– Мить-муть… – тянется к тетради Митяев, производя губами чмокающий голодный звук. Это он так попрошайничает. – Мить-муть…
– Ни в коем случае! – предостерегает с запястья Божье Ничто. – Это смертельно опасно!
Лёша Апокалипсис, готовый запихнуть себе в рот очередную порцию бумаги, однако ж протягивает Мите пару скомканных листков.
– И подошёл ко мне босой человек с банкой краски и попросил отведать Тетради Жизни, Тетради Будущего Века. И хотя предостерегал его Божье Ничто: «Не ешь!» – взял он листы из моей руки и вкусил их!
Из Ромы с Большой Буквы кулдыкает беспокойный бес:
Верую, что мамка кашу ест
И что папка хочет макарон!
Наша вера сдвинет Эверест,
Хоть она размером с электрон!
Н-н-н-н!..
На бабьем лице Мити Митяева обиженное выражение. Тетрадь предсказуемо оказалась невкусной. По инерции он дожёвывает второй лист, потом с отвращением выплёвывает бумажный мякиш…
Вдруг начинает вещать поставленным голосом, словно телевизионный ведущий:
– Может показаться, что Мироздание – эдакий музей с бесконечным числом экспонатов. На самом же деле у нас не вселенная и предметы в ней, а множество вселенных каждого предмета. Люди и Вещи выводятся в бытие не в совокупности, но по отдельности. Каждое явление самостоятельно, а не только часть чего-либо!..
Вот тебе и Митя Митяев! Неужели так Тетрадь подействовала? Хотя по легенде Митя без пяти минут кандидат каких-то там наук, свихнувшийся аккурат перед защитой…
– Бог, создавая Вещь, присваивает ей Имя. Называя Имена, Бог ежесекундно восстанавливает Сущее и человека, извлекает мир из небытия. Поэтому и молятся об усопших, чтобы Имя навечно сохранилось в Памяти Вседержителя – в Книге Жизни!..
Пока Митя мудрствует, отёчное его лицо стремительно покрывается морщинами. Глаза зарастают бельмами, седеют и осыпаются волосы, расшатываются зубы.
– Как справедливо отметили предыдущие ораторы, – Митя с ужасом пятится от юродов, – Бытия у нас два. А вот смерти три! Неспроста в народе портвейн три семёрки именуется «Три Топора». У древних египтян иероглиф, обозначающий смерть, как раз изображался в виде топора, весьма напоминающего семёрку.
Лёша Апокалипсис подтверждает:
– Портвейн крымский, портвейн ярости Божией, разлитый в бутылки гнева Его! И кто не запивал им Тетрадь Будущего века, тот подавился бумагой и умер!..
Из Ромы с Большой Буквы откликается неуместной рифмовкой бес:
Весь Мир – одна большая Вещь,
И в космоса ведёрке
Выписывает, будто лещ,
Он Вечности восьмёрки.
Н-н-н-н!..
Старец Митяев бессильно роняет банку. По земле разливается тёмно-красная лужа – будто вспороли брюхо крупному животному.
– И пролил художник краску на землю, – говорит Лёша Апокалипсис. – И сделалась почва черна, как кровь мертвеца…
Голос Митяева делается ветхим, беззубо-шамкающим:
– Первая шмерть – феноменологичешкая, она же телешная. Вторая шмерть ноуменальная – она же духовная. Третья шмерть ономаштическая – безымянная! Ни Творца, ни Творения! Мить-муть!..
И Митяев пускается в русский бредовый пляс. Пятки-копыта вяло ударяют в землю. После нескольких притопов художник хватается за сердце и падает.
– Пора возвращаться, Костя, – с печалью произносит Божье Ничто. – Родители скоро проснутся. Впереди сложный день, поедем на кладбище.
– Вот этого старика хоронить?! – мальчишка указывает на бездыханного Митяева. – Чтобы он не воскрес в Теле Погибели?!
– Митю Митяева отпоют Природа и Культура, пусть тут остаётся, – успокаивает Божье Ничто. – А у нас, Костя, совсем другая миссия! Разыскать могилу праведника, из костей намолоть муки́, замесить тесто и испечь каравай для жертвенного ритуала. А Лёше Апокалипсису и Роме с Большой Буквы нужно в церковь – свечку за Ангельчика поставить и взять у рогатого батюшки образ Кусающей Богородицы…
Предположительно, милая, речь о той самой иконе, что цапнула за нос ведьму Макаровну.
– А вечером мы все вместе отправимся на улицу Станкостроителей, 29! – заключает Божье Ничто.
– Это ещё зачем?! – Костя устал и не выспался.
– Познакомиться с диктором, который проведёт нас к Бархатному Агнцу! Господи, ты каким местом слушал пророчества из Тетради?!
– Будешь обзываться, Божье Ничто, – обижается Костя, – я тебя перестану процарапывать!
– Ну и кому ты этим сделаешь хуже? – парирует царапина. – Всему человечеству! Папе с мамой!
Лёша Апокалипсис кладёт пустую бутылку «777» возле трупа Митяева:
– И оставил я стеклотару, хотя можно было бы сдать её и получить семнадцать копеек. И вышел из меня глист-марксист с выпуклыми глазами и сказал: «Наше дело правое, Сатану мы сокрушим, победа будет за нами!»
Исписавшийся бес визгливо орёт скороговорку:
– Из церкви в цирк, из цирка в церковь циркулирует воцерковлённый циркач! Н-н-н-н!..
IX
Горькая прелесть русского осеннего кладбища. Багрец и золото увядающей природы да рукотворная серебрянка крестов. Пахнет прелой листвой, хвоей, грибами. Всё здесь особенное – лес, кустарник, почва. Даже птицы обучены траурному этикету – тихие сойки, деликатные галки. Кладбищенские соловьи из года в год воспитывают немых птенцов. Лишь изредка раздастся перестук дятла – будто Вечность вколачивает гвозди в крышку гроба…
Кладбище, однако, не мертво, мерцает таинственной полужизнью. Города́ изначально поселения мёртвых. Некрополис предшествует полису.
Приблизься к этим скорбным воротам. У входа шелестит желтеющей кроной Вечный Ильм, листва помнит имена всех похороненных здесь – погостный гроссбух. Впечатлительному воображению нет-нет, а почудится, как в погожий денёк нарядные обитатели могил прогуливаются по широким аллеям и извилистым тропкам. Семейные пары под ручку, молодёжь в обнимку. Детишки резвятся, шалят, раскачиваются на скрипучих калитках оградок. По праздникам мертвецы собираются в оркестры. Исполняют марши и вальсы, шлягеры минувших времён. Ещё поют хором и пляшут. Грустят и плачут, совсем как живые. Матерно бранятся. Только матерщина эта не похожа на земную. У мёртвых в словарном арсенале особая потусторонняя лексика, в ней нет образов плотской похоти. И видят мёртвые по-другому, и чувства их искажены в сравнении с нашими. Они как иностранцы – мертвецкая слобода. Пространство их – безвременье. Поэтому с печальной регулярностью и приходим сюда, чтобы прикоснуться к единственной истине, что время живых – наше каждодневное усилие…
Кладбище – место раздумий о неминуемом смертном часе. Древний Олимп сурово покарал Прометея не за украденный огонь. Какая чушь! Кого волнует чёртов коробо́к спичек! Наличие зажигалки не делает богоподобным. Истинный и весьма вредоносный дар титана – еретическая вздорная мысль, что не умрёшь. Даже когда вокруг всё вопиет о смерти, с каких-то пор в нас живёт неистребимая надежда на личную вечность. Ясно, с подобной крамолой в голове человек не раб высших сил, а они своеволия не прощают…
Из-за подлеца Прометея смерть – достоверная недостоверность. И всякий живущий – комично выбритый супруг из бородатого анекдота, припавший жадным оком к замочной скважине: с обратной стороны на дверной ручке повисло женино исподнее, слышатся похотливые стоны и скрип кровати, но наш Фома всё сомневается – происходит ли факт измены? И только кладбище безжалостно срывает покровы с дверной ручки – умрёшь!
Зачарованное место степенных прогулок, глубоких неожиданных прозрений… Каких именно, ласточка моя? Что нет в помине никакого некрополиса, постановочного квазибытия! Мираж, морок сознания! Это идея погребения так извращает мысль, что мертвец подобен пшеничному зерну. Вот чем полезным может прорасти могила?! Какие всходы даст трупный посев?! Обитатель гроба давно истлел в земле, дух отлетел, душа пошла на стол к высшим силам. Остались трупный червь да сорняк!..
Мертвец пугает дважды. Сперва отстранённостью, запредельным эгоизмом погружения в самоё себя. Так детям невыносим вид спящих родителей. Бедняжки тормошат: «Встань, пробудись, любезный батюшка; глазки открой, поговори со мной, родная матушка!..» В этом суть похоронных плачей. Очнись, пробудись, милая моя!..
Второй же испуг, что мертвец всё-таки безындивидуально жив! Загадочным гниением, бродящим в его теле, как закваска.
Не нравственный закон, не совесть, а Мерзость лежит в основе Различения, главного умственного механизма, дающего нам представление о мире и себе. Мерзость делает нас людьми, упорядочивая сущее в базовой дихотомии: омерзительное и всё прочее. Отвратительны бульканье и брожение, вонь и смрад, желеобразность, липкость, вязкость и червивое кишение, жгутики и ложноножки, пузырчатость, судорожная чавкающая перистальтика.
Кто б спорил, что всякое кладбище – мортуальный заповедник, философское Лукоморье, мемориальный парк. Но в первую очередь это Котёл Трансформаций, Перегонный Куб Вечности, где беспрерывно кипит человеческая органика, конденсируются энергии страха, испарения боли, питающие берега сточных вод постсмертия. Именно так следует это называть. Расхожее слово «посмертие» – вульгаризм, сродни «колидору» с «каклетой». К истинной Смерти постсмертие имеет весьма опосредованное отношение. Вопреки общему корню, в них никакого метафизического родства. Смерть – тотальное отсутствие. Распылена в мироздании. Ни форм, ни смыслов, при этом присуща всему. Постсмертие же – побочный самостоятельный продукт, альтернативная не-реальность. Кому-то нравится величать эти магические помои Астралом. И несложно вообразить, что за сущности приходят туда на «водопой». Поэтому кладбище – это ещё и перекрестье миров: человеческого и инфернального.
Увы, милая, на кладбище не водятся опрятные мертвецы. Лишь тени, выхолощенные оболочки – чаще никчёмные, иногда агрессивные, вампирические. Заодно превеликое множество тёмных сущностей – хищников и падальщиков Астрала. Хватает и незадачливых некромантов, губящих тела и души: