– Не спи, Тимофеич, – Макаровна толкает в бок задремавшего счетовода. – Пора!..
Сапогов вздрагивает, поднимается. Колдуны выходят в ночь, и за ними закрываются перепончатые, как крылья нетопыря, двери.
В троллейбусе только двое. Ребёнок спрашивает:
– Папа, ты разглядел этих людей, которые сейчас вышли?
«Поразительной красоты пара, – проносится в голове под шляпой. – Как же звали актрису из „Сладкой жизни“? Та, что плескалась в фонтане? Аманда… Саманта… Забыл… Мужчина не хуже Жана Маре, разве нос чуть длинноват и какая-то противоестественная блондинистость».
– Тебе они тоже понравились, дружище?
– Они меня испугали… Мерзкая старуха и злобный седой дед! Как два волшебника из сказки о потерянном времени…
Старики под ручку бредут к кладбищу. Дорожные фонари, точно луны потусторонней галактики, освещают путь. В чернильных небесах чёркают факсимиле летучие мыши. Фосфоресцирующими каплями мерцают светляки. Хотя откуда им взяться в конце сентября? Это тлен зажёг для влюблённой парочки свои лампадки. Ночная бабочка коснулась трепещущим крылом щеки Сапогова – бражник мёртвая голова, и что-то былое, страстное заныло под рёбрами счетовода, быть может, судорога непроданной души.
Макаровна, разумеется, без понятия, что тихий советский некрополь с полудня поражён опаснейшим недугом – неупокоенностью. Виновники оккультной «катастрофы» – Костя и Божье Ничто, их эгоизм, легкомысленность и безответственность. После встречи с расхитителями могилы Натана Абрамовича Тыкальщика мертвяк-утилит Линда-Барбара Муртян, зацикленная на замужестве и материнстве, переродилась из безвредной оболочки в нежить четвёртой стадии, создав гнилостный метастаз в кладбищенском Разуме. Товарищу Коменданту, что опрометчиво дал Косте добро на работу, вскоре не поздоровится.
Впрочем, прошло всего полдня, процесс перерождения занимает какое-то время, но, если не принять срочных мер, кладбище за месяц выродится в геопатогенную язву. Хорошо от этого не будет никому, в том числе и колдунам. Неупокоенное кладбище опасно непредсказуемостью. Обряды, порчи, проклятия, всяческие привороты-отвороты, сделанные по колдовскому канону, пойдут самым непредсказуемым образом и далеко не всегда в нужную сторону. Правила этикета, техника безопасности, действенные для «здорового» кладбища, на неупокоенном – пустой звук. Крестового начальства и мертвецкого закона больше не существует. Лишь гнилой неуправляемый астрал.
До появления Кости и Божьего Ничто на кладбище царил мёртвый штиль. Сейчас же по покойницкой глади пошла рябь – день-другой, и кладбище «заштормит».
Макаровна – ведьма опытная. В иной ситуации наверняка почуяла бы неладное. Однако близость мужчины, который небезразличен, притупляет бдительность. Да и кладбище проверенное, надёжное. Всё там раньше удавалось.
Сатане ведомо, о чём раздумалась старуха, но обычно хмурая и отёчная рожа Макаровны светится бабьим счастьем. Похоже, и впрямь возомнила себя невестой! Недавний троллейбус видится ей чуть ли не свадебной «Волгой». Тут бы сгодилось и колченогое потомство Малежика, пластиковый пупс на бампере, разноцветные ленты да магнитола: «А у лили лилигномика скверная геномика!»…
– Вы что-то сказали? – склоняется Сапогов. – Я не расслышал.
– Не-а!.. – Макаровна улыбается мыслям. – Пою…
– Ясно… – не особо верит Сапогов. – Я думал, может, колдуете уже…
Центральную калитку Макаровна игнорирует, у неё тайная лазейка. Туда и ведёт счетовода. Место выбрано не наобум. Как и полагается, ведьма обходила кладбище по часовой стрелке, то бишь слева, отсчитывая сто крестов от калитки. Советские некрополи на кресты бедноваты, так что личный вход Макаровны на задворках.
Идут, спотыкаясь. Фосфоресцирующий тлен – это, конечно, прекрасно и романтично, но точно не помешал бы карманный фонарик. Однако ж доковыляли кое-как, окна дальних многоэтажек в помощь и фары ночных машин.
Забор обвалился, провал зарос беспородным кустарником и горбатыми низкими деревцами, словно бы воспитанными кустами на низкорослый лад. Свод веток образовал подобие шалаша.
Укрылись, и вовсе сделалось темно. Чиркает спичка, оживает огонёк толстой узловатой свечи – сразу понятно, что рукотворная. Чёрная! Андрей Тимофеевич сам такие мастерил.
Деревца шишковаты, трухлявы. Макаровна вставляет свечу в отверстие, которое и дуплом-то не назовёшь. Впрочем, диаметр в самый раз, не хуже подсвечника. Примечательно другое – свеча одна, а свету от неё будто целое паникадило!
А Макаровна снова удивляет. Достаёт из сумки полотенце.
– Это ж моё, кухонное! – признаёт Сапогов собственную утварь. – Вы что же, без спроса взяли?!
– Смотри и учись! – перебивает Макаровна. – Мы с тобой не на прогулку вышли! Сам понимаешь, куда идём! Мало на кладбище зайти. Оттуда ещё слинять без последствий надо. Слыхал поговорку: «Вход в блатную компанию рубль, а выход – червонец!»
Сапогов – товарищ не колдовской и не воровской. Фраер во всём, просто везучий.
– Вот гляди, я полотенце к ветке привязываю и на узел наговариваю: «Какой пришла, такой уйду!» Повторяй!..
– Какой пришла… тьфу! Каким пришёл, таким уйду!..
– Не плюйся! Теперь утрись свободным концом, будто умылся!
– Это ещё зачем?! – ворчит Сапогов. – Театр какой-то!
– Делай что велят! – сдерживая улыбку, хмурится Макаровна.
После Андрея Тимофеевича ведьма совершает то же самое, бормоча что-то.
– Как вернёмся, следует узел развязать да сказать: «Моё при мне! Чужое в могильной земле!»
– А я другой вариант знаю! – умничает Сапогов. – Надо говорить: «Кто за мной увязался, там и остался!»
Это он на майдане подслушал, как кладбищенских паразитов не нахвататься, и теперь строит из себя великого чернокнижника.
Макаровне впору бы вспылить, но, однако ж, терпеливо разъясняет:
– Тимофеич! Мы зачем на кладбище идём? Мне бесов, а тебе мертвяков искать! Ну скажешь ты «там и остался» – и вся работа насмарку! Разбегутся твои Андреи по могилам! Для того и защитная науза на полотенце. Лишнее не прицепится, а нужное останется!
– Я слышал ещё, что, когда уходишь с кладбища, нельзя оглядываться! Рассказывали на майдане, начинающая колдунья схитрила, достала пудреницу, а сама в зеркальце высматривала, что за спиной. И такое увидела, что у неё навсегда морду покорёжило!
– Мне бы у тебя поучиться не помешало, Тимофеич! – иронизирует Макаровна.
– Можем идти? – топчется Сапогов. – Всё ж зябко на одном месте стоять!
Старуха поднимает указательный палец, призывая к вниманию:
– С полотенцем, Тимофеич, серьёзная история. Мы теперь с тобой в сцепке намертво. Смекаешь, о чём я?
Сапогов поднимает бровь:
– Поясните…
– Как скалолазы! Вместе на кладбище зайдём, вместе и покинем. Ни на шаг от меня не отходи! Слушай, что говорю, и не спорь, а то враз по шее огребёшь!
Ведьма, кстати, схитрила, не уточнила, насколько они «повязаны». Подумала, Сапогов и так весь на нервах, хоть и старается не подавать виду; ещё решит, дурашка, что охомутали, испугается, как все мужики. Ведь реально втюрилась старая; пока наузу вязала, бормотала заклинание-экспромт:
Знаю, между нами будет
Бесовская связка судеб!
Две тропы порознь вились,
Да в одну судьбу сплелись!..
Нима!..
– Теперь можно идти?
– Не спеши!.. – Макаровна протягивает счетоводу что-то мелкое.
Сапогов подносит к носу предмет. Крошечная ложечка, такой только соль зачерпывать или какие-то специи. Вся в мелких трещинках. Судя по весу, фарфоровая.
На самом деле костяная. Макаровна благоразумно умалчивает, что материал кости – человеческий.
– И что дальше? – недоумевает Сапогов.
– Клади ложку в рот.
– Новости! – морщится Андрей Тимофеевич. – Она чистая хоть?
Ответом хохоток Макаровны:
– Стерильная! Суй, не бойся!
Сапогов протирает ложечку и брезгливо закусывает, так что наружу торчит чуть изогнутый черенок. Были бы свидетели – ни за что бы такого не сделал, хотя потешаться некому.
– Гляди на свечу! – приказывает Макаровна.
– Смотрю, и что?..
Ложечка особо не мешает говорить – не более, чем карамель за щекой.
Сосредоточь взгляд, Андрей Тимофеевич, не моргай! Затем медленно переведи фокус на самую верхушку свечи, оплавившийся воск напоминает горные хребты или разрушенную крепостную стену. Как извивается огонёк! Словно обнажённая гибкая плясунья! Вот уже их две, четыре, восемь – целый хоровод! Не отводи глаз!..
– Расплылось всё… – жалуется Сапогов. – Марево оранжевое… И щас точно моргну!
Теперь можно опустить веки. Что видишь?
– Да всё то же самое! – удивлённо восклицает Сапогов. – Будто чёрная свеча!
На исподней стороне век проступил Безымянный. Точно кракен поменял цвета – фиолетовый, синий, пурпурный. Распался на молекулы света. И распахнулся мир с подоблачной птичьей высоты.
Андрей Тимофеевич единожды путешествовал «Аэрофлотом» и запомнил причудливый пейзаж, когда поверхность сшита из зелёных, жёлтых лоскутов, озёра – точно зеркальные осколки, а дома – спичечные коробки. Сапогов мысленно расправляет руки. Это совсем не похоже на детские левитации, от которых дух захватывало. Происходит искусственный полёт в стиле хромакей: равнины, леса и горы проецируются на невидимый экран. Что там врал Сапогов смотрителю Колеса Циркову – «воздухоплаватель», «аэронавт»?! Счетовод безопасно стоит на полу «съёмочной площадки» и понимает: высота и скорость – сущий аттракцион и развлекают единственного зрителя, Андрея Тимофеевича. Пикирует вниз, но вместо удара о землю погружается в неё, как в воду. Не просто земляной бассейн – кладбищенский! Сапогов проносится сквозь слои чернозёма, видит могилы, гробы, тела в разной стадии разложения. Выныривай, Андрей Тимофеевич! Твоё обычное зрение перестроено на колдовское «ви́дение»!
Макаровна – профи интенсивной практики, пресловутого некромимесиса! Чтобы «смертвить» счетовода, выдала костяную ложку, выточенную из покойницкой берцовой кости. По сути, то же самое Божье Ничто предлагал Косте, когда убеждал упрямого мальчишку зажать в зубах пучок могильной травы, стать «закусившим траву» – «ins Grass gebissen». Не случайно у дотошных немцев есть и другое определение мертвеца: «отбросивший ложку» – «Den Lӧffel abgeben». В случае Андрея Тимофеевича вариант получился гибридный – «тот, кто закусил ложку».