сли без номера), была почти своя кровать и еще что-то, но не дай бог чему-то из почти твоего сломаться или порваться. Ты сразу услышишь, какая ты неблагодарная мразь, и как надрывается весь советский народ, чтобы у тебя, поганца, был сытный кусок в неблагодарной глотке… В общем, много чего услышишь, и все это почти правда – и о тебе действительно довольно неплохо заботятся, но никогда ты не очаруешься красотой мира, потому что это не твой мир, потому что у тебя никогда ничего своего не было – ни щенка с оторванной лапой, ни даже мамы, и ты никогда и никому не был самым дорогим.
Дети родом из бездомья навсегда останутся в жизни нахрапниками – ухватил и утащил, налетчиками. Им неведомо, что они и есть самое главное чудо мира, – у них нет опыта знания такого чуда, и потому из них так легко получаются опричники всякого разбора да винтики на любую резьбу…
Наверное, на каком-то зверином уровне чувствуя все это, интернатовские питомцы, что из детдома, поголовно мечтали о своих родных семьях, которые появятся уже завтра… ну, может быть, через неделю. Приедет мама и заберет домой. А что такого? Житейское дело: мама ведь артистка, у нее гастроли, поездки… Муж – негодяй, бросил, и пришлось родное дитя отдать в приют… Временно…
– Эй, очнись! Столбнячка напала? – Восьмиклассница Валька Оторва ткнула кулачком в плечо Угуча. – Кричу-кричу, а ты и ухом не ведешь…
Угуч вспомнил, как Оторва запуталась и всех запутала в истории своей семьи. Родители ее были, оказывается, всемирно известными циркачами. Те, кто со зверьем. И совсем они уже договорились забрать Оторву домой, потому что она выросла и теперь можно ее брать с собой в цирковые поездки… В общем, уже собрались, а тут прямо на арене взбесился лев. Папу ррраз зубами, мама наперерез, а он и ее… Жуткое дело… Сейчас оба в больнице, но к концу учебного года…
Дело было зимой, и в самом ее излете Оторву зовет воспитательница: мол, Валя, не волнуйся, к тебе мама приехала… Оторва победно сверкнула глазами на подружек и походочкой самой настоящей дрессировщицы потанцевала в учительскую.
Оказалось, что матушка ее раскаялась в своих грехах (с Валькой вот грех и еще всякого), бросила пить насовсем и приехала, чтобы забрать дочку и жить с ней вместе, и чтобы простила ее доченька – сама не знала, чего творила, весь розум, почитай, пропила, когда ее прав лишали… А теперь вот договорилась в органах опеки, и они не против…
Оторва не слушала. Она вглядывалась в свои удаляющиеся фантазии про семью циркачей, видела их блескучие ослепительные одежки (более подходившие к слову раздежки) и натуральным бараном переводила взгляд на задрипанную тетку, чего-то лопочущую и посягающую обнять…
И тут Оторва открыла рот, который удачно не был ничем таким занят и мог громко сообщить окружающим, где именно Валюха видела эту тетку и чего с ней сделает, если та дотронется до нее хоть пальцем…
Циркачи возвращались обратно…
– Так ты чего тута робишь? – не отставала Оторва. – Никак видами любуешься? – подначила она. – Хошь мной полюбоваться? Цену знаешь – десять копеек… По дружбе можно за пятачок… А хошь – пососу… Могу в долг – свои люди. – Она вынула изо рта леденцового петушка на палочке и подождала ответа. – Ну, как знаешь, – протянула Оторва, засовывая леденец обратно. – Ты Махана не видел?
Свои люди – это потому что иногда (даже и часто) они в одной компании зашибали себе карманные деньги. Все это придумал Данька с подачи Махана, когда тот за игрой в подкидного похвалился, что лапал Аньку Сороку, их с Угучем одноклассницу.
– Как хотел, так и лапал, – гордо уточнил Махан.
– А еще кого-нибудь лапал? – заинтересовался Данька.
Потом он с неделю приглядывался, выспрашивал пацанов, подмигивал девчонкам, перебрасываясь с ними почти неприличными шуточками и в конце концов придумал грандиозный план. Для его исполнения сколотили шайку (те самые свои люди): Оторва, Анька Сорока, Анька Тихоня из седьмого и Натаха, тоже из седьмого, ну и Махан да Данька с Угучем. Махан в поселке искал пацанов при деньгах, Данька организовывал, чтоб все тип-топ, Угуч – для солидности и безопасности, а девчонки непосредственно трясли гроши. Оторва сосала за рубль, остальные показывали все-все, давали себя лапать, ласкали рукой до брызгов за 10, 20 и 50 копеек соответственно.
Понятное дело, все это предприятие работало только по теплу: осенью до холодов и с весны, как просохнет. Укромные лесные места отыскал Данька (конечно, с Угучем), пацанов из поселка находил Махан, девчонки собирались и таились в укрывках, пока Данька не позовет. Пацанов предпочитали постарше, чтоб можно было припугнуть – совращение малолеток, то да се… Действовало. Да и на мелюзгу тоже действовало. Для страховки Данька еще с таинственным видом щелкал пацанов на пустой фотоаппарат… Все молчали рыбой об лед, хотя нетрудно догадаться, как иногда хотелось побахвалиться…
Деньги проедали, покупая в поселке, что могли, правда выбор был, прямо скажем, небогатым. Но есть хотелось всегда, а ночью, в самое голодное время, салат охотничий, который и на закусь никто не брал – по 16 копеек поллитровая банка – шел за милую душу. Махан еще тратился на сигареты. Как-то по мелочи вполне себе неплохие деньги утекали сквозь пальцы. Один Данька ничего не тратил, и, по Угучевым прикидкам, у него должна бы уже собраться солидная сумма. А с долей самого Угуча, которую он безропотно отдавал Даньке, – так и целое состояние…
– Понимаешь, – говорил Данька, – мне надо уйму денег… Уйму… Есть врачи, которые могут вылечить мои ноги. Но они не здесь, а за границей, и им надо много-много заплатить. Только дело даже не в этом. Главное, к ним не пускают… А все равно в один прекрасный день все изменится. Границы отменят. За мной прилетит специальный самолет, и я улечу к этим чудо-врачам. В общем, как увидишь, что летит самолет через все границы и его никто не сбивает, так и знай – начались чудеса…
Угуч, разумеется, ничего не понимал. Границы – это же на земле. Край родины, и там этот край пашут плугом, чтобы видно было, как идет враг, и чтобы наши чекисты могли его застрелить до смерти… А какие границы у самолетов? Там же не вспашешь…
Данька напевал прилипчивую песенку про самолет, которую на ночь иногда мурлыкал ему Йеф:
Самолет-стрекоза
принесет чудеса,
распахните глаза
в небеса, в небеса…
Там звенит, как оса,
самолет-стрекоза…
Глупая песенка… А что же будет с Угучем, когда Данька улетит?
«Подождите-подождите: так Даньку же еще раньше упекут в какой-то неправильный интернат. Как только Надежду Сергеевну…»
– Так ты Махана не видел? – напомнила Оторва. – Пошли отшукаем – дело есть: один усерыш надумал меня бортануть – рупь зажал…
Угуч глянул в сторону школы – до нее было рукой подать: спуститься пониже и чуть вперед на дорогу, что из поселка. Эта дорога втягивалась в густую липовую аллею, а та подкатывала прямиком к парадному и вечно запертому крыльцу учебного двухэтажного корпуса. К нему по торцам прилепились две пристройки, образуя всей конструкцией приземистую букву П. Если повернуть направо и пройти вдоль всей учебной двухэтажки, – доходишь до начала спального корпуса, там поворачиваешь налево, идешь до конца и попадаешь в столовую. А дальше интернатовские хозяйства: котельная, гараж, мастерские, директорский дом, какие-то непонятные строения под замками, откуда можно спереть всего всякого – и так вплоть до деревянной баньки у небольшого пруда (но не для учеников, а для сотрудников), и там уже и дом Йефа, а за ним – просторное поле с какими-то травами да злаками, но про все это лучше справиться у Степаныча.
Вернемся назад: всякие службы, столовая, спальный корпус, свернули направо за угол, прошли учебное здание до конца (во второй ножке-пристройке от буквы П – спортивный и актовый залы), далее – через липовую аллею попадем на угодья Недомерка. Футбольное поле, спортивная площадка с бумом, перекладиной, дорожками в разметку и баскетбольной коробкой, огороженная рабицей с торцов, где щиты, и скамейками по двум другим сторонам… Махана нигде нет…
На площадке перед учебным корпусом среди клумб и скамеек бродят понаехавшие родители. В интернате ведь обитают не только детдомовские питомцы, но и вполне себе домашние дети – примерно пополам на пополам. Трудно сказать, почему родители свозят сюда к первому сентября своих детенышей. Может, те становятся помехой в изменяющихся семейных конфигурациях, а может, и вправду думают, что здесь и на самом деле излечивают от разных бронхитов…
В любом случае, перед каждыми каникулами эти родительские нашествия обеспечивали интернату неслабую встряску. Некоторые родители, бывало, навещали своих заморышей и в течение учебного года – по выходным, но это не вызывало особых психозов, потому что к воскресному вечеру они уезжали, а дети оставались («Ути-пути, моя роднулечка» – дразнили их еще пару дней), и все шло по-прежнему. Даже и лучше, потому что оставались разные гостинцы, и не было никакой возможности схомячить их тайком, не поделившись с детдомовскими волчатами.
Сейчас все было по-другому.
Вот-вот выйдут классные руководители, и каждый ученик из домашних получит свой табель за год (детдомовским такие серьезные документы никогда на руки не выдавали), и прости-прощай – на долгие летние каникулы, не оглядываясь… Пожитки уже собраны в сумки и авоськи, сказаны все прощальные «пока-бувай», но вокруг каждого собравшегося домой ученика и его родичей, занятых проверкой, не забыто ли чего – отходя и снова приближаясь впритык, сложными и не очень вменяемыми орбитами, кружат еще вчерашние приятели или приятельницы (иногда и не по одному) в абсолютно неадекватной надежде, что в последнее мгновение их заберут с собой – в гости.
«…пусть и не на все каникулы, а только на недельку одну, ну что им стоит… Я и ем мало, и помогать буду, и нельзя меня оставлять, нельзя живого человека здесь оставлять, ну пожалуйста… Боже правый, сделай так, чтоб меня забрали – я не буду ругаться все лето… Ну, не целое лето, а то время, на которое заберут, – ни единого бранного словечка, пожалуйста…»