рок, фортуна и есть жребий, и незачем множить неприятности удвоением слов — удвоением сущностей, за которыми тот же референт.
Но есть и русские оттенки. Много спорят о русском междометии авось. Анна Вежбицка ссылкой на него пытается доказать «антирациональности» русского характера и его фатализм. На самом деле сложная форма а-во-се в толковании Владимира Даля («может быть сбудется!») — всего лишь современное осознание старого слова. Исходя из смысла составных элементов речения можно думать, что исконный смысл его «а вот поглядим!» — «пусть хоть так!» — словом, «авось хоть брось!», в современном изложении упрямое «а вот и сделаю!» — наперекор судьбе. Не только русским присущ этот жест отчаянной храбрости; у испанцев duende предстает как необъяснимая сила «гибельного восторга», которая бросает человека в самые безнадежные предприятия, когда шансов на успех уже нет никаких. Не фатализм, а готовность мужественно идти на риск, а вместе с тем и осуждение тех, кто надеется только на у-дач-у, не доверяя собственной суд-ьбе. То, что случится, не обязательно случай-случайность, которую получают как награду; «хорошо» или «плохо» зависит как раз от удачи. Сегодня словечко авось не часто используют, может быть потому, что бесшабашная удаль поступков уже не в чести.
Судьба связана с надеждой («необоснованной надеждой», — говорил наш филолог, академик Виноградов), как счастье связано с любовью; и в ту и в другое нужно верить. Историческая последовательность в восприятии судьбы славянами подробно представлена многими фактами, которые можно изложить в таком порядке.
Вера в жребий как в глас судьбы (судьба безлика, фатальна, человек перед ней беспомощен) → вера в добрые и злые силы, на которые можно воздействовать магией → вера в великих матерей, подательниц благ (их можно утихомирить жертвами) → вера в судьбу как в силу Бога (в ритуальном действии с ним можно говорить) → вера в предопределение, данное Богом, и тогда человек сам становится творцом своей судьбы, хотя и об-реч-ен, т. е. осужден. Предопределение — католическая и особенно протестантская проблема, говорил Бердяев, отказывая ей в существовании у русских; все первые проявления «веры в судьбу», перечисленные здесь, остались в прошлом. Остается вера в судьбу как вера в личного Бога. Впрочем, в различных системах этических измерений судьба предстает то как причинность, то как время, а не только как воля Божья, и каждый оценивает её по внутреннему смыслу приемлемого для него слова: причина, время, Бог.
В частотном словаре русских слов нужные нам имена от самого частого судьба до самого редкого рок, располагаются так:
судьба — доля — участь — удел — жребий — рок.
Русские пословицы, в которых рок и судьба представлены как личности, показывают Судьбу судьей, а Рок палачом (Рок головы ищет). Все прочие слова изображают само действие — кару, казнь, свершение дел и событий. По своему происхождению все они образованы от глагольных корней (это действия) и имели пространственное значение, обозначали долю, удел, часть по жребию и т. д. — просто пай, определенный участок земли и других владений. Метонимический средневековый тип мышления определял движение символов в мыслительном пространстве: в прошлом или за прошлое причитаются человеку жребий, доля, участь, как и совместное с-часть-е тоже (часть от целого — синекдоха: идея «настоящего» времени как выражение личного пребывания в целом — лица в общине). Христианство привносит сюда идею судьбы и рока, Провидения и предопределения — уже не материальное распределение «вещей» предметного мира, а сказанное, нечто изреченное в прошлом, что предстает как идея расплаты в будущем.
Слово судьба почти до Нового времени обозначало судебное заседание, судилище и приговор; именно в этом смысле и понимали его наши предки. «Русская судьба есть приговор, и этот приговор отменить невозможно», — говорит современный исследователь (М. К. Голованивская). Но уже в домонгольской Руси в переводных христианских текстах то же слово использовалось в значениях, передававших идею Божьего суда, а следовательно, и приговора, а значит — Провидения; это причина, почему в необходимости найти общее по смыслу слово славяне избрали имя судьба. Оно и стало словом-символом, сегодня выступая в качестве гиперонима родового смысла.
Судьба не знает ни начал ни концов, она в заколдованном круге причин и целей, которые не предполагают ни условий ни следствий. Поэтому в личных судьбах прошлое слито с будущим, и отмечен лишь миг — это миг настоящего, т. е. (по смыслу причастия) одновременно и наставшего и настающего. Лишь взгляд извне и только потом — объективно — помогает выделить эти моменты преобладающей силы прошлого (когда изреченное роком сгустится) или будущего события (когда уреченное сбудется). То, что некогда было сказано, в современной культуре толкуется как предписанное. Смирением кротко следует встретить судьбу, как она предзадана, «и от судеб защиты нет». Всё, что бы мы ни сказали о судьбе, невозможно проверить, кроме того, конечно, что она, по слову В. И. Даля, неминучая, а по мнению современной молодежи, при отсутствии жизненного опыта и незнании национальных символов в своих ассоциациях исходящей из расхожих книжных формул, судьба — индейка. Разрыв ментальности происходит на уровне вещных аналогий.
Еще раз заметим, что идея «судьбы» не является собственно русской; она воспринята из книжной культуры и, по-видимому, народному сознанию не присуща в столь обобщенном родовом смысле. Понятие судьбы по-немецки педантично и системно представлено у Шеллинга и Гегеля, которые показали взаимные связи между судьбой и роком. В мистическом немецком восприятии неумолимость судьбы — слепая сила (вещный порядок мира), а рок есть сила «незримая», явленная как идея, и человек поступает согласно этой идее. Так выделяются три периода истории: Судьба как суждение о прошлом — Природа в закономерностях настоящего — Провидение в будущем («когда приидет Бог»). Уже сам характер человека — это его судьба; человек действует согласно идее, но идею направляет судьба. Примирение с судьбой невозможно; это сила, враждебная жизни, и страх перед нею — это боязнь самого себя. Тема Судьбы есть проблема справедливости, возмездия и — неизбывной тоски.
Типологически общее для всех представлений о судьбе являются характеристики судьбы: некое высшее начало, но внешнее человеку, влияющее на него, но неконтролируемое им — основной концепт вселенских связей, которым подвержено все вокруг.
О любом отвлеченном имени, о русском символе, можно сказать одно и то же: религиозно мыслящий человек знает символ, обыденное сознание доверяет образу, а «научный» рассудок никакого понятия об этом не имеет, поскольку, по его мнению, «объекта под названием “судьба” не существует».
Точно то же ответил бы нам робот, если бы мог судить о высших человеческих ценностях. Наоборот, «словом судьба человек оформил идею, воплотившую его реальную зависимость от внешних обстоятельств, и наделил ее сверхъестественной силой», — утверждает другой автор (Л. О. Чернейко).
Для язычника в его прагматизме дела судьба — это необходимость, неизбежность, каким-то образом сплетенные со случайностью. Многие полагают, что у славян судьба и случай общего корня слова (som-). Только судьба — это линия жизни, а случай — узел на этом пути. И авось — надежда на случай, но здесь нет и речи о пассивности русского человека, его фатализме, страхе перед враждебностью внешнего мира, который заведомо сильнее — это чисто русская военная хитрость: сознательное перекладывание с себя ответственности на некоего, принципиально невыраженного личностным образом субъекта. «Отсутствие в русском сознании идеи ответственности, связанной с неотвратимостью наказания, ярко проявляется в общественной жизни, когда есть провинность, но нет виноватых» (М. К. Головавнивская).
В образных первосмыслах слов во многих языках судьба предстает как сплетение нитей жизни в своеобразную ткань текста, т. е. как связь и одновременно как речь, а это тоже сплетение, но уже не вещей, а слов. Идея абсолютных и повсеместных связей древняя, ей отдали дань почти все народы, и как идея, в роде, представление о судьбе у всех них почти совпадало: совокупность реальных фактов (дел и поступков вещного мира), которая не прошла через обобщающую их и тем соединяющую воедино идею, не осветлена мыслью, не стала предметом рефлексии. Для мысли она избыточна, а потому и недоступна ей.
Проблема человеческого «счастья» — в области религиозной, — так всегда полагали русские философы; и это верно: свобода — символ социальной жизни.
Счастье противоположно судьбе: счастье не судит, и оно не суждено. Счастье выпадает, его по-луч-ают по с-луч-аю. Счастье, как определил его В. И. Даль в своем словаре, есть случайность, желанная неожиданность — талан(т), удача, успех.
Счастье непременно со-часть-е, со-вместная доля многих, а значит — покой и довольство. Поскольку же с-часть-е есть с-луч-ай, то и везёт обычно глупому: «Глупому счастье, умному Бог даст». Шальное счастье как удача удалого в древнерусском языке именовалось вазнью. Это и есть то счастье, с которым по-вез-ло, но одновременно оно же связано с указанием на личную дерзость в поступке — было слово васнь.
Счастье сродни чуду, но это и есть чудо, т. е. нарушение порядка, естественного хода событий. И вот тогда-то у русского счастливого человека неизбежно возникает чувство вины за «дурацкое» счастье своё, которое, может быть, нарушает какой-то в мире порядок, разрушая чьи-то лад и меру. Глубокий внутренний трагизм, возникающий из соединения двух противоположных ощущений — счастья и чувства вины, сомнение в нравственной правомерности личного счастья становится внутренним символом для деятельности, всегда оставаясь в переживании личности (И. А. Джидарьян). Таково отношение русского человека к постигшей его неожиданно редкой удаче. Счастье — покой равновесия, но гармония равновесия возможна только в отношениях с другими людьми, и не только близкими. На таком ощущении у Достоевского основана формулировка