Как уже замечено, дихотомия язык – речь, если ее понимать догматически, далеко не всегда обладает объяснительной силой. Связи кода и его функционирования столь органичны, взаимопереплетены, сложны и многогранны, что далеко не всегда удается эти два понятия разграничить и тем более противопоставить. В принципе все системные изменения начинаются в речи, хотя, разумеется, далеко не все речевое системно фиксируется. Можно думать, что сегодня в нем отражается и закрепляется слишком многое, что проверочно-охранный литературно-языковой механизм перегружен и пропускает излишне многое.
Во всяком случае, не кажется вполне правомерным утверждение, будто русский язык, развиваясь в полном соответствии со своими историческими традициями, вне какой-либо опасности, хотя пользующиеся им – в силу ли моды или своей персональной малограмотности – пренебрегают его нормами, стилевыми и стилистическими закономерностями, правилами выбора, отбора, композиции синонимических, параллельных, соотносительных средств выражения.
Состояние языка – это, конечно, оценочная категория и, как все социальные оценки, вполне во власти субъективизма, хотя по логике вещей и должна была бы базироваться на каких-то объективных качествах оцениваемого предмета.
Это отлично показал в своем ответе на анкету о состоянии русского языка Л. Н. Мурзин: «В массовом языковом сознании господствуют ложные ценности, трудно искоренимые предрассудки. Одни из них связаны с отношением языка к мышлению, а другие – с представлениями о языковой норме… Суждения о состоянии языка в значительной степени основаны на убеждении в принципиальной неизменности языка… Такой взгляд на язык влечет отрицание вариативности языковых единиц… Поэтому подлежат безусловному осуждению заимствования, диалектизмы, тем более сленговые формы и т. п. Говорящий, столкнувшись с возможными вариантами, якобы обязан выбрать один и только один, единственный, но правильный вариант, т. е. по существу лишен свободы выбора; язык навязывает ему свою волю. Это соответствует внедренной за десятилетия в наше сознание “социалистической морали”, идеологизированной культуре, устоявшемуся стандартному мировоззрению!»
Вдумчивый исследователь справедливо продолжает: «Сегодня, когда идеология рушится, а язык стремительно обогащается, протест у носителей языка вызывают новации разного рода…; с бедностью, как это ни парадоксально, они мирятся охотнее, чем с его обогащением. Очевидно, здесь сказывается также идеальность языковой нормы в общественном сознании, норма есть привычка говорить так, а не иначе; а привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Поэтому, уже в силу консерватизма общественного сознания, состояние языка оценивается негативно в большей степени, когда наблюдается языковая раскованность, обретает большую силу свобода языка, расшатываются языковые привычки» (4, сс. 52–53).
Указывая на то, что русский язык (в смысле его устройства, структурной целостности на сегодняшнем этапе эволюции) не утратил своей функциональной самостоятельности и активности, даже переживает пору особенно интенсивного развития, Г. Н. Скляревская справедливо пишет в своем ответе на анкету: «О жизнеспособности русского языка говорит, в частности, его словообразовательная активность: стоит появиться новой реалии, как вокруг обозначающего ее слова тотчас выстраивается целый ряд дериватов… О гибкости и жизнеспособности языковой системы свидетельствует также ее открытость. Поток заимствований в русский язык, принявший в последнее время, кажется, тотальный характер, не должен расцениваться как негативное явление: ведь на дальнейших этапах развития язык неизбежно отторгнет избыточные элементы, те, которые не адаптировались, при этом оставшиеся не засорят, а обогатят наш язык, как уже неоднократно случалось в прошлом. Открытость системы для периферийных средств (жаргонизмов, терминов и др.) также не следует драматизировать: происходит обычное перемещение языковых элементов по оси “центр – периферия”, только значительно более интенсивно, чем обычно» (5, сс. 39–40).
Несмотря на оптимистически-оправдательный тон этих слов, внутренне сама Г. Н. Скляревская, тонко и поэтически чувствующая слово, заметно обеспокоена именно состоянием языка. Правда, вербально тревогу у нее вызывает «массовое косноязычие, производящее впечатление национальной катастрофы», но многозначительны слова: «Неутраченная способность нашего языка к саморегулированию оставляет надежду на то, что современный язык освободится от порчи».
И в самом деле, наивно не видеть, что его явно и существенно деформирует отмечаемая ею перестройка центра и периферии, даже если и преуменьшать воздействие массы «непросеянных» англицизмов, неорганизованного и небрезгливого обильного потока жаргонизмов и пр. Этого, впрочем, делать не следует, так как такие явления тоже затрагивают сущность языка, о чем свидетельствует пусть излишне категоричное мнение В. Н. Телия: «Жаргоны никогда еще не способствовали подлинно национальному развитию языка» (5, с. 42).
Конечно, если под состоянием языка понимать почему-то обязательно его функциональную гибель, то можно подписаться под главным тезисом Г. Н. Скляревской – сегодня оно «не должно вызывать тревоги». Но достаточно приведенных ею самой характеристик сегодняшних живых процессов в русском литературном языке, чтобы утверждать, что перед нами именно новое его состояние – в смысле очередного этапа эволюции. Язык перестает быть идентичным самому себе во всех точках, т. е. переходит на следующий срез своей истории, отчего, конечно же, не перестает быть самим собой и не теряет функциональные потенции (скорее наоборот: он приспособляет их к новому состоянию общества).
Что при этом, особенно с учетом очень высоких темпов изменений, очевидно, так это неизбежность большого разброса оценок формы и сущности выявляющегося набора новшеств, вплоть до диаметрально противоположных мнений. В то же время русский литературный язык (а именно о нем мы и печемся!) не может не оставаться – с учетом и всех негативных перестроек его системы – высшей формой русского национального языкового развития. Как таковой он, естественно, хранит стабильность на оси времени, обеспечивая преемственность культурных и языковых традиций, всего общенационального единства.
Тут уместно напомнить, что и все плохое, что есть в индивидуальной речи, объясняется не только низким уровнем культуры говорящих, незнанием литературного языка, его норм и законов, но и тем, что слишком велики сегодня допуски в его составе и строе, слишком быстротечны перегруппировки и обновления его средств, а, следовательно, относительны самые свойства устойчивости, преемственности, всеобязательности. И, как неоднократно нами замечалось, двигателями этого выступают как раз весьма грамотные люди и в духе времени именно такое состояние языка приветствуют, охотно им руководятся в своей речевой практике влиятельные общественные слои, задающие тон всей коммуникации нашего общества.
Характерно весьма удачное обобщение из программного доклада на конференции Ю. Н. Караулова: «Ставя сегодня вопрос о состоянии русского языка, о состоянии текущей языковой жизни общества, мы должны прежде всего думать и говорить о среднем носителе русского языка, который является средоточием всех его нынешних плюсов и минусов, целью и смыслом нашей просветительско-образовательной деятельности, объектом многочисленных разнонаправленных, частично деформирующих, частично развивающих русский язык воздействий (прежде всего со стороны средств массовой информации), но одновременно и активным субъектом, творцом современного русского языка» (1. с. 4).
Такие оценки выражались и в ответах на анкету о состоянии русского языка. Так, Е. А. Земская написала: «Состояние современного русского языка не вызывает у меня тревоги. Язык раскрепощен, свободен… О хорошем состоянии языка свидетельствуют многие явления – расцвет публицистики, появление превосходных ораторов как в Верховном Совете… так и на телевидении… И еще одно соображение. Общение с лингвистами других стран (Германии, Финляндии и др.) показало, что мы гораздо большие пуристы, чем многие другие народы. Диалектная фонетика или просторечные вкрапления в речь немца или финна не производят на слушателя такого впечатления, как у нас» (3, с. 43).
Сходно высказался Л. Н. Мурзин: «Отрицательные (положительные?) оценки состояния языка и само состояние отнюдь не всегда соответствуют друг другу. Меня не смущают усиливающиеся голоса протеста против русского языка в его современном состоянии. Напротив, они служат достаточным основанием для оптимистического, если не мажорного тона, когда мы оцениваем русский язык в настоящее время и перспективы его развития» (4, с. 54).
Да, русский литературный язык остается литературным русским языком, хотя и предстает в ином, достаточно видоизмененном виде. Вероятно, в конечном счете он будет не хуже и не лучше, чем был вчера и позавчера, но более приспособленным к новым условиям и новому поколению россиян. Пока же можно и говорить, и беспокоиться о его состоянии, ибо оно мешает нормальному протеканию общения, уже потому что вызывает неудовлетворенность старшего поколения общества. Есть и другие причины; М. И. Черемисина, например, заметила: «Перестает различаться живое и мертвое в речи, жизни, душе» (6, с. 326).
Ангелу-хранителю России судить о том, насколько исторически плодотворны лежащие в основе нынешнего языкового состояния хозяйственно-производственные факторы «свободного рынка» и соответствующие мировоззренческие и вкусовые принципы.
8.3. Тема состояния русского языка связана даже не с какими-то определенными процессами или с изменением имманентных тенденций естественного исторического развития, а именно с тем «вирусом разрушения» (см. 0.5), который дает сегодня о себе знать во всем – в отношении к власти, дисциплине и порядку, к гражданскому спокойствию, к повседневному поведению и, конечно же, к самому языку как таковому, вне, так сказать, его употребления. Текущие в стране события, популистские настроения (и отражающая их фразеология), чувство вседозволенности, элемент анархии и общая неряшливость создают питательную среду для нигилизма, сознательного отказа от привычного, в частности и литературно-языковой нормы.