– Как подойдём, Костя, почтительно поздоровайся с кладбищем. Не мысленно, а вслух. И не вздумай сказать «Здравствуйте!». Тут здравием не пахнет!
– А что говорить?
– «Общий привет!» – и поклонись, да пониже. Где наш закуп?
– Вот он… – мальчишка приподнимает авоську; там бутылка ситро и шоколадка.
– Ты же не отломил кусочек «Алёнки»? – беспокоится Божье Ничто. – Не вздумай! Это для Крестового Отца!
– Что ты бормочешь, Божье Ничто! – ворочается в «гнезде» Костя.
– Не произноси ни слова! – отзывается царапина. – Тебе приснилось что-то тревожное, малыш. Чужая жизнь и посторонний опыт…
Костя открывает глаза, тяжело дышит:
– Я видел кладбище! Мы несли дары Крестовому Отцу – он главный у мертвяков!..
– Просто сон и нарративный фальстарт, – успокаивает Божье Ничто. – Ещё ничего не произошло. После похорон Ангельчика-с-Пальчик и кончины Мити Митяева мы простились с юродами и возвратились домой. Только забрезжил рассвет. Ты тихонько нырнул под одеяло и тотчас заснул. А сейчас уже позднее утро. Родители давно на работе, Верочка в школе. И нам действительно пора на поиски могилы праведника!
– Всё было как наяву! – мальчишка судорожно моргает, точно пытается стряхнуть кошмар с закисших ресниц. – Мне рассказали, что кладбище – не смерть, а гниющее постсмертие!
– Смерть не в гробах, а везде… – соглашается Божье Ничто. – Припаяна к душе, как память. На кладбище присутствуют только Страх Смерти и Ужас Небытия.
– Разве страх и ужас не одно и то же? – Костя трёт кулаками глаза, зевает.
– Нет, малыш. Как не синонимы Смерть и Небытие. Волшебник Гудвин неспроста Великий и Ужасный, а не Большой и Страшный. Невозможно одновременно испытывать Страх и Ужас. Наличие одного исключает другое…
Когда мы заводим разговор о Страхе Смерти, подразумеваем Страх Жизни. В природе Смерти не заложено страшить. Любое становление, коим является и Страх, нуждается в переходе. В Смерти нет времени, а значит нет места Страху. Прям как в анекдоте про калеку-сынишку и цинично-остроумную мамашу: «Нет ручек, нет и апельсина!» Страх мечется. Но Ужас неподвижен. Страх физиологичен и посюсторонен. Ужас там, где метафизика, и по другую сторону. Страх онтичен, Ужас онтологичен. Страх живой, Ужас мёртвый. Страх цветной, Ужас монохромный. Страх предметен, Ужас беспредметен. Словом, это глобальные экзистенциально-чувственные модусы, отражающие природу двух хорошо известных тебе реальностей – Глубинной и Материальной. И кладбище поэтому не компостная яма постсмертия, как тебя пытались убедить во сне, а особая организация пространства.
– Что в нём такого? – Костя, точно птенец-самоубийца, бочком выпадает из «гнезда». – Надгробья и деревья.
– На территории кладбища Миры попеременно мерцают, как Заяц и Волк в твоей переливашке. Вспомни Ангельчика-с-Пальчик. Кладбище – тоже своего рода амфибия, только ландшафтная.
На полу гармошкой сброшенные второпях штаны. Костя, как вернулся, даже не повесил их на спинку стула. Мальчишка вдевает ногу в штанину… И оттуда вываливается плюшевая игрушка Тыкальщик! В серой курточке, спортивных штанах, на голове кепочка. Бусины-глаза поразительно напоминают взгляд ещё недавно живого Ефима – чёрный, колючий. К ладоням-варежкам пришиты крошечные карандаши – не кукла, а прям макет.
И померещится же спросонья. Никакой не Тыкальщик, а просто зайчик, тоже из серого плюша…
– Именно кладбища такие? – Костя во весь рот зевает.
– Ещё спальные районы, гаражные массивы. Пустынные или снежные барханы, голые скалистые пики. Видишь ли, Ноуменальное монотонно, поскольку в Боге отсутствует разнокачественное и личное.
Недаром же говорят, что ангелы на одно лицо. Их совершенная форма равна безупречной этике и потому приятна глазу Божественного. Физиогномическая же индивидуальность высших сил проявляется исключительно как изобразительный продукт мира феноменального – иконы, сопутствующая оккультная живопись. Но в мире Постоянства все одинаковы, ибо таковы на самом деле. Совершенное Множество, состоящее из ангелов и праведных душ, однородно, однолико, точно зеркальная гладь пруда. Бог нашего ради Спасения опустошается в своё отражение и, находя в том Великую Радость, возрождается снова, создавая и нас – своё зеркало! Лишь Юдоль способна расцепить этот уроборос милосердия.
– Вот теперь всё понятно, Божье Ничто. Глубинная реальность – это пруд. Только откуда в нём волны?
– Господи!.. Я говорил, Вещи Мира в виде волн и частот являют себя в материи. А на кладбище в силу комбинаций природных и рукотворных мизансцен света и тени, воздуха и земли, камня и зелёных насаждений в режиме Ужаса возникает призрак гомогенности Первичного Мира – Божьего Небытия.
Если всё одинаково, неизмеримо и нет отличий, мир костенеет. Замирает парящая птица, падающий с дерева лист. В безвременье предметы, хоть и перемещаются физически, в каждой фазе движения неподвижны. Почему? А нет того клейкого временного вещества, что соединяет мгновения! Вместо киноплёнки фотокадры. Всё статично и мертво. Ни «сейчас», ни «прежде», ни «во веки веков». На кладбище, как и в Доме Бога, невозможно отвернуться.
– Это потому, что, куда ни посмотри, везде могилы? – Костя возвращается из кухни; в руке вчерашний оладушек. – А если закрыть глаза?
Материя – реальность, данная нам в ощущении. Бытие присутствует в Страшном и Предметном – облепило их, как муравьи банку с вареньем. Люди полагают, что испытывают Страх, но на самом деле видят его. Страх, как и цвет, образуется на поверхности предмета в потоке света. Глаз – просто стекляшка из плоти и слизи. Настоящая оптика – ум, суть которого Язык. Небытие же и Ужас манифестируют в без-о́бразном восприятии сущего. Ужас – это Мир сам по себе, а не то, каким он презентован в структуре Имён. Феноменоскоп одевает в смыслы Вещи Ужаса, и они становятся Предметами Страха – феноменами. Красота – просто кожа. Без-о́бразное – освежёванный труп. В состоянии Ужаса Вещи Мира выглядят неосмысленной голой мертвечиной. Король Ужас всегда ноуменально наг до сухожилий и костей. Чувственный страх поддаётся контролю. Противостоять же Ужасу невозможно, ибо Глубинная Реальность запредельными атмосферами крошит корпус и линзы феноменоскопа, взирающе-называющего Вещи. Страшное – всегда изречённое, то есть подвергнутое смысловой цензуре Языка. Ужасное – это зримость неизречённого. Мы по своему желанию глядим на Страшное. Ужас сам изучает нас сколько ему нужно и не спрашивает разрешения. Он – глубинная истина Божьих Вещей. Если долго смотреть на Предметы, покровы с них падут, и Вещи в своём без-о́бразии посмотрят на тебя…
Короче, Костя, добренький Создатель встроил феноменоскоп в человека, чтобы тот перманентно не орал от Ужаса. Надел на людей, так сказать, розовые очки смыслов – совсем как обманщик Гудвин.
– Скорее маску сварщика, дружок. Божье Постоянство – предельно токсичная среда для человека. Как открытый космос или кислота…
«Свет» – не канделы, люмены и люксы, а когда Вещи Мира проименованы нашим окулюс лингва. Небесный Иерусалим в Откровении Иоанна Богослова не нуждается в солнце, ибо там вечный День.
– И как же там спать?
Ты не понял, Костя. «День» – это метафора «Вечного Различения», то есть осмысленного взгляда на Вещи.
– Да, Свет – не колбочки, – вдохновенно резонёрствует царапина. – Но и Тьма – не палочки!..
– Какие колбочки? – перебивает Костя. – И что за палочки?
– Глазные фоторецепторы на сетчатке глаза. Колбочки ответственны за дневной свет, а палочки – за ночной. Но я не об этом. Рай и Ад в глазах смотрящего. То, что глядит из треугольной бездны глазом Ужаса, является Светом Дома Господня. И Тьма – не темнота для грешника, а Неразличимость и зубовный скрежет. Земная Ночь пугает человека серой размытостью предметов, невидимостью. День же разгоняет тени и вселяет надежду.
С этим тоже разобрались. День – как бы репетиция Рая. Ночь – демоверсия Небытия.
– Раньше в деревнях говорили, что смерть похищает свет из глаз. Мир смерти – мрак, поэтому рядом с покойником и ставят свечу…
– Человек-невидимка тоже страшно… – Костя шнурует кеды; собрался быстро, по-солдатски.
– Поэтому пугают бациллы и вирусы, радиация. Клевета и злословие. Всё, что не разглядеть глазами…
Пока Божье Ничто философствовал, мальчишка спустился во двор. Детская площадка пуста. Деревянный мухомор покосился ещё больше, горошины на шляпке выцвели. А песок в песочнице такой гладкий, точно его прилизало волной…
– Покупать ситро и шоколадку? – спрашивает Костя. – В дар Крестовому Отцу?
– Полагаю, лучше взять, – соглашается царапина. – У тебя же есть деньги?
Магазин «Продукты», кондитерский отдел. Костя задумчиво перебирает мелочь – полтинник с Лениным на аверсе, две монетки по пятнадцать копеек и пятаки – почти рубль! Затем смотрит на по́лки. Там пирамиды из пачек печенья «Юбилейное». Вместо шоколадок сладкая плитка «Пальма» – отвратительный брикет мазутного эрзац-какао. А раньше были «Алёнка» и «Чайка»…
Замечаешь ли, малыш, тревожные метаморфозы в окружающем мире? Куда подевался наш недолгий путь до магазина?! Ты, грея полтинник в ладони, даже не можешь вспомнить, возвышался ли на гранитном посту Ильич, что за цветы пылились у его окисленного башмака. А чем пахло из подвала прачечной? Курила ли на пороге парикмахерской вечная Илона Борисовна и что за причёска украшала её голову – пергидрольный каскад, рыжее каре? Где оно – это обыденное, никчёмное, скучное?! Вспомни, с каким душераздирающим тщанием всё было прописано ранее – от облака до дверной ручки, на которой повисло чьё-то исподнее. А теперь будто картина мира потекла вспять, обнажая укрытый мазками карандашный эскиз. Деревья и кусты точно неумелые акварельные пейзажи – водянистые, бледные. Дальние панельки вообще без окон. Люди похожи на силуэты, сквозь них просвечивает городская пустота. У продавщицы и лица-то нет, близорукий блин с клоунским красным ртом. Страшно переворачивать полтинник, вдруг на обратной стороне вместо герба СССР гладкая поверхность…