Общая социальная атмосфера, торжествующая мода, определяя общественный вкус, создают особо благоприятные условия для победы коммуникативной целесообразности. Употребляя этот термин, мы обращаемся к пониманию ее взаимодействия с заботой о неизменности традиционной правильности как антиномии, лежащей в основе динамики литературно-языковой нормы (см.: В. Г. Костомаров, А. А. Леонтьев. Некоторые теоретические вопросы культуры речи. ВЯ, 1966, 5).
Если нормальное развитие нормы обеспечивается равнодействием сохранности традиции и коммуникативной целесообразности, то сегодня влияние первой ослаблено, а вторая преувеличена и часто понимается искаженно. Так, например, коммуникативная целесообразность заставляет в противоречие к нормативному оглушению согласных на конце слов произносить звонкие звуки на конце форм коллеГ, коД (чтобы избежать коммуникативного смешения их с формами калек и кот). Ситуация осложняется появлением массы новых орфограмм вроде Молдова, Абульфаз, кыргыз и т. д.
Вообще динамика языка обусловлена социолингвистически, а тенденция к устойчивости и социолингвистически (без синхронной «неподвижности» язык не мог бы обеспечивать общение), и внутрисистемно («давление системы»). Так вытесняются несистемные окказионализмы, архаизмы и т. д.; так реализуются антиномии стандарта и экспрессии, экономии и избыточности и т. д. Система органичнее в центре, где она «давит» сильнее, именно в ядре связи элементов прочнее, его стандарты обязательнее. Периферия же характеризуется известной аморфностью, разнообразием, идущей постоянно и быстро сменой элементов и их видоизменением (см.: Н. В. Черемисина. О трех закономерных тенденциях в динамике языка и композиции текста. В кн.: «Композиционное членение и языковые особенности художественного произведения», М., 1987). Здесь, видимо, имеет объяснительную силу разрабатываемое рядом лингвистов понятие «энтропии упорядоченности».
Для конкретной реализации принципа коммуникативной целесообразности, для самого понимания людьми удобства, желательного идеала формы и стиля общения принципиальное значение имеет торжествующая в данный момент мода, определяющая общественный вкус. Именно здесь надо искать ключ к пониманию механизма выбора, отбора и композиции имеющихся в языке синонимических, параллельных, соотносительных средств выражения, а также и создания новых выразительных средств. Стоит сравнить речевую манеру интеллигенции старших поколений с речью современной интеллигенции среднего возраста, чтобы почувствовать анахронизм литературной нормы, хотя она не содержит в себе никакой излишней сентиментальности. Ярким примером тут как раз служит резкая смена эстетико-смысловых представлений об экспрессивных нормах речевого этикета, о формах обращения и других речевых формулах быта.
Норма, по Э. Косериу, есть дескриптивное явление; в культуре речи – это прескриптивное явление. Норма реализуется в речи вообще весьма колебательно и вариативно. Отсюда роль вариативности в функционировании и в самом развитии языка. Речь – то, что живо, многогранно. Норма же – идеал, который предписывается, квалифицируется, насаждается. Но вряд ли этот идеал достигается, и далеко не все отклонения от нормы суть ошибки, даже если старшему поколению да и многим из среднего и младшего они лично не нравятся, не свойственны, вызывают идеосинкразию.
Анализируя живые тенденции в словообразовании, мы наблюдали заметную активизацию необычных для литературного стандарта и малопродуктивных, периферийных моделей, их центростремительное движение: той же передвижке элементов периферии в центр (и обратно) содействует вовлечение в словообразовательный процесс новых основ, мало считающееся с их стилистико-семантической спецификой и даже с их морфонологическим строением. O перераспределении центра и периферии наглядно свидетельствуют, в частности, активизация в литературном употреблении мало- и даже совсем непродуктивных словообразовательных моделей, а также внелитературных.
Перегруппировка ядерных и периферийных моделей словопроизводства служит убедительным свидетельством общих глубинных сдвигов (подвижек – в исконном геологическом или даже геотектоническом значении) ядра и периферии современного русского языка. Это, несомненно, позволяет говорить о его нынешнем состоянии (при этом «состояние» не надо обязательно понимать как бедствие, порчу, гибель, но лишь как существенное изменение, преобразование, в какой-то мере утрату идентичности). Главное новшество – не в появлении нового, а в отказе от многих принятых средств выражения, в актуализации того, что было как бы забыто или лежало вне литературного канона.
Активизация редких, совсем недавно малопродуктивных или даже совсем непродуктивных, «мертвых» моделей образования слов, типов словосочетаний и т. д., а также заметные сдвиги на всех ярусах под сильным внелитературном и иноязычном воздействии приводят к тому, что исключения все более тяготеют превратиться в правила! Все это и заставляет многих вопрошать: не явился ли «новояз»?
Примеры свидетельствуют об активных процессах перестройки стилистической системы на базе двух сильных перекрещивающихся тенденций, порождаемых либерализацией общения, – к «оразговориванию» и к «вокнижению» всех типов (стилей) речи. Это, несомненно, не замедлит сказаться на системе и характере функциональных стилей, в основе которых лежат «стили языка». Сближение стилей литературного языка, по природе своей книжного даже при устной форме реализации, с раскованной разговорной речью становится глобальной, всеохватывающей тенденцией современного языкового развития. И здесь возникает небезосновательное опасение за судьбу традиций литературного выражения.
Увязывая ситуацию в языке с общим падением культуры, которую теперь не «уничтожают извне», не ссылают и расстреливают, а с «американской деловитостью и сутенерским безразличием выбрасывают на рыночную панель», «тихо удушают изнутри безразличием», писатель В. Непомнящий возмущается: Главный редактор самой многотиражной и самой «прогрессивной» московской газеты, говорящей языком улицы и подворотни, в ответ на упреки во всеуслышание заявляет, что язык у нас один – то есть литературного языка уже не признает… Язык ежеминутно уродуется средствами массовой информации, которые просвещение сменили на растление, пропагандируя бизнес как высшую ценность жизни, стимулируя в людях потребительские устремления, инстинкты корыстолюбия и похоти… переливая из интеллектуально-пустого в духовно-порожнее… Уничтожение различий между высоким и низким, черным и белым – и есть разрушение культуры (РВ, 11.9.93).
Отсутствие таких различий есть, конечно, и угроза литературному языку как высшей форме языка общенационального.
8.4. Стремление к объективности, оправдание наблюдаемых изменений языка не может, конечно, быть беспредельным. Переход в новое состояние неизбежен, но он должен обеспечить преемственность литературного выражения и не разрывать веками выработанные традиции. Не признавать наступления нового периода в развитии фактически значит игнорировать законное, приемлемое и незаконное, недопустимое, а на деле согласиться с порчей самого языка, списывая ее на неграмотность речи отдельных людей. Но эти процессы связаны, и угрозу не следует преуменьшать: истории известны примеры, когда гибель языков начиналась с деградации речевой практики общества.
К сожалению, язык отражает и даже отчасти фиксирует дремучую неграмотность и грубость некоторых парламентариев, сознательную ставку на «блатную музыку» многих газет, бездарность популистской фразеологии и рождающегося рекламного языка. А чего стоит уродливое следование американизированной молодежи зарубежному сленгу, а деловых людей – речи иностранных бизнесменов. Сейчас профессионалы пера, даже художники слова, часто высказывают свои суждения, не сверяя их со всем тем, что с ответственностью уже говорено и написано. И, к сожалению, подтверждают такие суждения практикой; много сомнительных языковых явлений несет ставшая популярной литература русской эмиграции. Влияние же талантливого и популярного писателя таково, что может прямым путем воздействовать на существо языка.
И для лингвистов в этих условиях началась новая эпоха: приказы не выполняются в самых серьезных сферах жизни общества, тем более мало кто склонен считаться с рекомендациями языковедов, коль скоро они идут хоть как-то вразрез с установившейся демократической или нередко псевдодемократической модой. Это обстоятельство как и выводы, следующие из него для практической культурно-речевой деятельности, особенно наглядно иллюстрирует орфографическая практика, по существу своему тесно связанная именно с императивно-командным принципом.
По мнению Ю. Н. Караулова, нельзя ограничиваться оценочным отношением и надо вскрывать причины нового лингвистического содержания самого объекта – (1) языка-системы, (2) языка – совокупности текстов и (3) языка – способности, принадлежности говорящих. В отличие от (1) и (2) последнее умозрительно: тут нет чего-то материализированного, доступного прямому наблюдению. Концепция языковой личности позволяет интерпретировать все три ипостаси в одном ряду, обнаруживая материального носителя (3) в Ассоциативно-Вербальной Сети русского языка. Эта сеть воспроизводится в свободном ассоциативном эксперименте и обладает свойствами, роднящими ее и с (1), и с (2). Объект тут – язык литературы и прессы плюс разговорная речь (к сожалению, не хватает для полноты картины речи русского зарубежья, исторических текстов и пр.). Получается, что состояние русского языка – это литературный стандарт с акцентом на (1), (2) и (3), причем в (1) изменений практически не обнаруживается (разве только в лексике), (2) и (3) связаны, а в (3) свобода в том, что влияет идеологическая позиция, общая культура и установка говорящего.
По мнению ученого, явления, знаменовавшие царившую последние полвека тенденцию – максимально сглаживать личностное начало, достигать расплывчатости, которая позволяла бы полиамбивалентно интерпретировать сказанное, характеризовали состояние сознания говорящих, но не состояние языка. В то же время, по его же формулировке, они составляют глубинный слой.