А Макаровна, надо сказать, под огромным впечатлением от встречи. Выпроводив Сапогова, тотчас стала собираться к Гавриловне. Старухе аж неймётся – хочется почесать языком. Был бы телефон, позвонила бы и взахлёб рассказала, что давешний смешной старикан, который спрашивал, как продать душу, оказался не промах, нашёл четвёртый недостающий палец Сатаны!
– Какой он?! Ладный! Чёрный! Изнутри адовым пламенем светится! Спаса Саваофыча, что у меня в сенях обретается, аж перекосило от него – умылся кровавыми слезами! – вот что прокричала бы в трубку ведьма.
Только нет у Макаровны телефона. Связь не провели даже к многоэтажкам, где проживает Костя с сестрой и родителями. Что говорить про какие-то бараки, которые через год-другой пойдут под снос? Ведьма наряжается в гости и кряхтит от нетерпения.
К колдунам на слёт старуха отрядила Сапогова из любопытства. Интересно, как столпы городского ведьмачества, тот же Прохоров, отнесутся к выскочке Тимофеичу, что скажут про палец?!
VI
Летом, когда зной неподвижен и осязаем, хорошо подобрать семечко-парашют какого-нибудь растения. Не крылатку клёна или липы, они ещё и не вызрели, а именно пух, как у одуванчика. Встречаются также полевые сорняки вроде чертополоха с соцветиями, похожими на клочки кроличьего меха. Надо подкинуть и дуть снизу, не давая семечку упасть. Если продержаться минуту, можно вызвать ветер – магическая начинка явления анемохории, размножения растений по воздуху…
Не войти в одно и то же лето дважды. Мне кажется особенно трагичным это знание. Мы сели в электричку, родители и восьмилетний я. Не помню, куда поехали, в Королёв или Серпухов. Шли от станции по пыльной одноэтажной улице. Зеленели лопухами огороды, стёкла теплиц стреляли по глазам «зайчиками». Свернули в заброшенный сад. Под горбатой яблоней плесневел покосившийся дощатый стол и две скамьи. От калитки тропа вела к оврагу, затем резко наверх.
Внезапно мы выбрели на холмистый простор, заросший ковылём. Поднялись на вершину ближайшего кургана, и оттуда стало видно всё до самого горизонта! Блестела река, плыл воздух, травы волнами катились к лесам, таинственным посёлкам, водонапорным башням.
Тогда я впервые по-настоящему разглядел облака. Раньше, конечно, я их тоже видел, но совершенно иначе, будто не понимал. Большие и белые в пронзительном голубом небе облака были пухом семян, которыми размножает себя бытие, вечность…
Я сообщил родителям, что напишу однажды книгу. Они, улыбаясь, спросили: «О чём?» Я сказал, что знаю только самые последние слова, которыми её закончу.
«И какие же слова?»
И я ответил: «Было лето».
Давно собирался рассказать про анемохорию, облака и книгу, милая, и всё не успевал.
Диктор Кириллов тоскует за рабочим столом в останкинском кабинете. На бледный выпуклый лоб пала седеющая прядь. Тонкие длинные пальцы перебирают связку писем; это зрительская корреспонденция, что каждый день поступает в редакцию.
Унылая вереница больных серых будней. Они похожи на мрачные сны, однотонные, безрадостные. От этого жить не хочется. Вот и осень пришла, а в лето не воротиться. Изначально совершенное вдруг обрело изъян; к чему невозможно было дотянуться, оказалось доступным, но чудовищно хрупким; небывшее сделалось прошлым. То ли кости грудные ноют, точно внутри каждого ребра гуляет вёрткая проволочка, то ли это душа так болит? Как же грустно, родная моя!..
На столе стакан крепкого, точно дёготь, чаю и пончик с осыпавшейся пудрой. Кириллов вскрывает конверт с красными буквами АВИА и изображением космонавта. Письмо на двух листках размашистым, витиеватым почерком.
«Уважаемый Леонид Игоревич! К Вам обращается Николай Семёнович Суханкин из Калуги, кандидат технических наук и инноватор, с важной информацией, которая должна заинтересовать Вас и наше советское телевидение. Мало кто знает, но последние годы всех людей на Земле поразила эпидемия хронического отупения, сокращённо ЭХО. Эпидемию игнорируют и не борются, поскольку от неё не умирают. Но вред народному хозяйству она приносит огромный. В СССР больше всего от ЭХО пострадали Закавказье, Средняя Азия и прибалтийские республики. Жители чернозёмных регионов также попали под воздействие ЭХО, в результате чего их разум во многих случаях просто перестал работать. Вот почему нужно как можно быстрее включиться в активную борьбу с ЭХО…»
Кабинет Кириллова затерялся посреди лабиринта этажей и коридоров. Стены до середины покрыты деревянными панелями. На потолке плафоны из матового стекла, такие в метро до сих пор, а настольная лампа точно старушка-вдова в платке – плачет и плачет. На зелёном в древних кляксах сукне мраморный чернильный прибор, хотя в обиходе давно шариковые ручки.
Кириллов трёт висок, в котором покалывает мигрень, и начинает второй листок от инноватора из Калуги.
«Я накопил колоссальный фактический материал пагубного воздействия ЭХО на людей, которым готов бескорыстно поделиться с Вами и правительством. Я приглашаю Вас к сотрудничеству в этом направлении в сфере вашей профессиональной деятельности…»
Тикают настенные часы. За шкафом знамя для майских и ноябрьских праздников. На гвозде треугольный вымпел – «Лучшему Диктору». С выключенным звуком работают сразу два телевизора, первая программа и вторая. Сделано это специально, чтобы сотрудники знали, что в данный момент транслируют.
«Считаю важным заявить во всеуслышанье и предупредить всех о массовом отупении! Ваше публичное заявление заставит народ прислушаться и задуматься. Нужно срочно создавать комитеты и комиссии по борьбе с ЭХО, готовить персонал и методички. Я согласен возглавить борьбу…»
За окном стоянка автомобилей и панельный корпус, где расположены съёмочные павильоны и студии. На третьем этаже вдруг распахнулось окно, высунулся ребёнок в шутовском колпаке звездочёта и попытался выброситься, но ему не дали, схватили за шкирку и втянули обратно; видимо, записывают детскую передачу или снимают «Ералаш».
Кириллов улыбается инциденту. Понимает, что стал невольным свидетелем творческого срыва; такое случается сплошь и рядом у артистов, хоть маленьких, хоть взрослых. Это добрый знак, значит, у крохи-самоубийцы проснулась совесть, заговорила душа…
– Держись, дружок!.. – ободряюще шепчет Кириллов. – Ещё будут светлые минуты. Главное – верить в лучшее и не опускать рук!
– Леонид Игоревич!..
Постучалась редакторша Татьяна Лианозова. Сегодня она в красных туфлях, а синее в рюшах платье похоже на японский халат; причёска же всегда одинакова, точно это парик. В руке неизменная плитка шоколада, к которой она украдкой прикладывается, как иной выпивоха к бутылке.
– Вас срочно вызывает… – редакторша выразительно смотрит наверх, подразумевая наивысшее начальство.
– Неужто Лапин? – содрогается духом Кириллов.
– Георгий Сергеевич… – молочным от шоколада шёпотом подтверждает Лианозова.
– Ещё одно письмишко, и пойду…
За решётчатым окном бетонная спица Останкинской телебашни. Там, на самом верху, в «стакане», приёмная Лапина, председателя Гостелерадио СССР.
Кириллов догадывается, почему его приглашают на ковёр. Вчерашний выпуск программы «Время». Но ведь не было никакого самоуправства; кто-то же принёс и положил ему на стол эти чёртовы ядовито-зелёные листы, которые запропастились после эфира; теперь поди докажи…
На конверте изображение рябинки и шестикопеечная почтовая марка.
«Дорогой Леонид Игоревич! Здравствуйте! Пишет вам Маргарита Цимбалюк, мать двоих детей. Мы всей семьёй слушаем ваши выступления и ни одного не пропускаем. Наверное, поэтому вы снитесь мне так часто, что это переходит границы разумного. Во сне я приехала к вам в гости, а у вас в квартире настоящая летающая тарелка из мыла, живой слоник на окне, и вы ведёте тайную переписку с Рейганом по домашней паутине. Я вас обняла, а вы разозлились и захотели, чтобы я срочно уехала. Мы вышли, а у вашего подъезда была большая лужа. Вы меня за руку потащили в неё. Она оказалась бездонная и во льдах. Я еле поспевала, шла в берете, пальто и ботинках и спрашивала: зачем же вы меня пригласили общаться, если сами не хотите? Вы отвечали, что и так каждый вечер со всеми говорите по телевизору и устали. Мы зашли в лужу по шею, вы поскользнулись и скрылись под водой. Я начала спасать вас за рукав и, вытащив, увидела, что в другой руке вы держите арматуру, которой меня сейчас треснете по голове. И как только вы меня ударили, выяснилось, что если провернуть ключ вполоборота, то откроется верхняя половина двери, а за ней тайная лестница в место, где спрятана жизнь человека, который живёт в этой квартире…»
Кириллов засовывает недочитанное письмо в конверт, прячет во внутренний карман пиджака, мысленно отвечая Маргарите.
«А мне вчера снилось, что за широким столом сидели сущности, похожие на сказочных пролетариев, только опустившихся. Внешне огромные, как титаны, но растянутые и зыбкие. Они поднимали за меня тост, будто я сделал или сделаю в будущем что-то необычайно героическое. В общем, они показались мне хорошими, светлыми, эти туманные личности. И на столе лежала важная тетрадь…»
Кириллов идёт по коридору, приветливо кивая встречным сотрудникам. В ответ любопытная настороженность. Никто до конца не понимает, что это было вчера – безумный экспромт или же тайное указание сверху? Теперь все выжидают, пронесётся ли гроза над кудрявой головой Кириллова. Он и сам ощущает сгустившиеся тучи…
Из курилки между этажами доносятся женские голоса. Кириллов сворачивает туда, чтобы унять внутреннюю тревогу. Малознакомая редакторша из «Сельского часа» сосредоточенно дымит крепкой папироской. Лицо славное, очень русское, только платочка не хватает на плечах. Рядом Лианозова.
– Не помешаю? – спрашивает Кириллов; пальцы чуть дрожат, и сигарета долго не вытаскивается из пачки.
Лианозова деловито рассказывает:
– Утром на рынке была. Там несколько лотков стоит с молочными товарами. Я подхожу к первому лотку и прошу: «Творога грамм триста». Продавщица отвешивает и говорит с армянским акцентом: «Возьмите ещё молока, такое вкусное». А я отвечаю, мол, спасибо, молоко не пью, да и некуда его перелить. И тут она начинает плакать, нервно поглаживая творог! Плачет и злится, мол, никто не берёт молоко! И ещё проклинает кого-то! А потом вытянулась и заявляет в отчаянии: «Страшные люди рядом стоят! Я против этих колдунов ничего сделать не могу!»…