Для Сапогова вообще событие уникальное. Первый раз в жизни привёл к себе женщину! Понятно, если бы дома куковала Ида Иосифовна или околачивался алкаш Семён, Андрей Тимофеевич сто раз бы подумал, звать ли Макаровну в гости. Но математичка как уползла с утра в поликлинику, так и не возвращалась. А Семён по пьяни загулял, домой заявится в лучшем случае к рассвету. К слову, обидчик в данный момент переживает на квартире у собутыльницы постельный конфуз. Нет в коммуналке докучливых соседей, никто не нарушит уединение влюблённых колдунов.
Андрей Тимофеевич устраивает Макаровне экскурсию по квартире. Вот под этот половик подсовывал порчу на женский орган, сюда сыпал рыбью чешую на импотенцию. Ведьма одобрительно кивает.
Отчаянно волнуясь, приглашает гостью в свою комнатёнку.
Макаровна с любопытством оглядывает холостяцкий угол. Ей всё нравится: размалёванные стены, колдовской беспорядок на столе: сразу видно, Андрей Тимофеевич – натура творческая.
Сапогов, как мальчишка, хвастается «сокровищами».
– Мой гримуар! – и листает кулинарный томик «О вредной и ядовитой пище». – Первые опыты. Суп «Издых», пирог «Квач»…
– Весьма интересно… – не скупится на похвалы Макаровна.
– А вот еженочник! – так Андрей Тимофеевич называет ежедневник. – С колдовскими изобретениями!
Там записано про очки, которые протереть саваном, чтобы видеть покойников, стилос из прогоревшей щепки от могильного креста, что если просидеть над мёртвой тушей тринадцать часов, тринадцать минут и тринадцать секунд, то откроется магическая воронка в Запретное измерение, Тайный Город…
Макаровна, не углубляясь, даёт дельный совет:
– Непорядок, Тимофеич! Нельзя, чтоб записи посторонний мог прочесть!
– Я никому и не показываю, – успокаивает Сапогов. – Только вам!
– Само собой! Но я про другое! Настрой книжки на невидимое чтение!
– Это как? – не понимает счетовод.
– Наколдуй, чтоб прочесть можно было только с закрытыми глазами! Или при чёрной свече! А если просто смотреть, будто пустые страницы. Не умеешь? Я покажу как…
Андрей Тимофеевич разворачивает газетный свёрток с петушиной головой:
– Вот, полюбуйтесь! Тот самый чёрный кочеток, которого вы мне посоветовали. С ним и отправил послание Сатане…
– Ага… – кивает Макаровна. – Ты, когда башку ему отсёк, вытер ножик о перья?
– Нет, – удивляется вопросу Сапогов. – Туловище же умчалось в Ад!
– Но башка-то осталась. Об шею вытирать надо было! – наставляет. – А потом говорить: «Сатана-батюшка, вот тебе петушара Божий, ангельский чин, прими свежую кровь!»
Щеголяя колдовским этикетом, Сапогов прижимает ладонь к пупку:
– Без души, дорогая Макаровна! Danke schön за чёрную науку!
– Молодец, быстро схватываешь! – ведьма поощрительно улыбается.
Она изучила жилище счетовода и поняла, что женщин тут отродясь не водилось. Счетовод – не бабник. Макаровне это тоже приятно.
– Вы мне как-то сказали, что заклинания должны быть в рифму. А я вот, когда с Прохоровым сражался, стихами колдовал, и не всё получалось! – консультируется Сапогов. – Почему?
– Не в рифмах дело… – отвечает Макаровна. – Нельзя при ворожбе слова смешно произносить. Может, ты чихнул или носом шмыгнул!..
– Я не шмыгал, а вызывал Псаря Глеба специальным свистом! – подвирает Сапогов.
Успех заклинания заключается именно в правильной вибрации звука. Сто́ит невнятно, картаво или шепеляво произнести хоть один слог, переставить ударение, и таинственная химия слов разрушится…
– Вы ещё сказали, что знаете, как мёртвое тело поднять и управлять им.
Черёд Макаровны смущаться – прихвастнула старая на квартире у Клавы Половинки.
– Тимофеич, ты, когда пионером был, посещал кружок радиолюбителей?
Сапогов школьником Дом Пионеров десятой дорогой обходил.
– Человек, он как громкоговоритель на столбе, – поясняет Макаровна. – Подключайся и болтай, что вздумается. Это колдовство пустячное, я тебя в два счёта обучу. Сколько мы с Гавриловной таких бесноватых по церквям озвучили! – старуха улыбается воспоминаниям. – Визжим, кричим, что в голову взбредёт, а где-то на отчитке наш радиоприёмник в женском обличии орёт благим матом на попа: «Не читай, дурак, акафисты! За сиськи меня лучше хватай!» – и смеётся. Иногда просто лаяли, а потом глумились: «Я особая собака, никто меня не выгонит, я любимая болонка Вельзевула, и звать меня Надежда Осиповна!»
– Здорово! – восхищается Сапогов. – Это и называется «ды́хца»?
– То штука посложней. Вроде детского авиамоделирования – вжик, вжик, и летает игрушка-самолётик куда прикажут… Валерьяныч из подохшей гнилушки вещал. Это при том, что сам, походу, окочурился. Для такого мастерства надо быть некромантом. Он всё ж не даром в главных по городу значился. Но ты не переживай, Тимофеич, тебе, если что, покажут! – Макаровна на эгрегор намекает. – Научат!
– Кто? – не понимает намёка Сапогов.
– Тёмные!
– А что покажут-то?!
– Да кино же!..
Макаровна запамятовала, что можно ещё насылать на жертву управляемый сон-кошмар с собой в главной роли – эдакий «Сомнус Продакшн», где колдун сам себе продюсер, режиссёр, сценарист, актёр и, что немаловажно, гримёр и создатель спецэффектов. Мне удавалось, милая, проникать в твои сны. Ты никогда не заводила разговоры об этом, но я видел по блёсткам ужаса в твоих зрачках, что сомнические мои перформансы достигли цели. В окольных беседах спрашивала, читал ли я опусы Кастанеды, чего больше там, правды или вымысла? А я шутил в рифму: «Недо-маг и практик-недо – Карлос-Недо-Кастанеда»…
Комнату выключили, будто лампочку. Счетовод оказывается в пространстве кинозала. Пахнет пыльными кулисами, мастикой, горячим целлулоидом. Прям над головой окошко кинопроектора. Оттуда клубится свет. Макаровна посмеивается:
– Механика на мыло!..
До самого экрана пустые ряды кресел. Внизу силуэт одинокого зрителя. Фигурка оглядывается на крик – детское бледное личико…
– Да это костяной мальчишка! – возмущается Сапогов. – И сюда пробрался, наглец!..
Вспыхнул экран. Мелькает весёлая анимационная заставка. Чёрный палец пританцовывает, кланяется, даже грозит кому-то под задорный лилипутский фальцет:
Знахарки и колдуньи!
Кудесники, целители!
Кино на полнолуние
Увидеть не хотите ли?!
Очевидно, это юмористический киножурнал, сродни «Фитилю» или «Ералашу». Такие частенько крутят в начале сеанса.
Сюжет снят в любительской манере на 8-миллиметровую киноплёнку, в которой нет звуковой дорожки. Чёрно-белую семейную хронику озвучивают женские окающие голоса.
– Мы догадывались, что отец занимался колдовством… – начинает первая.
– По вечерам он сворачивал в зале ковёр, рисовал на полу углём какие-то знаки, зажигал свечи, – подхватывает вторая. – Тогда с чердака доносилось пение, напоминающее плач, и нам делалось жутко…
– Однажды я нашла наволочку, а в ней кусок засохшей кожи с длинными волосами, кости, похожие на человеческие, и тетрадка на непонятном языке. Жутью веяло от этих вещей…
– Когда отец напивался, прижимал меня и сестру и хвастался, что до конца не умрёт.
– Мы спрашивали: «И где ты будешь после смерти?» – а он отвечал: «В Аду на шестом этаже!»
На экране надпись: «Прошло 10 лет».
– В гробу отец лежал с одним приоткрытым глазом! – произносит первая сестра.
– А когда я подошла попрощаться, – продолжает вторая, – у него открылся второй глаз!
Панорама: кладбище, две женщины, могильщики, опускающие под землю гроб.
– На девять дней нам приснилась комнатка! Как погреб или подвал…
– Окно зарешеченное, – подхватывает вторая. – Деревянная скамья, и на ней гроб с отцом.
– Лицо сытое, масляное, будто ел жирное мясо.
– Мы спрашиваем: «Ты в Аду на шестом этаже?»
– А его как начало корёжить!..
В гробу не человек, а вязкий мазут. На его маслянисто-чёрной поверхности выдувается огромный пузырь в виде черепа: «Я пытался обмануть Сатану, и меня никуда не приняли!»
Фальцет поёт: «Пара-па-ба – пам!» – и издевательский свист.
По закату невообразимой красоты бегут титры, вплывает звук синтезатора а-ля Pink Floyd или Артемьев «Сибириада».
И явится тому Необозримое без места и границ. Сперва охватит его великая радость продолжения личного бытия, а затем придёт беспокойство, что утрачено что-то важное. Сядет вспоминать что, и не вспомнит. Ни Бога, ни Диавола, ни Рая, ни Ада, одна Обыденность, что окружала при жизни. Запретный Город. Никого и Ничего. Ни птицы, ни зверя. Даже малой мошки не найти. Ибо только обладателю бессмертной души доступно Инобытие, да и то персональное. Захочешь идти и будешь вечность шагать по пустынным улицам. Пожелаешь вернуться в начало пути – вот оно! Затоскуешь по родне и друзьям – подойди к любому окну и увидишь близких. Расположились за столом, говорят, смеются, плачут или ругаются. Стучать и кричать бесполезно – не услышат, ибо в другом мире. Вот еда, набивай утробу. Вино – пей, веселись. Одна печаль – ни жажды, ни голода. Пища не насытит, хмель в голову не ударит, табак не накурит. Пожелаешь день – выглянет солнце, захочешь ночь – стемнеет и зажгутся фонари и далёкие огни многоэтажек. Наскучит мираж, мысли довольно, чтобы обесточить все дома – да канут они во мраке! А вот вздумаешь умереть – не умрёшь, потому что всё мертво и нет перехода. Здесь ведь и заснуть не получится; бессонница – кузина бессмертия, насильственное бодрствование плоти…
Заурядная панелька, серая девятиэтажка. Но это только снаружи, а внутри грандиозный собор – колонны, статуи и гобелены. Под соплами орга́на раскинулось пышное ложе. Он – как титан Арно Брекера, она – вылитая Анита Экберг, белокурая валькирия. Спрячься за колонной, чтобы не мешать им, не нарушай чужого уединения, просто гляди, как когда-то зачарованно внимал содержимому потайных кассет VHS, что стыдливо прятали на антресолях родители.
Змий титана огромен. Раблезианские размеры, впрочем, не мешают ловкой Аните обхаживать Змия трепещущим языком. То ли она заглатывает, то ли Змий сам проникает в неё, а затем поднимает в воздух. Анита воспаряет над простынями и подушками. Змий швыряет её в разные стороны, кружит, точно на карусели, обвивает, душит – порнографический Лаокоон! Орга́н выдувает третью сюиту Баха, грохочут античные громы, полыхают зигзагами молнии. Плещет на мраморный пол змиево семя, белое, густое, как пожарная пена…