Историческая и научная обоснованность рекомендаций, даже их простота сегодня, видимо, не так важны, как учет настроения публики, ее психологической установки, ее готовности к изменению порядка. Нормализаторы, которые всегда более или менее консервативны, сегодня не в моде. Нельзя, конечно, забывать и о том, что трудности, стоящие перед орфографическими комиссиями, порой объективно непреодолимы и вынуждают идти на субъективно-вкусовые решения. В самом деле, рекомендации, основанные на стремлении к унификации, не так уж редко оказываются неэстетичными.
Исследователи орфографии указывают на неизбежность вариативности и даже разноголосицы (см. многочисленные работы В. Ф. Ивановой – авторитетнейшего в этой области автора, для нашей темы особенно интересна ее статья «О современном правописании и новом издании орфографического словаря» – РЯШ, 1993, 2). Соответственно, тому разбросу, который уже наблюдается, суждено расти.
Здесь к месту указать и на характер шрифтов, на модные начертательные новшества, отражающие, несомненно, воздействие компьютерной графики. По мере того как машина уподобляется человеку, человек (или, по крайней мере, его вкус) все более уподобляется машине. Сильным фактором выступают масс-медиа, особенно кино, телевидение и видео с их сложным взаимодействием речи и изображения, собственно языковых и иных приемов воздействия и передачи информации.
Одним из следствий компьютерного набора текста стала граничащая с неразберихой свобода переноса (вплоть до оставления на строке или переноса на другую одной буквы), что, конечно, весомо затрудняет беглое чтение: перманен-тный (Коммерсант, 1993, 12), материал о злоу-потреблениях (Изв., 31.3.93), представительство в Ге-рмании… владеет десятью фи-рмами (Изв., 8.4.93), пре-длагали (Изв., 26.5.93), бан-дформирования… Вашин-гтон (Сегодня, 25.5.93), бюрок-ратия, ко-мпания, ко-рректива, разо-йдись (в одном номере! НГ, 17.6.94).
В пунктуации наблюдается еще больший разнобой, нежели в орфографии.
Громадную роль в определении нынешнего орфографического вкуса следует приписать рекламе и в целом всем масс-медиа. Формируясь на рубеже лингвистических и графических, точнее – всех изохудожественных средств (вплоть до цвета и звука), они принципиально переплетают языковую и внеязыковую стороны, что и вызывает органическую потребность в новых типах письменного оформления текста. В случаях мотивированных нарушений рекомендаций «Свода…» победа поэтому часто оказывается на их стороне, и это, несомненно, следует учесть его составителям и совершенствователям.
Современную орфографическую ситуацию в целом можно охарактеризовать как «орфографическую рискованность», даже как «угрозу орфографической вседозволенности, анархии» (Русская словесность, 1995, 2, с. 85). Это, конечно же, есть следствие общественного вкуса в языковой коммуникативной сфере. И все это должна учесть комиссия, готовящая в Институте русского языка им. В. В. Виноградова проект нового «Свода правил орфографии и пунктуации».
Изложенные в этой главе наблюдения носят беглый и по необходимости (в силу неодинаковой исторической «крепости» разных ярусов языка) спорный характер. Автор, подбиравший увлеченно, хотя, может быть, не всегда разборчиво малейшие доказательства принятой им концепции влияния вкуса эпохи на языковую жизнь общества, рискнул все же говорить о намечающихся процессах на «непроницаемых» уровнях языка, ибо какие-то их признаки заметны, несомненно, даже на столь кратком временном отрезке.
8. Заключение
8.1. Развивая лейтмотив, заданный во Введении и неоднократно звучавший во всех главах, важно увязать языковой вкус и речевую моду как крайнее его проявление, в целом языковое чувство с нормой, уже прямо связанной с языковой системой.
При любом понимании соотношения языка и речи, ясно, что динамика первого определяется процессами речевой деятельности, хотя, разумеется, в системе языка откладывается далеко не все из происходящего в индивидуальной и даже общественной коммуникативной практике. Некое сито (может быть, это и есть важнейшая черта, «облагораживающая» функция литературного языка, «образованного стандарта»?) отсеивает изобретения моды да и многие издержки вкуса, вообще-то претендующего на фиксацию.
Языковая система лежит в основе речевой деятельности. Она детерминирует норму, языковое чутье, вкус и даже речевую моду, хотя эти категории во многом определяются также и экстралингвистически – социальными факторами, внеязыковой действительностью, даже сознательным научным воздействием, психологической установкой, воспитанием. В то же время эта система как первооснова, как сдерживающий и облагораживающий регулятор стихии общения в целом сама испытывает воздействие всех этих категорий в соответствии, так сказать, с влиятельностью, силой, существенностью каждой из них в из взаимосвязи.
Разумеется, взаимосвязь ее и их неравноценна в двух своих направлениях, но именно второе приводит к тому, что, как заметил, Евг. Замятин в статье «О языке», «каждой среде, эпохе, нации присущ свой строй языка, свой синтаксис, свой характер мышления, ход мыслей» (РР, 1993, 1, с. 26).
Категоричность этого мнения не должна смущать: язык способен принимать очень разные обличья, оставаясь самим собой. Этому служат его внутренние ресурсы, вариативность форм и особенно смыслов, но он остается длительное историческое время идентичным сам себе, несмотря на многие частные новшества и изменения на разных своих ярусах, прежде всего, в лексике, стилистике, синтаксисе. Такие изменения и новшества, вызываемые к жизни модой, диктуемые вкусом, если они поддержаны чутьем языка и кодифицированы нормой, запечатлеваются именно как элемент структуры языка – в исключительных случаях даже тогда, когда противоречат языковой системе, но не нарушают ее сущностных параметров.
Разумеется, при этом механизм опробования включается на полную силу, самый же процесс осуществляется через вариативность и смену норм. Узус, подчиняющийся языковому чутью, вкусу, даже прихотям моды, воздействует на норму, обеспечивающую преемственность литературного стандарта, бронируя его структуру от излишних изменений. Желание понять и изобразить эти взаимоотношения заставляет многих ученых уточнять, усложнять соссюровскую дихотомию (или отказываться от нее, признавая неделимость «языка-речи»!), вводя, по крайней мере, понятие «троякого аспекта»: узус – норма – система; ср. более модную сейчас триаду: способность – тексты – структура.
Повторим: как бы ни решались эти вопросы, ясно, что всевозможные отклонения в речи, тиражируемые изо дня в день, безусловно, влекут за собой структурно-языковые сдвиги, причем необязательно такие, которые можно причислить к желательным (см.: А. С. Петухов. Язык перестройки или перестройка языка? РР, 1992, 2). Имеем ли мы в результате некий новый язык? К счастью, нет, но привычный нам лик литературного языка меняется более или менее существенно. Если угодно, на нем появились морщины – не от старости, а от небрежения гигиеной.
На фоне торжествующей моды становится вполне возможным и массовое сознательное расшатывание нормы, что, наряду с речевым неряшеством, когда описок и ошибок перестали стесняться, может деформировать не только речь, но и самый язык. Примером сознательного отхода или ухода от литературно-языковой традиции может служить обострившееся стремление к обновлению применяемых языковых средств, к смене устоявшихся вариантов выражения, к новым типам словосочетаний, к непривычным построениям предложения. «Почва для усиленного хода языковой эволюции в революционный период самая благоприятная» (Е. Д. Поливанов. Избранные работы. Статьи по общему языкознанию. М., 1968). А мы живем сейчас именно в эпоху коренных реформ.
Русский язык (именно язык, а не только индивидуальная речь, даже не только норма) сейчас во многих точках и заметно деформируется, теряет идентичность с предшествующим своим видом. Оставаясь самим собой во всех сущностных чертах, он эволюционирует явно быстрее, чем положено. И это в известной мере оправдывает желания многих повторить сегодня слова ревнителей русского слова в послереволюционные 20-е годы: «Русский язык в опасности!».
В то же время не стоит преувеличивать угрозу: как и тогда, русский язык отнюдь не на краю гибели и даже не в кризисе. Он просто приобретает новый облик, что, как показывает история, всегда воспринимается, особенно лицами старшего поколения, как порча привычно-надежного. Тут уместно повторить тезис, к которому не раз подводил анализ фактического материала: предшествующая эпоха излишне тормозила все изменения языка, в том числе и оправданные (тут можно напомнить различения «естественных» и «неестественных» языковых изменений у голландских лингвистов).
В частности, как уже отмечалось (см. 0.4 – о встрече разных ориентаций на месте одной, признаваемой и насаждаемой установки, а также о унифицирующей – в соответствии с задачами пропаганды – роли масс-медиа) официально не одобрялся и подавлялся важнейший мотив языковой эволюции – наличие и взаимодействие диалектов, особенно социодиалектов, которым, строго говоря, отказывалось в праве на существование. Гетерогенность нынешней речевой жизни, естественно связанная с повышенной вариативностью и утвержденным авторитетным достоинством ряда субсистем, не может не сказываться на литературном каноне, внося в него без особого оправдания и общего согласия разные новшества.
Далеко не все новшества суть деформации, многие впоследствии оказываются нормой и совершенствуют самый язык. Только в самых исключительных случаях (при особо сильном и длительном давлении языка завоевателей, например) новшества достигают критической массы и действительно ведут к разрушению языка. Вообще же переход языка на новую ступень эволюции – постоянный исторический процесс, который полностью никогда, видимо, не является деградацией, оскудением, упадком, вырождением. В социальном плане этот переход, даже если его излишне высокие темпы грозят устойчивости и преемственности литературного выражения, есть звено вечного процесса приспособления языка к меняющимся условиям жизни общества, его идеалам, установкам, вкусам.