Каждое государство ведет ту или иную языковую политику, направленную на поддержание или вытеснение того или иного языка, на обеспечение языкового единства в пределах государства, на создание или сохранение того или иного баланса между языками. Разумеется, языковая политика может осуществляться сознательно или стихийно. Ведущая роль господствующего в государстве языка независимо от его юридического статуса поддерживается экономической и политической ситуацией в стране. Скажем, во Франции французский язык имеет государственный статус более двухсот лет, а статус английского языка в США на общегосударственном уровне никогда не закреплялся юридически (теперь закреплен в нескольких штатах), однако реальная роль этих языков как господствующих одинакова. В современной России внедрение законов рынка объективно способствует распространению русского языка и вытеснению малых языков, чему можно противодействовать лишь сознательной и целенаправленной государственной политикой, которой пока что почти нет.
Неоднородность использования языка в зависимости от социальных факторов может иметь и совсем иной характер. Наряду с языковыми образованиями, которыми пользуется один и тот же человек в зависимости от ситуации общения, имеются и разновидности языка, жестко закрепленные за разными членами языкового коллектива. В последние десятилетия активно развивается так называемая гендерная лингвистика, изучающая особенности мужской и женской речи. Есть языки, где эти различия бросаются в глаза, как, например, японский. Там имеются две разновидности языка с разными правилами: мужчины и женщины пользуются разными личными местоимениями, разными восклицательными и модальными частицами, употребляют разные интонационные модели и др. Скажем, в русском языке такие различия не столь очевидны, но и они могут быть выделены. В одном исследовании афазий описывался больной, сохранивший очень ограниченный лексический запас (около двух десятков слов, включая междометия), в том числе осталось восклицание: Ой, девочки! Пол больного (больной) не был указан, но он очевиден. Мужчина так может сказать лишь в шутку. Значительные отличия может иметь и речь детей разного возраста, обычно не такие четкие возрастные различия в речи взрослых, но бывают существенными и они.
Также социальными факторами может определяться как выбор тех или иных слов и грамматических форм в конкретном общении, так и построение всего диалогического или монологического высказывания. Для каждого носителя русского языка существен выбор в диалоге между местоимениями ты и Вы. А, например, в японском языке в сказуемом каждого предложения (а иногда и в других его членах) должно быть выражено социальное отношение говорящего к собеседнику и к лицам, о которых идет речь. Имеются две грамматические категории, в каждой из которых противопоставлены вежливые и простые (невежливые) формы. Одна из этих категорий передает отношение к собеседнику, другая — к субъекту или объекту действия, обозначенного данным глаголом. Например, в одном романе жена, спрашивая у мужа, который уезжает, когда он вернется, употребляет глагол каэру «возвращаться» в форме о-каэрини наримасу. Здесь вежливость к главе семьи выражена дважды: как к собеседнику (суффикс —имас-) и как к субъекту действия (вежливый префикс о- и вспомогательный глагол нару). Муж отвечает, используя тот же глагол в простой форме каэру, где нет ни той, ни другой вежливости (точнее, следовало бы говорить не о вежливости, а об этикете). Соответствующие значения могут выражаться не только в глаголе, но и в других частях речи. Выбор такой формы в зависимости от ситуации — весьма сложная проблема, которую постоянно приходится решать каждому японцу. Этот выбор определяется разными факторами — и собственно социальными (отношения «высший — низший»), и прагматическими. Поэтому изучение японских форм вежливости (этикета) находится на пересечении социолингвистики и прагматики. Это относится и к изучению форм такого рода в других языках, особенность японского языка лишь в их распространенности в сфере грамматики, чаще они распространены в лексике.
Социальные факторы значимы и при построении того или иного текста, и при ведении диалога. Обычно в диалоге один из участников бывает ведущим: он определяет выбор темы и переход от одной темы к другой, он задает вопросы, перебивает собеседника, а его собеседник подстраивается к нему. Роли определяются разными факторами, в том числе психологическими, но среди них могут быть социальные. В одном японском исследовании изучались диалоги среди студентов разного пола, скрыто записанные на магнитофон. Оказалось, что в каждой паре ведущим был мужчина, а роль женщины сводилась к ответам на вопросы и поддакиванию партнеру. Очевидно, что здесь сказывается традиционное низшее положение женщины в японском обществе. У нас или в США вряд ли подобное исследование дало бы такой же результат.
Наконец, следует учитывать и роль языка как мощного средства социального воздействия. Эти вопросы сейчас активно разрабатываются западными исследователями, опирающимися на идеи неоднократно здесь упоминавшейся книги Волошинова. Например, в книге английского социолингвиста Н. Ферклоу речь идет о социальном господстве правящего класса, достигаемом в том числе через дискурсное господство. В современном западном мире это господство менее явно, чем в традиционных обществах, но при уменьшении значения его внешних проявлений возрастает социальный контроль над сознанием людей. Особенно очевиден социальный характер дискурса в рекламе и средствах массовой информации, где адресату навязывается та или иная точка зрения на товар или оценку событий. В данной книге господствующий дискурс рассмотрен на примере речей бывшего премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер. Отмечено, например, обилие категорических модальностей в ее речи, частые сочинительные связи между местоимениями 1-го лица и словами со значением народ, использование различных способов представления себя как якобы женщины из среднего класса. Активно изучается в разных странах (теперь и в России) язык рекламы и его использование в целях воздействия на потребителей. Практическое значение таких исследований, находящихся на пересечении прагматики и социолингвистики, очевидно.
В разделе об историческом развитии языка уже шла речь о пиджинах и креольских языках. Помимо структурных особенностей вроде редукции морфологии, надо отметить и их социолингвистическую роль. Пиджины легко появляются, когда возникают контакты между людьми, первоначально не имевшими общего языка, но вырабатывающими его, если есть такая необходимость. Выше приводился пример общения русских с немцами на рынке в Калининграде. В наши дни аналогичные пиджины фиксируются, например, в приграничной торговле между Россией и Финляндией. Известен также существовавший в XIX в. и в начале ХХ в. пиджин, на котором общались на Севере русские и норвежские моряки. В подобных случаях социальный статус собеседников более или менее одинаков, поэтому лексика включает в себя слова из обоих языков, а превращение пиджина в полноценный креольский язык исключено. Иная ситуация существует при разном социальном статусе носителей языков (например, дальневосточный пиджин или пиджины плантаций). Здесь почти вся лексика формируется на основе языка более высокого статуса, и только здесь возможен, хотя и не всегда происходит переход от языка (языков) с низким статусом к креольскому языку, носители которого уже могут и не относиться к социальным низам.
17Картины мира
Соссюр в «Курсе» указывал: «Язык дает сравнительно мало точных и достоверных данных о нравах и институтах народа, который пользуется этим языком». Он отрицал и «мнение, что язык отражает психологический склад народа», поскольку «языковые средства не обязательно определяются психическими причинами». Теперь функциональная лингвистика исходит из обратного, считая, что в языке содержится много данных о «нравах» и «складе» того или иного народа.
С этими данными сталкивается каждый человек, учивший иностранный язык, особенно язык далекой культуры, скажем восточный. Он знает, что значительные на первых порах трудности в освоении фонетики, графики и формальной грамматики постепенно отступают на задний план, а самыми существенными начинают становиться трудности в семантике и в освоении чужих представлений о мире. Текст на уровне лексики и грамматики бывает более или менее понятен, но что хотел сказать автор, остается неясным.
На этом основано изучение так называемых языковых картин мира. Такое изучение восходит к идеям Гумбольдта, который писал: «Человек… живет с предметами так, как их преподносит ему язык…. И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка». Позже, в 1920–1930-е гг., этот вопрос вновь подняли уже не раз здесь упоминавшийся Сепир и его ученик Бенджамен Уорф (1897–1941). Сепир писал: «Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества». Уорф пошел еще дальше, выдвинув так называемую гипотезу языковой относительности, в соответствии с которой даже «сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем». У нас в 1930–1940-е гг. эти вопросы ставил Абаев, употреблявший термин «идеосемантика».
С тех пор лингвисты всё чаще обращаются к подобной проблематике. Она долго оставалась на периферии их внимания, поскольку многие опять-таки считали: «Это не лингвистика». Другие ученые отказывали гипотезе в праве на существование, считая, что для ее опровержения достаточно указания на возможность взаимопонимания между носителями разных языков и перевода с одного языка на другой. Однако после «хомскианской революции» и такие исследования стали распространенными и в силу общего расширения лингвистической проблематики, и из-за несомненной убедительности многих примеров. Конечно, нельзя эту гипотезу формулировать в самой крайней ее форме (до которой не доходили ни Гумбольдт, ни Сепир, а Уорф дох