Я двуглав, как валет на карте,
И так же, как он, молчалив.
О Венере грежу Астарте,
Два стакана вина налив.
Приложение 1
С.М. Марр. Из «Книги о Юрии Марре»
Стоял сентябрь… Летняя жара кончилась. Прозрачные ясные дни, как золото, рисовались на голубом небе. Пахло айвой. Днём горы парили в лёгкой дымке тумана, вечером они становились синими и отчётливо рисовались на бледном небе.
В такой сентябрьский вечер, вырвавшись из компании драгун, не трезвый и не пьяный, а так, что в голове шумели идеи, а на уста просились стихи, в такой тёплый тёмный вечер после золотого осеннего дня вошёл он в дом на Верийском.
Высокая комната была почти пуста, дверь была открыта на широкую веранду, посередине комнаты под электрической лампой стоял круглый стол, за ним, кроме Гордеева, сидели все незнакомые женщины. Он растерялся. Стихи, которые просились быть прочитанными, застыли на его губах. Ах, он отвык от людей. Он спрятался за свои большие очки и молчаливо смотрел вокруг. Он не хотел приходить, но Дмитрий Петрович взял с него слово. За столом болтали и читали стихи. Женщины, сидевшие за столом, внимательно смотрели на него. Так это он, этот бледный черноволосый человек в серой рубахе, подпоясанной тонким кавказским ремешком, – тот молодой учёный, поэт, драгун, гуляка, о котором Дм<итрий> Петр<ович> всегда таинственно сообщал: «Юрий Марр приехал». Женщины всегда спрашивали: «А он интересный?» «Да-а, – протягивал он, не совсем понимая, что они подразумевают под этим словом, – интересный, путешествует, знает восточные языки». А, это хорошо!
Высокая брюнетка Нина читала свои стихи. Чёрные волосы оттеняли бледное лицо, голос её звучал напевно, он заметил её прекрасные руки. Друг Гордей улыбался напротив. Он тоже читал какие-то заманчивые, необычайные стихи. Юрий хотя и писал стихи, но подобных этим он не знал. В былые годы в Петербурге стихи эти дерзко звучали с эстрады многих литературных клубов, ещё в те годы, когда Маяковский выступал в жёлтой кофте. Но Юрий занимался в эти годы больше спортом и не знал поэтических выступлений футуристов, как их тогда называли, или, вернее, они сами себя называли.
Стихи эти давно отзвучали в столице, а теперь они вдруг всплыли в Тифлисе, вспыхнули, как догорающая свеча. Вдохновителем этого движения явился поэт Илья Зданевич, который основал «41 градус», поэтическое содружество.
В то революционное время, когда ломались старые приятные формы, эти футуристические стихи звучали революционно, как уверяли приверженцы новой поэзии. Стихи эти не укладывались в обычные формы, они звучали часто резко и грубо, но казалось, тут открывалась возможность обогатить поэтический язык необычайно выразительными яркими формами. Юрий оживился, его поэтическое чувство было затронуто. Встреча с футуристами показалась ему знаменательным фактом в его поэтической биографии. Ему уже не хотелось читать своих обычных стихов, но так как его просили, то он стал читать персидские и арабские стихи.
Пили чай из каких-то металлических консервных баночек, как будто бы из-под английского трубочного табака. Он обвёл повеселевшими глазами окружающих.
Блондинка с большими голубыми глазами, казалось ему, насмешливо смотрела на него, её соседка, молчаливая девушка, улыбаясь, передала ему чай.
Я узнавал по её взгляду, по улыбке,
По милым пальцам нежных рук,
сказал он себе мысленно. Вдруг он произнёс:
Зачем мне чай?! Я чаю не хочу.
Когда здоров, в духане я кучу,
А если болен и скучаю,
Я чашку чаю получаю.
Он вдруг разошёлся, читал стихи и пел песенки, и рассказывал забавное. Стало весело. Хохотали, дурили, потом его увели на веранду. Ему смертельно хотелось спать, найдя тёмное местечко, он там заснул. Проснувшись, опять читал стихи, персидские и арабские.
Домой он вернулся поздно, подъезд был уже закрыт, он влез по карнизу на второй этаж и через окно попал к себе.
Дни шли, уже наступал ноябрь. Юрий много занимался. Масса планов теснились в голове. Он начинал и то, и другое. В сущности, он не имел ни своего рабочего стола, ни книг, ни словарей. Но всё же жизнь его приобретала некоторую устойчивость.
Жил он всё ещё на Ольгинской, 40, в Историко-археологическом, где директором был Е.С. Такайшвили.
Всё более и более чувствовал он потребность в серьёзной работе, но условий не было, к тому же он голодал, к тому же его посещали иногда драгуны… К тому же он увлёкся писанием футуристических стихов, школу которых возглавляли здесь Илья Зданевич, Игорь Терентьев, противопоставляя себя «Цеху поэтов», где председателем был С. Рафалович, представитель как бы официальной школы поэтов, с которой футуристы вели борьбу.
Писание футуристических стихов стало для Юрия увлекательной игрой. Это было что-то новое. Его знание иностранных языков, в особенности восточных, придало этим стихам особую выразительность. Им было написано много подобных стихов, можно было бы составить маленькую книжечку. Многие стихи отражали его настроение, другие писались в защиту футуризма, третьи говорили о фактах его жизни. Всё требовало своего комментария. Но понимать их было трудно. К некоторым стихам он писал объяснения, такие же, впрочем, загадочные, как и сами стихи. Д.П. Гордеев, который разделял с ним интерес к подобным стихам, понимал их и часто являлся их истолкователем.
Вот, например, стихи, касающиеся жизни в Институте, вернее, частной жизни его членов.
Р.К. Блэйк будто бы убил кота.
Вышел как зверь
лесной
Терзать кота, попавшего
в петлю.
Хватал за хвост
учил об стену
Называл заумным
названием
Потом выбросил кота
на паперть садизма
Кот указывал хвостом
созвездья
Оказал для животного
Вполне примитивное возмездие.
В доме тихо стало томно
так
Спали мирно три алколока
Но в своей удалённой
комнате
Напуганный трепетал
церебер
(Анеля, уборщица).
Встреча с футуристическими стихами имела большое значение для поэтического творчества Ю.Н. Марра. Почему он остался вне раннего Маяковского?! Общение с ним могло бы иметь для него решающее значение как для поэта.
Теперь же в Тифлисе знакомство с этим новым течением вызвало в нём целый поэтический вихрь. Сразу зазвучало какое-то многоголосие разных мотивов. Возможность выразить путём звукосочетаний хаос различных, трудно выражаемых, невыразимых чувств, ощущений, переживаний, состояний, происшествий, возможность выразить свою ритмичность и определить свою поэтическую жизнь таким путём была очень заманчива. Эта жизнь была так красочна, она, казалось, переливалась и сверкала, как вино в хрустальной чаше. Ему так казалось. Он не позволял себе грустить. Его весёлость была единственным средством, которым он боролся с неудачами, с горькими мыслями, отчаянием. Позже эта весёлость примет трагический оттенок, когда образ смерти станет для него ощутимым. Его эротика и сексуальность блещут иногда в его дерзких и хлёстких стихах и в насмешливой прозе.
Соне Марр
Было нам и радостней, и слаще
Пить вино из баночек консервных,
Даже вор искусный не утешит
Памяти о заседаньях первых.
В лабиринт мы весело вступали,
Не держась за нитку Ариадны,
Любопытная беспечность увлекала,
Неизведанное было нам отрадно.
Новизной сверкали наши взгляды,
Неожиданны слова и новы,
Рядом с кем из нас который сядет,
Чья улыбка нам сулит оковы?
Пусть теперь намечен путь у каждой,
И к своей стремится каждый цели,
Но мы вспомним, вспомним не однажды,
Что все вместе «Гонолуло» пели.
Роберт Блэйк, американец, кому были посвящены стихи об убийстве кота, отмечал день своего рождения. Он пригласил некоторых своих знакомых англичан, которые в то безвременье пребывали в Тифлисе с какими-то политическими задачами, впрочем, очень неопределёнными. Грузия была оторвана от Советской России, приходили сюда и немцы, но англичане продержались дольше. Были и шотландцы. «Шотландцы в юбочках гуляют» (из детских стихов).
За круглым столом сидел Блэйк со своими англичанами, а за другим, четырёхугольным, сидели Д.П. Гордеев, Юрий Марр, Нина Николаевна Васильева, которая работала в Институте секретарём, и ещё несколько женщин, там же была Надя Крыжановская, Надежда Николаевна, которая позже вышла замуж за Блэйка и уехала в Америку.
В комнату влетела опоздавшая Софки Пэ (прозванная так Гордеевым по случаю того, что работала учительницей русского языка и литературы в недавно открытой в Тифлисе еврейской школе неким Шустером), она была смущена торжественностью обстановки и тем, что у неё, верно, растрепались волосы. Её посадили рядом с Ю. Марром. Он сидел широкоплечий, с тонкой талией, затянутой ремешком, в гимнастёрке и галифе, оживлённый, в пенсне. Он работал в Университете и уже меньше возился с драгунами. Он узнал в ней ту молчаливую девушку, которую встретил в сентябре на Верийском, он её смутно помнил. Она и сейчас была молчалива, но этому спокойствию как-то противоречил беспокойный взгляд. Неужели это тот сонливый драгун, которого она видела месяца два тому назад?? Впрочем, в нём и тогда было нечто интересное, т. е. стихи, которые он читал на разных языках. А теперь он был просто увлекателен. И опять слышались эти странные стихи, с гортанным придыханием рокочуще-ликующие стремительные звуки.
Он артистически пел французские шансонетки. И откуда он всё это взял? Пел также песенку: