«Разве обкомовские холопы могут это понять? Им всего дороже последние указания начальства. Но я вам не холоп!..»
Федора Андреевича грело это его внутреннее отстранение от всеобщей системы начальственных отношений. Он ведь и в интернате никогда особо не корчил из себя барина и перед своими данными ему по службе барами никогда не преображался в холопа.
«А попробуй это холопье племя распознать – шиш распознаешь. Люди как люди. Но вот они вдруг начинают с умилением вспоминать своих прежних хозяев, и тут уж холопье нутро так и прет. Или когда начинают их же высмеивать, чувствуя, что уже можно, и не умея иначе откреститься от них».
За спиной Федора Андреевича крепкий бритый юноша напористо объяснял хлипкому азербайджанцу, что нечего ему тут на древней витебской земле сорить и вонять своими погаными цветами…
– Домой ехай к своим ишакам-кизякам!
– Ты мне что? Да?.. – лез на рожон кавказец. – Я твою маму…
За маму, естественно, сцепились. Защитник земельной чистоты при всей своей природной силушке был довольно медлителен, а юркий кавказец, несмотря на верткость, довольно слаб. Силы оказались примерно равными, как и аргументы в споре. Проводница не стала дожидаться, кто победит, и вызвала милиционера, а тот сразу же пошел толкать драчунов к выходу, еще и подпинывая коленом. Так они все втроем вывалились на перрон, но там совершенно неожиданно национальная обоюдная вражда уступила место общей социальной ненависти, и двое нарушителей дружно набросились на милиционера с обеих сторон. Тому оставалось только свистеть, что он и сделал. Молодой «нацик» и не очень молодой «хач» вперегонки шуганули с перрона…
Поезд встряхнулся и громыхнул всеми своими вагонными сцепками. Медленно поплыли назад фонарные столбы, а дальние деревья пошли разгоняться, забегая вперед поезда.
Алевтина дремала напротив Федора Андреевича, чуть вздрагивая осунувшимся без хозяйкиного присмотра лицом. Два ее глобуса с той же частотой, что и лицо, подрагивали на откидном столике. Федор Андреевич одобрительно покашивался на бюст Алевтины. Потом вспомнил бронзовый бюст Петра Мироновича, а потом уже подумал, что хорошо бы при входе в школу поставить бюст Льва Ильича. Наперекор всем этим приказам про молчать и ни-ни.
Понятное дело, никто ему такой вольности не разрешит. Он же не свободный помещик, а государственный чиновник, и школа у него, к сожалению, не частная лавочка.
Всякий человек рано или поздно бунтует против наглого всеподавляющего диктата, а если и не бунтует, то мечтает взбунтоваться. Федор Андреевич не был готов всерьез взбунтовать, но и никак не мог согласиться с запретом любых разговоров о гибели Льва Ильича. Он искал возможности обойти обкомовский приказ, но не выказать явного неподчинения власти.
Он подумал, что можно было бы повесить портрет учителя Прыгина где-нибудь на стене.
«Висят же там всякие портреты. Макаренко висит, да и Луначарский. Или то не Луначарский? Надо будет прочесть, кто там висит… А можно оформить Доску почета и втиснуть туда меж другими ударниками педагогики. Нет, припрется кто-то с проверкой и донесет потом. Непременно донесет. И тебя, дурака старого, высекут почем зря, а потом еще и выгонят взашей…»
«Такой крепкий был хозяйственник, – услышал Федор Андреевич доброе слово о себе, которое произносил недавно покинутый инструктор обкома. – Такой знающий был работник, а связался с Ильичом этим – и вся жизнь под откос…»
«А не связывайся с Ильичами, – погрозил пальцем третий секретарь. – От них все беды…»
«Вы про какого Ильича?» – насторожился инструктор.
«Про какого надо».
«От него точно – все беды», – согласился инструктор.
«Мы об ём говорим, а он спит себе, как Ильич в Разливе».
«И совсем я не сплю», – взялся возражать Федор Андреевич, сразу же встряхнувшись из дремы.
«Надо переименовать школу, – нашел выход директор интерната. – Пусть называется “Лесная школа-интернат имени Ильича”. Няхай они сабе думают, какого такого Ильича, а мы никому не скажем».
Шила в мешке не утаить, тем более выдуманного.
К середине декабря информация о зверствах советской тайной полиции просочилась за бугор, а оттуда через дипломатические каналы в настороженные кремлевские коридоры.
– Как это объяснить, Александр Николаевич? Вот скажи мне, как это объяснить? Мы направляем страну в перестройку, а они толкают нас в международную изоляцию. Ну честное слово, нельзя понять… Вместо помогать всеми силами – у меня и слов нету…
– Михаил Сергеевич, я говорил с товарищами из Комитета. Они просят поверить, что ни сном ни духом… Они отпустили этого гражданина Попры… – помощник Президента зашуршал бумагами, – …гражданина Прыгина, а после этого он исчез.
– Просят поверить? Ну честное слово, никакого сознания не хватает – они просят поверить… Для того чтобы им поверить, надо иметь совсем другую, так сказать, историю… репутацию… А ты что думаешь, Александр Николаевич?
– Палачи… И убийцы…
– Я с тобой полностью… Но ведь нам придется защищать их точку зрения. Мы не можем пока еще заявить на всю страну, что замучили, так сказать…
– Не можем.
– Вот честное слово, не знаю, что предпринять. Нас специально хотят рассорить с западными руководителями. Мы предлагаем всему миру новое мышление, а нас тянут в прошлое… Чтобы захлебнулась вся перестройка. Вот, честное слово, к этому нас и толкают. Сначала помирает от голодовки этот вот… подскажи, Александр Николаевич… Макарченко этот?
– Марченко.
– Да, Марченко. Это же, как нарочно… Это не просто помирает, а палки в колеса всей нашей перестройке. Мы, получается, тянем страну возвратиться к демократическим нормам, а они тянут назад. Если теперь и этот скандал выйдет наружу…
– Этого нельзя допустить, Михаил Сергеевич.
– Сам знаю, что нельзя. Но как? Что мы можем сделать? А может, все-таки они его не убили, и он просто исчез. Может, они его не сегодня-завтра найдут?
– Не найдут, Михаил Сергеевич. Не надо на это рассчитывать.
– Я и сам так думаю… Ну палачи ведь – никакого у них нового мышления и быть не может. Такую свинью подложить и в такой ответственный момент! Сейчас может начаться очередная антисоветская вакханалия…
– Надо не допустить. Надо перехватить инициативу.
– Ты конкретней, Александр Николаевич, а то я тебя, честное слово, не понимаю. Ты предлагаешь устроить в комитете… перестройку, так сказать? Поснимать их к чертовой матери и перевести работать послами, чтобы неповадно было… Так?
– Нет-нет, нам не надо показывать, что эти преступления имеют место.
– А что тогда?
– Давайте амнистируем всех антисоветчиков.
– Всех сразу? Это не выход, Александр Николаевич. Честное слово, не выход. Тогда окажется, что Юрий Владимирович ошибался… Или еще хуже… Нет, на это мы не можем пойти…
– Давайте тогда амнистируем академика Сахарова.
– А вот это ты интересное предложение предложил… Тем более товарищ Сахаров сам написал нам и обещал отказаться от своей деятельности, а только в науке… Вот, честное слово, интересное предложение. Главное – весь мир увидит, что мы идем по пути нового мышления и возврата к ленинским нормам демократии…
– Ни у кого уже язык не повернется обвинять нас в смертях гражданина Марченко и этого… – помощник снова сверился с бумагами, – Прыгина.
– Да-да, тут мы на правильном пути. Честное слово, на правильном…
– И вот что самое интересное, Михаил Сергеевич, насколько я помню, товарища Сахарова отправили в город Горький безо всякого судебного решения…
– Безобразие!.. Полное нарушение социалистической законности…
– Но сейчас это нам очень поможет.
– ?
– Если не было судебного решения, то и не надо никакой амнистии.
– А что надо?
– Просто разрешить ему вернуться.
– Но кто тогда узнает о нашем личном участии в этом акте гуманизма и милосердия?.. Нам надо наглядно продемонстрировать, чтобы весь мир… чтобы все…
– Тогда позвоните ему лично, Михаил Сергеевич… Такой вот будет жест заботы и милосердия…
– Это другое дело… – Президент задумался, раскачивая в пальцах острый карандаш. – А ведь хорошо, Александр Николаевич, честное слово, хорошо придумал!.. Не будем откладывать в долгий ящик, а то все и всегда откладываем и вечно опаздываем… Давай, так сказать, сразу порешим все эти вопросы. Соедини меня с товарищем Сахаровым.
– Это сейчас невозможно, Михаил Сергеевич. У него нет телефона.
– Как это – нет телефона? У академика?.. У дважды героя?..
– Трижды… Только его лишили всех наград.
– Кто лишил? Ты же говоришь, не было суда…
– Мы и лишили, Михаил Сергеевич.
– И про телефон тоже мы принимали решение?
– По рекомендации Юрия Владимировича…
– Сатрапы… Честное слово, сатрапы… Надо все это перестраивать… А то не будет вам никакой социалистической демократии…
Григорий читал, мало отвлекаясь на что-либо другое. Раскапывал очередную книжку из сокровищницы Льва Ильича, прочитывал и снова закапывал в уголь. К весне 87-го уже и вся страна постепенно погружалась в беспробудное чтение, но до книг из Йефового тайника разрешенная свобода пока еще не добралась, и Григорий несколько опережал остальных соотечественников. Иногда он запирался в квартире Льва Ильича, ключи от которой ему передала Надежда Сергеевна, и листал вполне законопослушные книги.
Надо сказать, что на эту квартирку косились многие работники интерната, с жизненными планами улучшения бытовых проблем. И вправду ведь: квартирка простаивает, а у людей проблемы. Однако Федор Андреевич сказал, чтоб не смели и думать, потому что возвернется Надежда Сергеевна с сыном и займет свою кровную жилплощадь. Народ поворчал, но после очередного тайного поминальничка временно согласился с директорскими аргументами.
В квартиру Григорий наведывался не из-за какой-то конкретной книги, плотно стоящей в ряду остальных на пыльных уже полках. Неотступный Угучев взгляд прожигал его затыло