Память – она и великая Скорбь, ибо само её существование напрямую говорит о том, что бытие закончилось и нуждается в ежесекундном поминовении. В монастырях издавна устоялась молитвенная форма чтения неусыпаемой Псалтири; и недаром кражей памяти у монахов пробавляется Нечистый, чтобы слуги Господа не могли должным образом исполнять свои литургические функции по вспоминанию Бога, который, в свою очередь, воскрешает мир. Бог питается людской памятью, и одновременно его Память творит мир и людей, помнящих Бога. Божья Память обеспечивает присутствие в миге вечно не наступающего сейчас, так как это единственное время бытия для мертвецов – без прошлого и будущего. Для Бога все мертвы, мой бедный мальчуган…
– Если мы умерли, Божье Ничто, то когда это случилось?
– Неправильный вопрос, дружок. Вы и не были живы по-настоящему. Всё мёртво изначально, кроме Бога.
– И ты тоже мёртвый? – уточняет Костя.
– Я просто частичка, фотон высшей Памяти и не имею отношения ни к жизни, ни к смерти…
Вот и разгадка, милая, почему Божье Ничто обнаружилось в седьмом гробовом гвозде. Но, с другой стороны, где ещё обитать ангелическому симбионту, как не на кладбище – традиционном месте Поминовения?
Будь Костя чуть поумнее, спросил бы: «Божье Ничто, раз все, как ты говоришь, мертвы, тогда чего бояться какой-то там Юдоли? Что может изменить восстановленный Сатана? Возвысится и станет главнее Бога?»
– Сатану вспоминают как прочую часть мира, хотя Лукавый в своей гордыне полагает, что предсуществует сам по себе на равных с Создателем.
Костя задумчиво трёт пальцем стекло. Оно издаёт скрипучие демонические мантры:
– Коохчи Ахорн Нхагв Магу-ул!..
Малыш, ты видел опущенных Кхулгана, Огиона, Эстизею. Их игрушечный пантеон наказали, но из милости продолжают вспоминать. Бог же ослабил себя добровольно. Всемогущий Дух нашёл в себе силы проявиться в обыденном и ничтожном – тварном мире. Бог снизошёл до Вещи, вроде «Электроники ИМ-02», сделался ей равен, потому что яйцеловка обретает смысл исключительно в присутствии человека. Но когда Бог слаб и человечен, внутри его Воспоминания поднимает голову Сатана.
– Коохчи нахтара нъхива-алъ! – скрипит стекло. – Кшта-хъа-ар магул а-алум! Н-н-н-н!..
– Значит, Бог слабее Сатаны?
– Что ты, Костя! Просто в твоём времени Бога как бы ещё нет. Этим заодно объясняется и присутствие Зла в реальности, созданной Абсолютом, который Добро и Любовь. Бог появится только в будущем и создаст прошлое со всеми людьми, зверями, птицами и рыбами, чтобы Ему было что воскрешать. Но тварное прошлое находится за пределами Божьей Воли. Богу не проникнуть в него целиком, лишь в ослабленном или уменьшенном виде, чтобы не повредить его хрупкость и миниатюрность. Поэтому создаётся ошибочное впечатление, что Сатана велик, силён и почти на равных с Богом. Но Сатана – такое же воспоминание и имеет лишь ту власть, которую ему позволили иметь…
Это, милая моя, косвенно пересекается с базовой гностической ересью, что ущербность земного мира напрямую связана с тем, что творит его даже не последний в цепи божественных эманаций эон София, а её несовершенный выкидыш, Демиург, Яхве – называй как хочешь, в общем, порченый страхом и гордыней недо-Бог, и близко не обладающий мудростью изначального Отца. Демиург не ведает о высших мирах за своими пределами, считает себя первым и единственным. Но при этом нельзя сказать, что божественная природа его неистинна. Если Демиург осознает своё происхождение и вспомнит, что просто проекция проекций Отца, тотчас исчезнет вместе со своим убогим материальным порождением…
Косте снова приходит на ум мультяшная картинка с Волком и Микки Маусом, которые сражаются за яичный ресурс.
– Что такое Юдоль? – спрашивает он в который раз.
– Бог, создавая Вещи Мира, прикрепил к ним Имена. Единственная форма поминовения – произнесение Имени. Так работает литургическая священная Память. Назвать – значит воскресить. Бытие – это Вселенский Синодик и нескончаемая церковная служба. Называя Имена, Бог восстанавливает Сущее и самого человека. Имя – ниточка, за которую можно вытянуть Вещь из небытия. Бог произносит «Костя» – и ты появляешься на свет. Думает: «Диктор Кириллов» – включается программа «Время», и знакомый тебе с младенчества голос вещает на всю страну: «Здравствуйте, товарищи!» Бог грустит: «Сатана» – и возникает биомагическая машина оккультной войны, способная генерировать особую Порчу, открепляющую Имена от Вещей…
Как-то слишком мудрено, заковыристо, милая. Вот и мальчишка морщит лобик…
– Но это не всё, Костя. Юдоль не просто обрывает связь Имени и Вещи! – продолжает Божье Ничто. – Она делает бывшее несбывшимся!
– Это как?
– Время иллюзорно движется в двух направлениях. Почти как игла в зингеровской машинке бабы Светы, сшивая будущее и прошлое в единый Божий Век. Отменяется Прошлое и постфактум исчезает Будущее, из которого Бог читает наш Синодик. Сатана думает, что Юдолью низвергнет и посрамит Бога, но с её воцарением исчезает и сам Сатана…
– Почему?
– Его некому будет воскрешать…
Костя совершает умственное усилие:
– Юдоль – это когда умирает тот, кто всех вспоминает?
– В Боге, Костя, нет ничего смертного. Он может только позабыть формулу «Я помню, что желаю помнить и вспоминать», которая есть Любовь.
– Юдоль – это склероз у Бога? – разочарованно тянет Костя.
– Бог перестаёт вспоминать…
Теперь хотя бы понятно, почему Сатане так важен утраченный Безымянный. Он детонатор Юдоли.
И я бы, милая, дополнил, что Сатана, который, со слов Божьего Ничто, в гордыне рубит под собой опору, не особо-то и виноват, ибо изначально задуман как встроенный в систему мироздания предохранитель, возвращающий ослабленного «уменьшенного» Бога к былому Сверхбытию. Но при этом Всевышний из милости ли или по какой-то иной причине ограничил Сатану, создав Агнцев – тех, кто может сорвать или видоизменить планы по разрушению Божьей Памяти…
– Коохчи фархо-ун нахтан-геш таеши шумару! Н-н-н-н-н! Ахор! Ахор лахтоб коохчи мору! Н-н-н-н-н!.. – скрипит по стеклу палец.
– На Куйбышевском металлургическом заводе освоено производство бурильных труб из высокопрочных алюминиевых сплавов! – энергично произносит Кириллов.
Мама заносит в комнату Веру, закутанную в пушистое полотенце. Наружу косички и довольное розовое личико. Верещит из хлопчатого кокона:
– А у Костеньки больше нет его безымянного пальчика! Я сама видела!
Мама, к счастью, не вслушивается в её слова, говорит, воркуя:
– Вера, полезай в норку! И Косте тоже давно пора в гнездо!..
Но Кости уже нет в комнате, он улизнул, как только Вера начала болтать лишнее.
В гостиной тишина, хотя телевизор включён. На экране Кириллов молчаливо перебирает листки с новостями. Эти шпаргалки всегда белого цвета, но сейчас почему-то ядовито-зелёные, точно из детского набора для поделок и аппликаций. Пауза длится непозволительно долго. На дикторе серый костюм и малиновый галстук. Лоб, искажённый линзой телекамеры, непропорционально высок, взлохмаченные волосы чуть вьются, точно у поэта. Лицо Кириллова, обычно спокойное, с едва уловимой улыбкой, теперь выглядит измождённым и печальным. Он будто постарел после того, как прочёл то, что напечатано на зелёных листках. Откладывает их в сторону и говорит, глядя на зрителей горячечными глазами:
– Больные серые будни идут унылой чередой. Они похожи на мрачные сны, безрадостные и утомительные, после них жить не хочется. Вчера так грустно стало. И ещё дождь пошёл и плакать захотелось. Пытаюсь поесть – кусок в горло не лезет. Закрываю глаза, и седая голова старика летит на меня. Открою – наплывает изображение смерти с косой. Приснилось, что беззубая старуха ласкала, было зябко и мерзко. Влетел ещё красный воробей с какими-то нептичьими перьями, точно из другого измерения, сказал, что он Главный. Может, и не сны это. Утром на столе увидел гигантского богомола или же кузнечика, в общем, какое-то насекомое. Зелёное, с радужными фасеточными глазками, длинными подвижными усиками, по углам головы жвалы, как клещи, – они шевелились, будто пережёвывали что-то. Я немного растерялся и хлопнул в ладоши, а богомол порхнул через зал на диван. Две пары лапок у него маленькие и с острыми когтями, задние – большие, мощные, а на концах вроде копытца со шпорами. Он посмотрел на меня и затрещал громко и будто осмысленно…
– Включат «Лебединое озеро»? – папа растерянно оглядывается на Костю.
Из спальни доносится песня в исполнении Веры:
Завтра поу́тру мы сядем в ракету-у!
И улетим на другую планету-у!..
А там все будут добрыми,
Даже гадюки с кобрами!..
Диктор Кириллов откашливается и берёт зелёные листки. Далее читает по ним. Голос звучит, как если бы он рассказывал про куйбышевский завод:
– Больные серые будни идут унылой чередой. Они похожи на мрачные сны. Куда ни пойду, тоска, как песок, хрустит под ногами. Белый морской песок, выгоревший от зноя и горя. Всё лишено смысла без тебя. А теперь о погоде. По сведениям Гидрометцентра СССР с неба летят мутные капли дождя. Просто наступила осень, унылая и безрадостная. Или же это моя любимая покинула меня и мир превратился в Юдоль. Все слова – толчёное стекло во рту. О, непостижимая, нежная, точно мох на лесных земляничных полянах. Тебя нет рядом со мной! Посмотри, как мне тяжело! Как больно, милая! Мои волосы поседели и стали цвета пепла. Берег нашего моря покрыл погребальных прах. Лишь ветер да вереск. Я один, в руке моей топор на длинном узловатом топорище. Бог хозяин Имён и Вещей. А Сатана не Имя, а Функция. Всякий, кто убоится, вмиг рассудок утратит и станет рабом Границы, не надо, милая, хватит!..
Изображение в телевизоре исчезает. Сперва шипят белые помехи, затем выскакивает радужная настроечная таблица с безжизненным техническим сигналом.
Вера поёт:
Больше у нас выбора нету!
В космос уносит нашу ракету!