Пожалуй, с одним лишь Йефом года два назад Григорий смог безо всякого напряжения зацепиться в полноценную беседу – отвечал, возражал, доказывал. Йеф не уворачивал зрачок в сторону и не делал никаких специальных скидок собеседнику по причине его своеобразной внешности.
Зачастую мы склонны полагать, что если у человека неприятная или даже уродливая внешность, то он и чувствует по-другому, и думает иначе, и уж во всяком случае ему не испытать той боли и тех глубоких переживаний, которые испытываем мы.
– Книги помогают нам узнать про жизнь других людей, – ответил Йеф на давнее недоумение Григория: зачем, мол, нужны все эти книги?
– Никакие книги не научат и не передадут, как болит болючая боль, – возразил Григорий. – Боль, горе, отчаяние – все это надо испытать самому, и никакие книги этому не научат.
– Но книги откроют нам, что чужое горе не меньше нашего. Только такое знание может научить нас жить на земле, переполненной разными чужими…
Григорий нехотя соглашался.
Ему нравились их неспешные прогулки. Нравилось, как хрустко шуршали подмороженные желтые листья в корочке снежной измороси. До приезда в школу этого странного рыжего Григорий предпочитал сиднем сидеть в своей котельной, а тут (ишь ты…) стал выползать наружу…
– Зачем ты мне дал эту книгу? – шутливо (а может лишь с долей шутки?) пенял Григорий Йефу. – Мог жить себе и дальше в счастливом неведении…
– Жить, отвернувшись от правды?
– Кроме правды, все можно перенести и пережить.
– Можно еще жить слепым, глухим и не лечиться… Можно считать, что земля плоская, и жить себе на плоской земле. Людьми на плоской земле и управлять проще – один шаман может обустроить всю эту плоскую жизнь.
– А если там человек более доволен, чем на круглой, что тут плохого?
– Ну, если критерий человеческой жизни – это быть довольным…
– Нормальный критерий, а главное – понятный…
Рядом с Йефом было интересно, будто в каком-то электрическом поле. Не в поле света, но в поле, где может быть свет…
«Диссида или ветераны из горячих точек, – думал Григорий, – они как бы хлебнули жизнь на краю, и им уже некомфортно без этих гибельных напряжений…»
– А ты знаком с вашими знаменитостями? – полюбопытствовал Григорий. – С «генералами»? С Сахаровым? С другими?
– Знаешь, мне не по душе отношение к звездам диссиды, которое у нас бытует. Такая появляется откровенная радость, когда среди нас оказывается кто-то из знаменитостей, в званиях и орденах. Мол, во мы какие!.. А вспомнили бы, чего пришлось натворить ради этих наград… Я мало кого знал, но до всех знаменитостей буквально одно рукопожатие… Понимаешь, не хотелось потакать собственному подленькому тщеславию и потому специально ни с кем не знакомился – только по делу…
– И у вас там тщеславие?..
– Оно везде… Но у нас все-таки поменьше… Приятно, конечно, когда про тебя «голоса» трещат, но главное – о чем трещат.
– Кстати, твоя машинка трещит в ночи то очередями, то одиночными, – посмеялся Григорий. – Будто партизанский отряд отбивается от фашистов.
Позже Григорий сделал в Йефовой квартире вполне надежную звукоизоляцию в выгороженной от кухни конуре.
– Как теперь? – спросил Йеф.
– Теперь впечатление такое, будто партизан-подпольщик сидит в погребе и печатает на машинке антифашистские прокламации…
На самом деле ночную тишь стрекотания Йефовой машинки больше не нарушали. Недомерок и тот не сумел своими растопыренными ушами поймать крамольные звуки.
– А если по-честному, не страшно? – как-то решился спросить Григорий. – Ведь посадят! Громче машинка грохочет, тише, а все одно – посадят… Не ссышь?
– Ссу… но так, чтобы никто не видел.
– Какая разница? Видят – не видят?
– Не скажи. Когда на тебя смотрят – надо улыбаться, а всегда кто-нибудь да смотрит.
– Бог, что ли?
– А вот это точно без разницы – кто бы ни смотрел…
Осень сменилась седыми морозами, и беседы Григория с Йефом постепенно сошли на нет. Не из-за морозов, конечно, а потому что приехал Недомерок и заявился к Григорию со своей красной книжечкой и секретными поручениями.
Как он мог теперь говорить с Йефом?.. Можно было честно сказать, что Недомерок заставляет его стучать на Йефа, но и после этого, как говорить? Йеф будет осторожничать и прикусывать язык, а Григорий будет опасаться, как бы Йеф не ляпнул чего… Это уже не дружеская беседа, на которых, может, и держится вся человеческая цивилизация. Это как мычание немых… Чем говорить с прикушенным языком, лучше уж совсем его прикусить. Лучше опять – молчком…
Молчать ему было не в тягость, но в последнее время Григорий подозревал, что стал разговаривать во сне, уж очень часто просыпался он от какого-то голоса. Сначала он полагал, что его будили слова, которые протекали из радиоприемника бессмысленной влагой и стекали по стене на пол, смешиваясь там с угольной пылью. Однако потом Григорий стал просыпаться по ночам, до шестичасового гимна, пока радиоприемник еще молчал.
Григорий побаивался сна. Он опасался ситуаций, в которых не смог бы полностью управлять собой, а сон был именно такой ситуацией. Он и в детстве панически трусил засыпать, потому что ему часто снились страшные сны. Может, оттого более всего боялся смерти. Он думал, что смерть – это когда уснешь и не проснешься. А если там приснятся страшные сны? Проснуться ведь нельзя, а что делать? От этого страха может и сердце разорваться… и помрешь навсегда…
Да мало ли чего может случиться во сне. Сейчас вот, похоже, он во сне разговаривает. Интересно, о чем? Вероятно, о чем более всего думает.
А думал Григорий про деньги и про то, как их можно достать. Всякие честные пути он отметал сразу – ни на какой работе столько не заработаешь. Одно время он еще полагал, что ремонтом машин и другой дорогой людскому сердцу техники можно скопить нужную сумму. Потом посчитал практические доходы и бесповоротно вернулся в криминальные планы. Ясное дело, ему совсем не улыбалось, чтобы хоть кто-то про эти планы проведал.
Можно представить, как он загорелся, услыхав от Степаныча, что Йеф хранит свои сокровища в книгах. Разумом Григорий понимал, что у Йефа нет и быть не может никаких сокровищ, но перед силой соблазна замолкал и разум. Он брал у Йефа книги, как и все работники интерната, перелистывал их, посмеиваясь над собой и от скуки начинал читать, – так и втянулся…
«…есять часов московского времени», – заголосил сквозь хрипы репродуктор над школой.
От этого внезапного звука Григорий вздрогнул, потому что, вернувшись мысленно в свои планы преступного обогащения, уткнулся в самую насущную проблему: как обзавестись оружием?..
В оправдание Григория можно сказать одно и очень существенное соображение: деньги ему нужны были не для того, чтобы возвыситься над ближними, а для того, чтобы вернуться в мир людей…
Дальше он не думал – про дальше он подумает потом, с новым лицом… Ну, наверное, перво-наперво он с этим своим новым лицом придет к Ирине, и, может, все у них срастется. А если нет?.. К кому тогда, если не к ней? Можно, например, к Алевтине – она точно не будет против. Правда, Алевтина по натуре из тех женщин, которые, подставляя мужику, полагают, что оказывают ему немыслимую услугу и он теперь должен быть благодарен по гроб жизни… Нет, надо будет добиться до Ирины…
Григория явно тянуло к Ирине Александровне, но не из-за того, что он чувствовал какую-то с ней похожесть. Ничего похожего… Например, у Григория первый любовный опыт был совсем, можно сказать, противоположный. Он потерял сознание… В самом прямом смысле слова – бряк и нету его. Зато очнулся другим человеком. Видели энтомолога с сачком, охотящегося на бабочек? Вот то же самое, только без сачка, и бабочки покрупнее…
Благодаря неоспоримой красоте тогдашнего Григория отказов в добыче не было. А ведь ему в ту пору исполнилось всего-навсего семнадцать годков. Красота его лица была какой-то излишне нежной и для поддержания ее в неповрежденном состоянии Григорию пришлось походить в секцию боксеров и взять несколько уроков уличной драки (а потом и давать эти уроки другим).
Много разных талантов пошло пробиваться в рост у Григория в тот год. А потом он поступил в танковое военное училище…
Почему танковое?
Наверное, потому, что Григорий был рукастым и природно талантливым по разным техническим вопросам…
Почему военное?
Как-то само по себе получилось. Военным был отец, пропавший без вести на полях любовных сражений и, видимо, передавший сыну кое-что из своего боевого опыта и нрава. Кроме того, добычей его охоты, как правило, оказывались если не дочери военных, то их жены. Вот так случайно и легли несчастливые карты в гиблый рисунок судьбы…
Григорий засомневался в правильности своего выбора еще в военкомате, получая направление в училище. Там организовали казенное торжество с приглашенными по разнарядке ветеранами, которые бойко врали по написанному. Сразу же захотелось сбежать, но было неловко. Не перед этими картонными вояками, что наперебой шлепали картонными словами, – неловко было перед двумя приятелями, с которыми собирались отметить отъезд Григория.
И отметили: впервые в жизни Григорий напился до изумления. С тем и уехал.
Сразу же в училище Григория люто невзлюбил абитуриент, спавший в казарме по соседству. Это был амбал блатного вида и таких же повадок. С его языка не сходило звонкое, как пустое ведро, слово «пидераз». Он так это дико произносил, что Григорий и не отреагировал – попросту не признав примечательное словечко. Амбал Саня был уверен, что люди с такой нежной красотой, как у Григория, – все непременно «пидеразы», и, поскрипывая мозгом, строил планы по низвержению его в касту опущенных.
В одну из ночей он вывалил сонного Григория на пол и, не дав опомниться, накинул на шею петлю из ремня, конец которого зажал в руке. Некоторое время Григорий надеялся, что все это невзаправду – такие вот шутки часто любят устраивать такие вот дебилы…