арестованным за выпуск апрельского приложения «Мать», пестревшего матерщиной (Центр-plus, 1995, 48)…
В статье «Арго и культура», заключающей его уже упомянутый словарь, В. С. Елистратов остроумно называет арготизацию и варваризацию – не «порчей языка, не паразитическим наростом, а смеховой лабораторией языка». Он развивает мысль Б. А. Ларина о том, что «историческая эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных “снижений”, варваризаций, но лучше сказать – как ряд концентрических развертываний» (О лингвистическом изучении города. «Избранные работы». М., 1977, с. 176). Рассматривая арго как единицу взаимодействия языка и культуры, автор видит в нем «черновик будущей культуры», каковым был, по его мысли, язык Пушкина по отношению к литературному языку, ибо являлся варваризацией языка Ломоносова или Хераскова. Нормативный язык, по его определению, – не что иное, как арго интеллигенции, которая взяла на себя смелость нормировать язык. Мощные витки культурно-языковых снижений происходили и после Пушкина: разночинная варваризация середины XIX в., опрощение языка в связи с революцией 1917 года, перестроечная и постгорбачевская варваризация 80–90-х гг. XX в. (В. С. Елистратов. Сниженный язык и национальный характер. «Вопросы философии», 1998, № 10).
Несмотря на очевидные перехлесты и преувеличения, здесь есть и рациональное зерно живого отношения к жаргонам, которые способны, на самом деле, обогащать литературно-нормативный стандарт, хотя, несомненно, в безудержном потоке могут его и калечить.
В защиту мата выступили в 1993–1994 годах многие, в частности Ю. Рюриков в ярком памфлете «Русский “любострой” и русский мат». Разобравшись в происхождении “ломового духа”, к которому гораздо терпимее относились во времена Баркова и Пушкина, видя в нем “здоровое русское лихое озорство”, он считает, что «мат, вкупе с полуматом» приживается в литературе как речевой портрет персонажа, как сатирическое остроумие и, возможно, в других нужных для искусства целях. Однако в большинстве случаев “матопись” не может быть эстетически оправдана» (Книжное обозрение, 1993, 25).
Во всяком случае, видеть в использовании ненормативной лексики главную и единственную беду русского языка наивно и совершенно неправомерно. К сожалению, такая позиция встречается часто и, будучи бескомпромиссной, затмевает иные опасности. В передаче В. Листьева «Тема» 4 мая 1994 г. один довольно известный писатель, яростно защищая чистоту русской речи и ополчаясь на ругательства, допустил ряд ошибочных ударений, в частности сказал верова́ния. Когда аудитория вздрогнула, он ничтоже сумняшеся бросил: не до ударений, когда надо спасаться от мата!
Каковы бы ни были индивидуальные оценки, ясно, что в речи изменились, так сказать, пороги смелости, мера допустимости; норма стала более свободной – как в политике, торговле, одежде, танце, поведении и других сферах социальной жизни, так и в общении, в языке. В рассмотренных же примерах можно видеть доведение ориентации на разговорность до крайности моды (см. 0.4.); известная детабуизация очевидна.
2.3. Разрушение необходимого водораздела между «серьезными» стилями и устно-бытовыми типами речи, столь характерное сегодня для газетной практики, является лишь рефлексом происходящего в речи общества в целом или в речи некоторых его влиятельных слоев. Любопытно, что первыми ощутили и отразили изменение речевого вкуса, когда оно еще только зарождалось, поэты и писатели, а не журналисты, подчинившиеся новому вкусу, когда он обратился в крайности моды. Исследователи прозы и поэзии 60–70-х годов увидели в ориентированности на бытовую речь зарождающуюся и перспективную тенденцию всего развития речи и языка (см. упомянутые сборники: «Языковые процессы современной русской художественной литературы»).
Почти одновременно лингвисты (прежде всего, как уже отмечено, О. А. Лаптева) описали устно-разговорное влияние на научную и «радиотелевизионную» речь; была поставлена проблема нормативности некодифицированной литературной речи с призывом «признать существование особых разговорных норм наряду с привычными всем книжно-письменными нормами» (О. А. Лаптева. Говорят с телеэкрана. РР, 1993, 5, с. 49), утверждая их таким образом достаточно смело законной чертой и языка масс-медиа, и литературного языка в целом.
Любопытным проявлением тенденции к неограниченной свободе самовыражения, связанной с глубокой неудовлетворенностью жизнью и пессимистическим показным безразличием, может служить новая этикетная формула. Она выражает общее вкусовое настроение, моду на какую-то отчаянную печальную откровенность: на вопрос Как дела? отвечают – Как у всех, произнося эти слова со вздохом, нередко прямо-таки трагически. Ходячим выражением нынешних дней, возводящимся к западным иноязычным образцам, стало – Нет проблем! Интересной ситуацией его употребления может быть уличная встреча с ищущей приключений компанией: Ребята, нет проблем…, то есть своеобразная просьба встречного оставить его в покое, выражение покорности и нежелания развертывать конфликт.
Крайнюю популярность приобрела просторечная частица аж (а иной раз и ажно, ажник: Ажно жалко: мы в который раз упускаем инициативу. ЛГ, 1992, 50), прямо-таки вытесняющая литературные способы выражения усиления, интенсивности и важности следующего сообщения: Правительство Украины располагает аж 7 миллионами долларов (Изв., 12.10.92). За решетку увезли ученого аж через год (!) после «разглашения» гостайны (Изв., 30.10.92). Он был директором аж в пяти местах (Поиск, 1992, 43). Но тогда нужно увеличить и доходную часть местных бюджетов. И ее нам увеличивают – в среднем аж на 0,7 % (Изв., 5.1.93). Требования? Выплатить вэфовцам и так похудевшую от инфляции вполовину задержанную аж с августа зарплату (Изв., 24.12.92). С грехом пополам депутаты договорились о проведении в среду тайного голосования аж по четырем проектам решения (Куранты, 1993, 5). Сегодня в Москве ожидается аж до 8 градусов тепла (Коммерсант, 12.1.93). Взять хотя бы бывшее Министерство промышленности, вместо которого сейчас создано аж пять комитетов! (Куранты, 1993, 14). Император Александр II стал целью аж шести покушений (Куранты, 1993, 22). От Кутафьевой башни аж до старого здания МГУ (АиФ, 1995, 24).
Наблюдается экспансия и некоторых других просторечных частиц, являющихся строевыми элементами разговорного синтаксиса и влекущих за собой его рефлексы в письменных текстах: В узбекской истории присутствует еще и тревожный признак возврата к замашкам, которые, хотелось верить, навсегда похоронены. Ан нет. Их благородие, госпожа цензура, живет и благоденствует (Изв., 12.11.92). Логичнее было бы прекратить производство по этому делу. Ан нет (Куранты, 1993, 35). Маргарита как женщина «слабая» явно надеется на безнаказанность. Ан не тут-то было (Куранты, 1993, 38). Так будь честен: или застрелись… уйди в монастырь… Ан нет, снял погоны, нацепил крестик и давай Россию спасать (Изв., 1993, 38). Ну очень нежный шоколад со склада в Москве (Экстра-М, 1994, 1). Сам он вполне категорично утверждал, что внимание своему имиджу не уделяет ну абсолютно никакого (Пр., 15.1.94). Воров привлекают ну очень богатые занавески (Экстра-М, 1994, 9). Эвон, стало быть, где теперь пролегает граница (ЛГ, 1992, 50). И не только абы продать, а заключая подобные контракты (АиФ, 1993, 8). Последний пример, впрочем, можно скорее интерпретировать как возрождение архаики – вместе с ибо, дабы, доколе.
В общественной дискуссии о языке в начале 60-х годов центром оказался вопрос о правомерности употребления стилистически сниженных разговорных слов вроде загодя, давеча, градусник вместо заранее или заблаговременно, недавно, термометр. В 70-х годах в менее, правда, острой дискуссии споры сосредоточились вокруг проблемы, допустимо ли в литературном обиходе профессиональное слово проран. Сегодня (кстати, использование наречия сегодня в значении «сейчас, теперь, в настоящее время», а не только в значении «не вчера и не завтра» тоже вызывало тогда протест) ни одно из подобных слов не привлечет, видимо, особого внимания читателей газет.
Еще совсем недавно редакторы и корректоры вряд ли пропустили бы на газетную полосу глагол пахать в просторечно-шутливом значении «действовать, трудиться», синонимично ишачить и под., особенно без очевидной шутливости. Сегодня же это употребление совершенно нормально и в книге, и в прессе: Чем более придирчиво Любимов обижает нашего брата, тем быстрее растет ответный счет – у братьев на отца: мы столько лет на него пашем, мы для него… он бы без нас… (В. Смехов. Таганка. М., Поликом, 1992, с. 72). Теперь, когда демократия пошла вверх, ему бы пахать – работать засучив рукава (Труд, 5.12.91). Им еще «пахать» до Нового года (про артисток-проституток, завербовавшихся на работу в Японию. Изв., 3.9.92).