– И по совести…
– Ну да, и по совести.
– Значит, все-таки читатель становится лучше? После книги или после «спасибо», но становится?
– Не сильно… Скажем, как есть, – не сильно…
– Стало стыдно праздновать труса, – повторил Йеф мысль Федора Андреевича. – Это в наше время очень сильно… и очень много… Я бы даже сказал, что так себя вести – это игнорировать реальность, и это самое оптимальное сопротивление властным уродам…
– Запутал, совсем запутал. Ты вот что скажи мне, Ильич, ты сам чуешь, как кружит над тобой Недомерок наш? Что коршун кружит…
– Да чувствую, конечно. Жена еще острее чувствует, и это уже беда.
– Так навошта ты его дразнишь? Затаись.
– Похоже, что уже поздно. Таись не таись, а у них там уже все решено.
– Чуешь, что так?
– Кто знает! Но по всему выходит, что так.
– А давай, ты ему книгу эту сдашь и скашь там, что больш книг – ни-ни…
– Ну ты и удумал, Андреич! Все твои начальнички, стало быть, не стали праздновать труса, а я сам побегу?
– Твоя правда – несолидно. Ну без книги тогда. Подойди к нему как товарищ по работе и скажи, что, мол, больш ни-ни. Ни книг, ни разговоров там всяких…
– Этим не насытятся, Андреич, сам же понимаешь. Потребуют по полной – разоблачись, покайся, выдай, подпиши… Все это такая гадость – ни одна душа не выдержит.
– Ну, Ильич, тут ты опять наивничаешь. Души нам даны, что резина, грузишь ее, нагружаешь – все терпит…
– Нет, Андреич, нельзя так. Пускай мы и не можем принести в жизнь больше справедливости, но не приносить больше гадостей мы можем. Это точно в наших силах.
– Ну, дай табе Бог, Ильич, коли так. Может, книжечку пока мне приховать? Вечером заберешь – потемну…
– Спасибо.
– Ой, Лев Ильич, а я как раз вас искала. – Йеф чуть не столкнулся с Алевтиной Николаевной на выходе из кабинета физики. – У меня к вам дело, очень секретное дело, – подвинулась впритык Алевтина Николаевна, почти не замечая, что уже касается Йефовой груди обоими глобусами.
Она сходу почувствовала обидно незначительную ответную реакцию и сильно огорчилась. Алевтина Николаевна была уверена в своей сногсшибательной красоте – да просто в своей неотразимости, навстречу которой должно немедля вставать все живое.
– Весь внимание, – слегка отодвинулся Йеф.
– Лев Ильич, у меня скоро день рождения, но это летом – отпуска там… В общем, я решила отметить заранее. Приходите в общежитие, где Ирина с Мариной. Очень прошу. – Она опять заговорщицки придвинулась, просто уперев глобусы в Йефа. – Чтобы выпить с вами за счастливую жизнь.
– Счастливая жизнь, – прошептал ей почти на ухо Йеф, – достигается, если жить неосознанно в неосознанном мире, то есть без размышлений и напряжений сознания, без рефлексии – одними инстинктами. Вы хотите так?
– Очень хочу, – чуть порозовела Алевтина. – Приходите непременно…
«Роскошный экземпляр – наша Алевтина. Она ведь, кажется, секретарь школьных коммунистов. Зачем ей это? При ее экстерьере еще и секретарь… А это чтобы не упустить ничего. Это представитель особого вида, сложившегося в ответ на коммунячий террор. Террор был особенно страшен тем, что от него не спасала никакая социальная ниша. Гибли не лучшие (хотя лучшим всегда труднее извернуться от гибели) – под ударом мог оказаться любой. Не было алгоритма спасения, и это порождало особую породу – угадчивых и гибких. Они и унаследовали мир».
Йеф даже рассмеялся – так нелепы были его попытки увязать красный террор с насущными желаниями Алевтины Николаевны, совсем даже неплохой бабы – не в меру аппетитной и в меру несчастной.
«Если во всем видеть следы коммуняк и гебни, то можно совсем поставить мозги раком», – одернул сам себя Лев Ильич.
Первые стайки родителей просачивались на территорию перед учебным корпусом.
– Лев Ильич, вот и вы! – радостно приветствовала его воспитательница Ирина. – А где наш класс?
– Кастелянша им чего-то пересчитывает.
– А я, знаете, что разузнала? – улыбалась она ему. – Я вчера в Витебске была на лекции по международному положению и там про такое узнала – закачаетесь.
– Не сомневаюсь, – встречно засмеялся Йеф.
– Одним словом, вам нечего больше опасаться.
– Это вы про что? – покраснел Йеф. – Про наши отношения? А при чем здесь лекция?
В самом начале работы в интернате Лев Ильич неожиданно и совсем необдуманно поддался на головокружительное восхищение Ирины Александровны и закружился без каких-либо оправданий. С той поры он держался с ней подчеркнуто поодаль, а она проявляла к нему постоянное внимание и даже опеку, не посягая на большее, но в надежде чего-то большего…
– Нет, не про наши. Их вы продолжайте опасаться, – пошутила (пошутила?) Ирина. – Там говорили о политике партии, о перестройке и о возвращении ленинских норм в нашу жизнь. Вот поверите? Этот лектор говорил прямо, как вы, про застой там и про репрессии…
– Милая моя Ирина Александровна! (Напрасно он так – она даже засияла.) Уважаемая Ирина Александровна, возвращение ленинских норм в нашу жизнь не сулит ничего хорошего. Ленинские нормы – это каждого десятого…
– Чего каждого десятого?
– К стенке.
– Вам бы все шуточки шутить!
– А при чем тут международное положение?
– Чего? – Ирина уже думала о чем-то другом.
– Вы сказали, что лекция была о международном положении.
– А-а, это очень интересно, – очнулась Ирина. – Оказывается, это американцы устроили нам Чернобыль, чтобы мы не смогли выполнить перестройку с ускорением.
– И вправду интересно, – засмеялся Йеф. – Я вас очень прошу, дорогая моя (опять не то – она так и потянулась к нему), не ходите на лекции общества «Знание». Никогда не ходите. Лучше на танцы.
– А на день рождения Алевтины вы придете? – вдруг спросила Ирина. – Хоть загляните.
«Пусть случится хоть что-то, – подумала она. – Хоть землетрясение, хоть бомба – только бы стало понятно, что делать и как жить…»
Она не в силах была управиться с желаниями и заботами, раздирающими ее, и призывала что угодно – хоть и несчастье, но только бы окончились все нынешние раздраи.
«Хоть бы конец света – лишь бы не застилать эту комкую постель, – думал в это же время Махан, оглядывая, что сделала кастелянша с его койкой. – И морда синяя, и Угучева батьку американцы завалили. Теперь он там помер на всю жизнь. Как мой отец будет там без надежного друга?.. Не-ет, лучше конец света…»
А вы думали, что разные катастрофы обрушиваются на нас сами по себе? Как бы не так! Это кто-то (если не мы сами) теребит мироздание, требуя, чтобы случилось хоть что-то и помогло ему справиться с проблемами, которыми он уже управить не может…
«Они что, сбрендили все разом, – прикидывал Лев Ильич, – и потому появились какие-то особые беспокойства? Сначала Алевтина, потом Ирина… К тому же с Алевтиной ведь почти ничего и не было. Что же их так рассердоболило? А может, это и есть особая женская интуиция? Может, пора помолиться? Или лучше воззвать к собственному ангелу-хранителю? Только он, наверное, так утрудился в моей юности, карауля разные безумства, что сейчас отдыхает – не добудишься…»
– А мы тебя уже и не ждали, – встретила Надежда Сергеевна мужа. – А твой класс? Завел куда в болото, как Сусанин?
– Отставить шуточки. Класс считает штампы на белье. Ответственная работа, и меня к ней не допустили.
– А почему у меня на белье нет никаких штампов? – закричал Данька, тыкаясь в отца колесами коляски. – Я тоже хочу!
– Не дай бог, – отмахнулась Надежда Сергеевна, доставая белье из стиральной машины. Кстати сказать, отечественной, но с центрифугой, куда надо было перекладывать белье из моющего отсека. Невзирая на заводские блямбы, весь женский коллектив школы с черной завистью считал машину импортной, полученной за продажу родины. Ведь по всему видно – хозяйственный муж и заботливый, не в пример интернатовским. Те, и родину продав, никакой машины жонке не купят, а пропьют все, как пропивают и теперь.
– Пап, а ты правда оставляешь нас и пойдешь в тюрьму? – спросил вдруг Данька, ухватив отца за руку. – Зачем?
– Вот-вот, объясни ему, – сказала Надежда и, подхватив таз с бельем, отправилась вниз развешивать.
Это был удар под дых. Йеф попросту онемел, перебирая возможные выходы из тупика, куда его загнали домашние.
Может, помогут и все объяснят близкие друзья? Те, кого Йеф оправданно считал соучастниками своей судьбы, не потому, что они какими-то поучениями привели его в эту вот тупиковую точку, а потому, что под их взглядами не выползти из губительной крутящей воронки – не вильнуть в сторону (под другими тоже, но под их – особенно)…
Можно попробовать спросить Коляку.
Коляка, небритый, вечно зябнущий на московских ветрах и морозах. Он долгими вечерами и ночами дотошно вычерчивал таблицы карьерных взлетов и падений выпускников Академии Генерального штаба и полных георгиевских кавалеров, а в оконцовке получилась наглядная история Гражданской войны в России. Та история, которую многие десятилетия тщательно упрятывали во всякие спецхраны с глаз долой.
«Так что, Коляка, объяснишь моему сыну, зачем мне все это надо?»
«Ну, можно попробовать так. – Он смотрит на Йефа сквозь дым сигареты, прищурив один глаз и не очень-то веря, что Йеф его поймет. – Все мы, сопротивляясь официозу, создаем среду для структурирования новой культуры. Художественной и социально-общественной. Если эта культура достигнет тех же вершин, что и другие мировые культуры, – мы победим. А она достигнет. Она уже достигла. Солженицын в социально-художественной сфере, просто в художественной – собьешься перечислять, Сахаров в научно-общественной… И это речь не о диссидентской культуре, не о протестной, а о культуре, игнорирующей официоз, который норовит проникать всюду и править всем… Эта культура просто отрицает сложившуюся в стране реальность, создается помимо этой реальности. Это то сопротивление, которое нельзя побороть. Потом, вероятно, эту культуру назовут частью советской. Это и правильно и неправильно. Точно так можно русскую культуру считать отдельной структурой в мировой цивилизации, а можно – частью этой цивилизации…»