– Ты на кого намекаешь? – прищурился начальник. – У меня ты шиш найдешь.
– Так и у меня шиш, но что-то найдем…
– Ну говори-говори, что ты там бормочешь, ясно говори. – Начальник протянул Недомерку пачку сигарет.
– Так это и подозрительно. – Недомерок не сразу ухватил сигарету дрожащими пальцами. – У любого есть, а у гражданина Прыгина нету. Ничего нету. Вот я и спрашиваю, он что, дурнее других? Нет, не дурнее. Может, он тогда твердолобый коммунист? Ни в каком виде… Так почему у него нет никаких улик?
– Ну и почему? – поддался на приманку заинтригованный начальник, которому слова Недомерка напоминали что-то знакомое – разговор какой-то из книги или из фильма. (Какая книга? – книг он лет двадцать не читал. Тогда кино какое-то… не вспомнить…) – Ну и почему? – повторил полковник.
– А потому что он – настоящий враг. Не болтун-антисоветчик, а матерый вражина, прошедший школу конспирации, – подготовленный и опасный.
– Да ладно врать, – отмахнулся начальник.
– А почему тогда? – переадресовал полковнику его же вопрос Недомерок.
Полковник не знал.
– Вот то-то и оно, – удовлетворенно подытожил капитан. – Все сходится: связи по всей стране и даже по миру, улик нет, и бомба где-то там… А вдруг она уже тикает?..
Перспективы завораживали…
Решали-рядили-удумали: Прыгина освободить и оставить под присмотром капитана, а в понедельник с утречка капитан подаст подробный рапорт на имя начальника об этом деле и о соображениях по продолжению операции; рапорт немедленно пересылается в Минск, а там пусть решают…
«Понятное дело – отстойник… Спасибо, что не “стакан”, а вполне просторный бокс – даже присесть можно… Странно, что без обыска и сразу в бокс. Ремень, часы – все при мне… А если я себе кирдык устрою? Чего они тогда запоют?.. Хрен устроишь – постовой каждую минуту глазком шуршит… Да ведь и сигареты при мне – можно закурить. А если тут нельзя? Плевать! Если нельзя – часовой запретит… С сигареткой другое дело… Жаль что их – кот наплакал… Что дальше? Скоро отведут в камеру?.. По правилам должен быть допрос, а уж потом в камеру, и – отдыхай… А если метелят?..»
– Выходите, Лев Ильич, – пригласил Недомерок. – Идемте за мной.
«Во как!.. Почему не впереди? И почему не скомандовал “руки за спину”?.. Странно. Значит, Недомерок будет допрашивать. А я думал, что теперь будет другой… Ведь оперативная часть этого балета закончилась. Или нет?.. Да пусть и Недомерок. Давно не виделись, Леонид Валентинович… Нет, он же как-то иначе именуется… Не вспомнить как. Да и хрен с ним – не разговаривать же… Правильно – не разговаривать. Пусть оботрется».
– Присаживайтесь, Лев Ильич. Закуривайте. – Недомерок придвинул пепельницу. – Знаете, почему мы вас попросили приехать? Молчите? Не хотите разговаривать? А я все равно скажу. Хотим вас предупредить. Серьезно предупредить. – Он сбился, увидав насмешливый взгляд Йефа. – Я знаю, что вы уже получали официальное предостережение два года назад в Москве. За это время многое изменилось. Да и вы изменились. Я просто обязан вас предостеречь…
Приходится пояснять для непосвященных. В то время диссиду вычесывали двумя гребенками – статьей 70 Уголовного кодекса и статьей 190-прим. Хватало и других статей, включая провокации и подбросы всякого запретного, но в основном теми двумя гребенками. В их формулировках был общий пассаж: «распространение заведомо ложных, клеветнических измышлений, порочащих…» – и далее там всякое. Юристы-буквоеды (в основном не наши, а закордонные) доходчиво объясняли, что судить по этим статьям мало кого можно. Только тех, кто, распространяя информацию, знает, что она ложная. А тех, кто считает ее правдивой, – судить нельзя, потому что исчезает главное содержание вины – та самая заведомость лжи и клеветы. Нашим правоведам, понятное дело, обидно. Мы тоже хотим во фраках среди мировой юридической элиты чаи попивать. Вот они и придумали: кандидата на вычесывание доставляют в контору и там ему официально объявляют, что его действия, по сути, – распространение лжи и клеветы, то есть теперь он об этом знает, и если не угомониться, то можно его вязать и паять ему ту самую заведомость лжи. Так и делали. Хватали, везли, предупреждали. Использовали это и для сопутствующих целей – запугать, сломать, поиздеваться, но это у них всегда сопутствует, а основным была попытка устранения того юридического тупика с заведомостью. Только ничего это предостережение не устраняло. Если я все равно считаю свою информацию правдивой, то она никак не станет заведомо ложной ни от каких предупреждений. Тем не менее, прежде чем человека изъять из его жизни, его предостерегали. А может, и наоборот. После предостережения его очень быстро изымали. Вот и Йеф слинял из Москвы именно после этой гебешной процедуры…
– Не верите? – пытался наладить дружескую беседу Недомерок. – А я сейчас с риском для карьеры защищал ваши интересы: уговорил начальство вас отпустить.
«Врет!.. Врет?.. Конечно, врет… Но как ловко – из жарка в холодок!..»
– Я ведь к вам, Лев Ильич, всей душой. И здесь, среди своих коллег – всегда за вас. И в школе… – Недомерок всеми силами пытался растопить лед, и упорное молчание Йефа только доказывало ему, что перед ним враг и матерый… – Ну признайтесь хотя бы в одном – зачем вам бомба?..
«Бред! Какая бомба? Работает на диссиде и не знает основного закона, что жизнь надо прожить так, чтобы сидеть по своей статье…»
– Молчите? – снова укорил Недомерок. – Считаете врагом? А ведь я во многом с вами согласен. Вот как услыхал слова нашего Генерального секретаря нашей партии про застойные явления – так сразу и подумал о вас… Вы же сами говорили, что все зарастает трясиной и болотом, а мы на этой трясине пытаемся строить, помните? Я с вами на все сто… Намостили разного на болоте, а это все – гать. Это все хлипко и ненадежно. Но вы считаете, что явитесь со своими друзьями чистым водоворотом – разметете все, что в застое? А понимаете, как это опасно? Как осторожно надо… А то ведь раз – и все рухнет. Все, что построили… Водовороты они, знаете ли, никакую гать не пожалеют. Все сметут… А на этой гати люди живут. Живые люди, и я обязан их защищать… Так что, Лев Ильич, сначала надо дамбу построить, а потом уже водоворотами вашими. Иначе все сметет…
«Чего несет? Главное, зачем?.. А вдруг, и правда, отпустит?.. Нет, это заманка… У них только после вербовки – иначе не отпускают…»
– Не любите вы нас, – разочарованно развел руками Недомерок. – А мы простые солдаты партии… Сейчас про нас разное намекают, и даже в прессе. Но это от злобы и бессилия. Еще от стыда. Уж поверьте. Вы же не знаете ничего, а ведь вся эта писучая братия, все эти заслуженные и прославленные, почти поголовно наши люди. А как без сильной руки пробиться в волчьем мире культуры и искусства? Считай, никак. А у нас сильная рука, и мы своих всегда поддержим… Теперь вот они все в орденах и сединах, думают, что перестройка им поможет сорваться с крючка, – потому и ратуют за нее… Не-ет, этого не будет – никакая перестройка не изменит… Наш – значит, наш навсегда. И помощь щедрая, но и спрос тоже… А ведь вы, Лев Ильич, и представить себе не можете, сколько ваших московских приятелей сделали правильный выбор… Теперь им все пути открыты. И вы могли бы… Способности у вас есть, авторитет тоже. Маленький, но очевидный. Осталось сделать лишь одно усилие над собой… и выбрать жизнь, а не эти ваши фантазии.
«Как глупо вербует!.. Совсем Недомерок переутомился – чуть ли не гостайны выдает про вербовку культурной элиты, а чего ради? – не разобрать… Это он мне говорит, что “свободен”? Ужель отпускает?.. Не может быть! На самом деле отпускает!.. Нет уж, хрен тебе – не буду я твои бумажонки подписывать…»
– Да не хотите и не надо. Это я для вас же стараюсь, – отодвинул Недомерок Протокол постановления о предостережении. – Да не усаживайтесь, Лев Ильич, поздно уже, пора по домам… Идемте я вас провожу через пост, а то ведь не выйдете… До свидания…
Лев Ильич трясся в поезде «Ленинград – Киев» и никак не мог сдержать улыбку, которая блуждала по его лицу. Вокруг похрапывали удивительно симпатичные люди, заботливая проводница заталкивала ногой под лавку яичную скорлупу, очень уютно поскрипывал старый вагон, склоняя уснуть и восстановить силы, но спать не хотелось ни единой жилочкой, хотя и сил не было, и ноги не держали.
«А что, если сойду в Богушевске, а у перрона уже черные “Волги”?.. С них станется… Стоило тогда выпускать?..»
Перрон был какой-то неприкаянный – безлюдный и без света. Счастливому Йефу стало неуютно.
Счастливому? Без сомнения, счастливому. Но полностью обессиленному – целиком выгоревшему. Мысли и чувства, неспешно цепляли друг друга – так ветер гоняет меж обгоревших стен уцелевшие старые записи.
Йеф взялся эти строчки сгребать.
«Надо написать книгу вот о таком дне. И герой должен быть не из какой-то культурно-общественной элиты, а одиночка… Описать все похожее на этот мой день. Но не занудно – книга про беду должна быть веселой, а если и не веселой, то уж точно – легкой… Элементарное чувство долга требует такой книги. Меня отпустили, а сколько остается там?.. Я должен описать эту нашу жизнь в полной свободе и в то же время в подполье, в постоянной осаде. Правда, этим я снова буду дразнить гусей… Долг вступает в противоречие с реальностью. Похоже на кризис, который преодолевается одним лишь творчеством. Жизнь без таких кризисов – это жизнь посредственности… Решено. Пишу про один день обычного человека сопротивления. Не генерала, блистающего на столичных пресс-конференциях среди западных корров, не солдата, ради которого поднимают шум, собирая подписи в защиту. Это будет книга о безымянном воине ополчения – безоружном и неизвестном даже для “Хроники”… Что за ерунда!.. Для “Хроники” нет неизвестных. Неведомо откуда, но она знает про всех: и про солдат, и про ополченцев… И тем не менее для моего героя не будут собирать подписи… Мой