– Тимофеевич…
Позолота, хрусталь и прочая роскошь осыпались трухой. Прихожая снова убога – никакого сияющего паркета, обоев с тиснением, шёлка и бархата. Но неизменен осквернённый Спас на стене.
– Тимофеич, значит? – усмехается бывшая красавица. Не итальянская актриса, а ведьма Макаровна во всём своём безобразии. – А мне давеча представлялся как Николаевич. Врал, что ли?
На седой, вислогубой, с рыбьими глазами старухе коричневый халат. Отёчные и венозные ножищи обуты в заношенные шлёпанцы. Морок кончился.
– Вовсе нет! – изворачивается Сапогов. – Это вы что-то напутали!
Счетовод избегает взгляда Макаровны. Андрею Тимофеевичу кажется, что ведьма в курсе про его эротический сон, в котором он куролесил с белокурой «Анитой».
Старуха тоже виду не подаёт, улыбается астрам:
– М-м-м, цветочки! Сто лет букетов не дарили…
Тут она, конечно, брешет. Не сто лет, а сроду не преподносили!
– С могилки поди собрал-то? – продолжает вредничать. – С порчей или просто так?
– Купил! – врёт Сапогов. – Без порчи!
– И конфеты мне?! Ой, бабоньки! – Макаровна зубоскалит по деревенской привычке. – Никак свататься пришёл, старый пень!..
– Что за глупости! – злится и смущается Сапогов. – Я по важному делу!
– Ладно, вытирай ноги, кавалер, да поздоровайся как положено со Спасом Саваофычем! – Макаровна показывает на икону. – Плюй!
– Тьфу, тьфу!.. – Сапогов осторожничает, лишь имитируя плевки.
Не потому, что боится какой-то там божьей кары. Не хватало оставить у ведьмы собственную слюну. Но зато подошвы вытирает на совесть. Половик, похожий на щетинистый загривок борова, издаёт негромкое довольное хрюканье.
Макаровна оглядывает Сапогова с ног до головы и одобрительно кивает:
– Побрился, причесался. Ну, выкладывай, с чем пожаловал! – Макаровна кладёт конфеты на тумбу, потом запускает рыхлый нос-картофелину в букет. Шумно тянет аромат. – Уж прости, дальше прихожей не приглашаю. Гостей не ждала, у меня не прибрано…
На самом деле ведьма шкурой ещё из-за двери почуяла, что Сапогов уже не тот нелепый восторженный «практикант», что недавно пил чай на кухне, выпытывая колдовские секретики. От седого чудака веет уверенностью и какой-то мощью. Поэтому и не прогнала, а, наоборот, устроила спектакль с собственным преображением и убранством…
– Что ж, можете меня поздравить!.. – горделиво начинает Сапогов.
Ему хватает выдержки не вытаскивать сразу Безымянный, а чуть потянуть для пущего эффекта.
А Макаровне кажется, что она уже догадалась, с чем пожаловал смешной старик. Ведьма заранее невысокого мнения о возможной сделке Тимофеича с Сатаной. Скорее всего, речь идёт о банальном душепродажничестве – самом кабальном формате договора. Ей даже немного жаль Сапогова, белобрысый чудак ей, в общем-то, симпатичен…
– Неужто Чёртов Крест нашёл и петуха чёрного зарезал? – на всякий случай уточняет ведьма.
– Совершенно верно! – кивает Сапогов. – Меня приняли!..
– В пионеры? – Макаровна всё ж больше усмешничает, чем насмешничает.
– Да в колдуны! – счетовод не понимает шутки и сердится. – Вы будто и не слушаете!..
Похоже, наивный Сапогов не понимает сути. Нельзя в одночасье и по собственному хотению сделаться колдуном, ведьмаком, чертознатом – как ни назови. Ну, недостаточно подкладывать неугодным поделы с порчей. Встречаются, конечно, редчайшие исключения, когда некрещёный родовой колдун по наследству получает свой дар, но разве это про Андрея Тимофеевича?
Знай Макаровна слово «инициация», сказала бы счетоводу, что полноценный маг – итог многих последовательных ритуалов: «раскрещивание», «чёрное причастие», «посвящение» и, наконец, «церковный закреп», ибо Тёмные и Сатана весьма не одобряют, когда людишки выгадывают себе лазейку для побега. После закрепа обратной дороги к боженьке гарантированно нет.
Макаровна интересуется:
– Ты крещёный?
– Понятия не имею. А это разве важно? – задумчиво отвечает Сапогов.
И тем самым подтверждает все подозрения Макаровны.
– Он ещё спрашивает! Если ты до сих пор под Богом ходишь, какой из тебя колдун?!
Старуха имеет в виду, что условно крещёный Андрей Тимофеевич тупо встроен в другую магическую матрицу. Тёмный эгрегор до какого-то момента может помогать метафизическому Ихтиандру с христианским лёгким и сатанинской жаброй. Многие так начинают, нашим и вашим, сегодня на погост за могильной землицей, завтра в церкву за причастием. Но такое положение не будет устраивать Силы вечно, и однажды они предложат выбор…
– Креста я не носил никогда…
Сапогов вспоминает родительские тени, сладковатый запах горелых спичек и чётко осознаёт, что в том незапамятном времени его не крестили. А вот тётка Зинаида, набожная паскуда, могла бы. Но тоже не сделала этого. На службы таскала, было дело, но никаких таинств над ним в церкви не совершалось. Андрей Тимофеевич запомнил бы. В общем, раскрещивать счетовода не надо.
– Ну, тогда ладно, – машет рукой ведьма.
Макаровна по месту рождения сельский житель, её окунали в купель. Поэтому ей пришлось себя раскрещивать. Она не знала как, но тёмные подсказали. Точнее, показали. Приезжала в район какая-то богоборческая агитбригада комсомольцев – с лица сплошь лупоглазые инородцы. Совали всем, кто помоложе, какие-то листочки с текстом, который учил, как отрекаться от Бога. Там даже была антимолитва: «Не верую ни в Бога-Отца, ни в Сына, ни в Святого Духа!» То ли видение было, то ли кто-то из чернявых, похожих на цыган приезжих надоумил, что надо крестик шесть дней носить между ягодиц. А в ночь на отречение выбросить в реку или просто любой водоём. Как вариант в полночь на перекрёстке встают ногами на Спаса и читают шестьдесят шесть раз «Нима Огавакул», а после выбрасывают крестик, что носили неделю под пяткой, через левое плечо. Методик много, суть едина…
– Нима Огавакул?
– Да, «Отче наш»! – поясняет Макаровна. – Только навыворот.
Помню, милая, уморительные дискуссии, мол, «Нима огавакул то сан ивабзи он…» действенней более раскрученного «Ечто Шан ежи исе ан хесебен…», потому что слова правильней выворачивать с конца молитвы.
Андрей Тимофеевич вообще новаторским путём пошёл, сочинив апофатическое «Отче Ваш». Он не слова выворачивает наизнанку, а смыслы, что куда изящнее: «Ваш Отче – не мой, вот чё! Ваш немой! Мой голосистый! Мой Отче – сильнее и чётче!»
– Ну! – говорит Макаровна. – Показывай, с чем пожаловал!..
Сапогов выуживает из внутреннего кармана, где коммунисты хранят партбилет, палец Сатаны.
– Ближе не подходите, а то знаю я вас!.. – осторожничает.
– Это что? – близоруко щурится Макаровна. – Ерунда поди какая-то…
– Что?! – возмущается во всю натуру Сапогов. – А глядите!..
И, повинуясь какому-то высшему импульсу, подносит резко палец к иконе – Спасу Саваофычу.
Безымянный вспыхивает внутренним чёрным светом – словно бы в его микрокосмосе произошёл ядерный коллапс. Под потолком со звонким хлопком перегорает лампочка. Страдальческие губы Спаса искажает гримаса муки, из заплёванных глаз по сусальным щекам течёт кровь цвета чёрного кагора – точно зрачки ему проткнули кохиноры Тыкальщика.
Ведьма с трепетом смотрит на умывающегося кровавыми слезами Спаса, потом на Сапогова и палец.
– Да ну!.. – только и бормочет, когда взгляд её наконец останавливается на самодовольном лице Андрея Тимофеевича.
Безымянный светится в сумерках прихожей вечным огнём Преисподней! И так же исполнен сатанинской гордости бывший счетовод.
– Неужто оно? – тихонько уточняет Макаровна, хотя всё прекрасно понимает. – Быть того не может!..
Сапогов важно кивает:
– Я бы не беспокоил по пустякам!
– Вот же моль белобрысая! – восклицает в восхищении Макаровна. – Где ты его раздобыл, старичок?!
– Там уже нет! – дерзкой прибауткой отвечает Сапогов. – Эпопея в своём роде. Хоть ЖЗЛ пиши в издательство «Молодая Гвардия». Могу пройти?! Угостите теперь чаем?!
– Рады дорогому гостю! – покладисто отвечает Макаровна, шаркая следом.
Пятки у неё шершавые и багровые, будто их натёрли кирпичом.
Конфеты с тумбочки тоже прихватила; ни словца ехидного не сказала, что, дескать, принёс счетовод несъедобный грильяж. А это чистая правда; разве обсосать шоколадный слой, а остальное выплюнуть. Сваренные в сахаре орехи твёрже гранита, выкрошат любые пломбы, сломают коронки…
– М-м-м! – лукаво мычит. – «Белочка»! Обожаю!..
Макаровна хоть и ведьма, а баба. Почувствовала в мужике силу, намёк на власть и тотчас поменяла отношение. Не лебезит, но и не ведёт себя больше как начальница. Впрочем, не стоит забывать, что она губительница и сволочь, доверяться нельзя. Что стоит ей улыбнуться, одарить комплиментом?..
Макаровна усаживает Сапогова и начинает хлопотать. Ставит астры в вазу, затем на плиту закоптелый эмалевый чайник со свистком. Из голоса удалила дребезжащую старческую осиплость, добавила свежести и нежности. Если отвернуться, можно подумать, что говорит молодая женщина.
– Удивил, Тимофеич, ничего не скажешь!..
Сапогов, как фокусник, снова лезет в карман пиджака. Макаровна видит потрёпанную сберкнижку и не может отказать себе в смешке.
– Денежки за проданную душу?!
– Лучше! – Сапогов достаёт из сберкнижки сатанограмму. – Читайте! Только руки вытрите!
Макаровна проводит ладонями по халату, берёт ленту:
– Принят под номером… Это что?
– Мне прислал Сатана! – гордо заявляет Сапогов. – Что я принят в колдуны!
– Почтальон такое принёс? – Макаровна разглядывает грязноватую полоску бумаги.
– Вы чего?! – удивляется Сапогов. – Какая почта? Уведомили по пищеводу! Я чай пил, поперхнулся и, извиняюсь за подробности, выблевал наружу вместе со словом «Юдоль». И теперь хотелось бы спросить, а какой у вас номер? И вообще, что он означает?!
На кухонной стене изломанная тень Сапогова. Над головой, видимо из-за букета астр, возникает подобие витых бараньих рогов – так уж наложились тени друг на друга. Как бы невзначай Макаровна отодвигает вазу в сторону. Рога остаются!