– Может, за памятником спрятались? – и шутит, и трусит Андрей Тимофеевич.
Решившись, делает шаг, огибая стелу.
Минута, вторая, а счетовода нет с другой стороны! Да за это время можно барак обойти!
Макаровна не из робкого десятка, но её охватывает жуть.
– Тимофеич… – жалобно окликает. – Нарочно прячешься?
Ведьма не понимает, с чего ей привиделось, что Сатана – Иван Олегович. На стеле только инициалы «И.О.», чуть ниже даты жизни, эпитафия: «Дорогому Отцу…»
Трепеща от волнения, заходит за памятник и сразу натыкается на вздрогнувшего Сапогова!
– Вы чего?! – тот даже не понял, что отсутствовал для Макаровны несуразно долго.
Старуха вцепляется в счетовода и тянет за собой:
– Не надо обходить эту могилу! Длинная будет прогулка! – и прибавляет: – Вечная!..
– Это почему? – вяло сопротивляется Сапогов.
– Обещал же слушаться! Дурень! Моль! – с надрывом восклицает Макаровна. – Не выгорит сегодня ни с бесами, ни с Андрюшами! Сваливаем, и побыстрее!..
Сапогов сперва впадает в лёгкий ступор. Затем всё ж разворачивается, брюзжа:
– Ну, как скажете. У вас семь пятниц!..
А на скамеечке рядом с патефоном уже восседает субъект, обликом весьма похожий на мраморный контррельеф, только во плоти, – ясноглазый, улыбчивый. Роста, скорее, среднего, несколько полноват. Одет в ворсистый клетчатый костюм устаревшего покроя, узконосые штиблеты. Закинул ногу на ногу. На голове папаха, из-под которой выбился кокетливый чубчик. Больше никаких намёков на волосы – затылок бритый, виски тоже. Ощущение, что чубчик – декоративная часть папахи, как перо на шляпе.
Что-то не так с приветливым взглядом… Нет же бровей! Зато ресницы как у кокотки. И возраста не понять: на искусственном, точно у манекена, лице ни единой морщинки – гладкая однотонная кожа без румянца.
Увидев колдовскую парочку, ещё шире распахивает сияющие глаза. Раскручивает рукоятку патефона. Оттопырив мизинец с длинным, игольчато-тонким ногтем, ставит его на пластинку и белозубо оскаливается.
– Здравствуйте! – вылетает окрашенный характерным потрескиванием голос. – А я вас ждал!.. – Не прозрачный тенорок недавнего певца, а баритон профессионального конферансье. Губы при этом округло неподвижны, как раструб. – А вы ждали меня?!
Уже никаких сомнений, кто приветствовал Сапогова в телефоне на квартире Клавы Половинки! Андрей Тимофеевич, помнится, тогда крепко струхнул и трубку бросил, не дослушал.
Макаровна обморочной хваткой вцепляется в Сапогова. Ведьма понимает, что улыбчивый Некто явился не ради неё, а исключительно по душеньку счетовода, но от этого не менее страшно.
Сапогов тоже напуган, даже суёт ложку в рот, будто она может защитить:
– Вы Шатана?
Человек-патефон опускает ноготь на пластинку и хохочет, как артист в старом кино, – задорно и постановочно. Голова сильно запрокинута, но папаха, однако ж, не слетает, как приклеенная.
Точно неохватный кровельный лист на ветру гремит за спинами Сапогова и Макаровны:
– Аз есмь Сатана!..
Старики в ужасе оглядываются, но видят лишь колыхнувший кладбищенские тополя огромный силуэт, увенчанный бараньими рогами. Сапогов вспоминает ночное приключение с петухом и перекрёстком, когда воочию лицезрел демонического гиганта, оказавшегося придорожным столбиком и паровозным гудком.
– Не бойтесь! – успокаивает «патефон». – Он тоже не Сатана!
– А кто тогда?!
Макаровна отчаянно пихает Сапогова в бок. На кладбище нельзя говорить с незнакомцами! Это ж первое правило!
– Временно исполняющий обязанности! – отвечают со скамейки. – А я Л-Коммутатор! Да выплюньте эту дурацкую ложку! Что вы как маленький!..
– Коммутатор? – переспрашивает Сапогов.
Делает вид, будто рука ныряет во внутренний карман пиджака, чтобы спрятать ложечку. Вспотевшие пальцы счетовода сжимают Безымянный, как последний оберег.
– Смертушка-Хозяюшка!.. – молится Макаровна. – Владычица Жити-Нежити, Матерь Червей, Повелительница могил!.. – понимает, что перед ними не мертвяк, не бес, а настоящая Анти-Сущность.
– Сердце прихватило, любезный Андрей Тимофеевич? Таблеточку валидолу?
– Лэ – сокращённо имя или часть фамилии? – продолжает расспросы Сапогов, больше от страха, чем любопытства.
– Ну какое «Лэ», Андрей Тимофеевич, помилуйте! Вы же заканчивали и восьмилетку, и техникум. Грамотно произносить – «Эль». Как Эль-Регистан. Но в нашем случае не приставка к фамилии, а производственный индекс выпуска. Упоминать его не обязательно, к чему нам формальности, верно?!
– Вы человек или прибор? – бестактно лепечет счетовод.
– Я – Коммутатор! – тот снова хохочет и опускает ноготь на пластинку.
Шипение, треск… Изо рта-раструба дребезжит разухабистый джаз-банд. Оркестрик вульгарен, но хорош. Кого там только нет: саксофон с поросячьим прононсом, гавайская гитара, контрабас, скрипка, обезьяньи литавры.
После недолгого проигрыша под солирующее трескучее банджо вступает исполнитель:
Всевышний был и весёлым и грозным,
Назвал Уныние тяжким грехом!
И завещал людям религиозным:
Безумцы! Думать нельзя о плохом!
Кто унывает, не дружит тот с песней!
И строить будет спустя рукава!
И в тяжких муках почит от болезней,
Добычей сделавшись Лу-ука-во-ва!
Голос простенький, с одесским акцентом, но это не портит впечатления, а добавляет комичности и сердечной лёгкости. В конце каждого куплета ударяет звонкий пастуший хлыст, после чего уморительнейший йодль имитирует жалобный визг, будто и впрямь кому-то досталось.
Ладно бы сама песня, так ещё Коммутатор выделывает невообразимые па штиблетами, шевелит ушами, сгоняет зрачки к носу. Кладбищенский пейзаж включил светомузыку – могилы в такт мигают, как разноцветные лампочки. Пританцовывают надгробия и кресты. Над верхушками тополей, где недавно скрылся щепетильный демон, появляются и исчезают его исполинские рога – тоже пляшет!
Андрея Тимофеевича от волнения разбирает истерический смех, настолько заразительный, что, глядя на счетовода, сперва хихикает, а затем звонко кудахчет Макаровна – громко, почти неприлично. При этом глаза старухи полны ужаса. Она лучше Сапогова понимает, что это хохочет «Ад Всесмехливый», о котором предупреждают в церквях на третью седмицу Пасхи.
Сказал Создатель, весёлый и древний!..
Тысячелетий прошла череда,
Ещё хоть как-то бодрились деревни,
Но приуныли большие города.
Там население сплошь полагало,
Что Бог – мышления вздорный кульбит.
Их почему-то вообще пугало,
Что Бог не умер, а зверски убит!..
Приподнят воспроизводящий ноготь, безумная кладбищенская пляска потихоньку сходит на нет. Только Сапогова и Макаровну сотрясают невротические спазмы.
Пластинка точно не долгоиграющая, но Коммутатор, не меняя стороны, не подкручивая заводную рукоять, возобновляет беседу.
– Известно ли вам, уважаемые Андрей Тимофеевич и Анита Макаровна, что смех – традиционная профилактическая магия против вторжения смерти? В культурах самых различных народов, в том числе у славян, присутствует разновидность ночного бдения над покойником: «смехование»…
Сапогов стискивает Безымянный, едва контролируя подкатывающую тошноту. Макаровне тоже кажется, что её вот-вот вывернет, под седой копной чудовищные «вертолёты», как у трезвеющего пьянчужки.
– Человек в системе мифологического мышления носит знаковый характер, – уютно потрескивает Коммутатор. – «Умерший» – тот, кто разрушился как социальная и психосоматическая целостность. Всякий погребальный обряд представляет собой работу коллектива над превращением поломанного сородича в «правильного» мертвеца. «Смехование» – последовательный этап реконструкции «знака».
Коммутатор, похоже, издевается над перепуганным старичьём: одна вообще без образования, другой – со средним специальным. Да они половины слов не поняли и заодно квазинаучной подачи!
Впрочем, следует отдать должное чарующему голосу. Не в обиду тому же диктору Кириллову и даже непревзойдённому Левитану, тембр, манера подачи, культура артикуляции у Коммутатора на порядки выше – просто небо и земля!
– Ключевое отличие живого человека от умершего – молчание последнего. «Смехование» – намеренная провокация, что пытается поколебать немоту смерти. Травить байки, шутить у гроба – проверка мертвеца на устойчивость: а вдруг засмеётся!..
Андрей Тимофеевич блюёт вечерней вермишелью вперемешку с чаем. Прям на могильный цветник, благо там одни иссохшие сорняки. Разумеется, в рвоте никакой сатанограммы.
Коммутатор делает вид, что не замечает конфуза:
– Все оккультные практики «смертвления» и прочий некромимесис могут помешать серьёзному разговору. Пришлось, дорогие мои, ритуально вас «оживить»!
– Юдоль! – клокочет и булькает счетовод. – Юдоль-Юдоль!..
Что такое Юдоль?!
– Полегчало? – улыбается Коммутатор. – А теперь смело вытаскивайте руку из пиджака! Никто не собирается отнимать у вас палец! Как и оспаривать милейшую претензию на право называться Сатаной…
– Аз есмь Сатана! – доносится из-за деревьев. – Аз! Аз! Не он!..
– Да замолчишь ты?! – шутливо шикает на демона Коммутатор. – Андрей Тимофеевич, расслабьтесь! И вам, и Аните Макаровне в моём присутствии ничего не угрожает. И с Юдолью тоже не возникло бы никаких вопросов, если бы вы не отдали кладбищенский гвоздь мальчишке!..
– Какой гвоздь? – не сразу вспоминает Сапогов. – Ах, тот самый…
– Тимофеич! – лепечет Макаровна. – Не слушай его! Это же и есть Сатана! Отец лжи!
– Аз есмь Сатана! – зычно вопит обидчивый демон.
– Не прощаемся и уходим, Тимофеич!..
– Опять двадцать пять! – Коммутатор обаятельно смеётся. – Какой-то фарс, честное слово! Анита Макаровна, а вам известно, откуда пошло дурацкое присловье про Отца Лжи? Нет? А я расскажу. Ещё раз: кто у нас Сатана?..