Лёша Апокалипсис видел, как загарпунили Макаровну, ограбили Сапогова. Наблюдает и гнусное беснование с пальцем – верный приспешник Сатаны припал к копролитовому истукану вершить итог Мироздания!
Лицо юрода светится тихой благостью, будто ему, умирающему, известна иная, высшая правда:
– И вышел из меня глист-финалист, и сказал: «Вот Сущее, а вот Бытие! В Сущем сказка – ложь и выдумка, но в Бытии всё возможно! Сказка – проводник Бытия в Сущее! Смерть, где твоя шляпа?» Спи, Матушка! – Лёша Апокалипсис закрывает глаза почившей иконе. – Мы справились! – Затем укладывается на спину и кладёт икону себе на грудь.
Рядом похрипывает раздавленной грудью Рома с Большой Буквы:
– Жил в гортани Бес-куролес, а теперь исчез. Пожелал спокойной ночи, мол, больше никакого «Коохчи». Оставил лишь стих с большой буквы «С»…
Рома с Большой Буквы петь не умел, а тут затянул, да ещё так трогательно и умилительно:
С неба катится звезда,
Ночь светлеет, месяц тает,
И с рассветом подступает
День святого Никогда!
Это вовсе не беда,
Что не знала ты о дате,
Не уйти от благодати —
От святого Никогда!
Вторник это иль среда —
Дни без разницы недели,
Торжество на самом деле,
День святого Никогда!
Сквозь туманы города
Проступают понемногу…
Скачет к твоему порогу
Конь святого Никогда.
Есть гнилая борода
И порожние глазницы,
В них и черви, и мокрицы
У святого Никогда!
В дымке бледно-голубой
Облаков гряда седая…
День Святого Никогда я
Буду праздновать с тобой!
Никаких «н-н-н-н»! В смертный миг к Роме с Большой Буквы вернулась его прежняя суть. Закончено Пение, пришло Успение.
– Ухожу к Господу с большой буквы «Г»…
Григорьич-Прохоров всё возится с пальцем – то ли от волнения руки трясутся, то ли попасть не может. Или не прирастает Безымянный – короче, какая-то техническая заминка.
Помирающей Макаровне понятно, чего расплясалась Нечисть. Расчёт оправдался, палец добыли. Ну, значит, Юдоль. Только почему-то вместо поганой шарманки Коммутатора над могилами стелется тихий, как туман, солдатский напев.
Макаровна с предсмертной ленцой разглядывает полуодетого старика. Из одежды чёрные трусы до колен да пиджак с медалями, идёт босой. Поёт негромко, но слышно каждое слово:
Конец подходит сатанинской мессы,
Где видишь беса, там его и бей!
И не умеют обращаться бесы
Ни в Богородицу, ни в белых голубей!
А-а-а-а! А-а-а-а!
Это ж деда Рыба! Он в ночь преставился, рак желудка прибрал ветерана. Костя пока не знает об этом. Даже баба Света, интерференционный паттерн с фиолетовой причёской, не в курсе, что овдовела. Кому теперь будет варить свои помои?
Видишь, милая, деда Рыба пришёл проститься с тобой. И смотритель Чёртова Колеса Валентин Цирков, любитель персиков и понедельников, замер у оградки парикмахерши Аделаиды Викторовны Геллер-Швайко, стонет, поддерживая онемевшую половину лица…
Макаровна не боится умирать, давно утверждена и подписана проходка в Вечный Зоб. Жаль разве Тимофеича. Даже в Запретное не сбежит, технически не успеет прочесть заклинание над тушей. Где взять тринадцать часов, тринадцать минут? Что станет с ним, таким беспомощным, в Юдоли?
Если верить Коммутатору, не изменится вообще ничего. Божье Ничто обещал, что все исчезнем. Верить нельзя никому, правда, как и ложь, посерединке. Может, Диавол хочет перестать быть воспоминанием Бога? Или же, наоборот, самому сделаться Главным Вспоминателем.
Макаровна читает отходную молитву несъедобной. Но что-то мешает переходу.
Да причитка же на полотенце! «Бесовская связка судеб»:
Две тропы порознь вились,
Да в одну судьбу сплелись!..
Смерть – Четверица. Ипостась Сила испрашивает у Макаровны: «Мужика в Чертог тоже берём?»
«А так можно?» – мысленно спрашивает ведьма.
Ипостась Закон отвечает: «Проходка на двоих».
Старуха с утроенной силой читает: «Смертушка-Матушка!»…
Андрей Тимофеевич не заметил пропажи пальца. А пощёчины прохоровские вообще пошли на пользу, привели в чувство. Не на кладбище, а в квартире, разумеется.
Шведская стенка опустела – на полу подсохшая лужа крови. Существа нет нигде. Сапогов спрашивает эгрегор: что пропустил, пока был в отключке? Да собственно, весь ритуал мимо!
Самое интересное позади! Обидно! Не видел Сапогов, как хлестала на пентаграмму невинная кровь Бархатного Агнца, окропила чёрную обложку тетради по сопромату! Подул сквозняк нездешний, зеркало треснуло в прихожей и осыпалось. Выползли из щелей волшебные тараканы, исполнили песню Малежика «Кукушка», упали с потолка антропоморфные киргизы, объели кишки Бархатного Агнца и сделались зримы, но лучше б их никому не видеть. Распахнулись дверцы антресолей, вышли Те, Которые с Оскалом, и Тот, Кого Они Боятся. И Мир бесповоротно изменился. Непонятно только, в какую сторону…
Костя с изумлением изучает руку – вернулся Безымянный! И не высохший, который похитил старик, а самый обычный здоровый палец! Только он уже не Безымянный! У него сакральное Имя – Артур Муртян! Школы и интернаты, улицы и города, киностудии и стадионы – вся страна и Мироздание теперь имени Артура Муртяна, что отправился прямиком в гипарксис и воссел одесную Отца Небесного!
С болезненным для слуха шумом падает стул – задела халатом женщина. Странное дело, в комнате появился звук! Сапогов не понял, где и что умственно тыкнул. Оказывается, громкость была всегда, просто надо было её включить! Мог же изначально всё слушать, а не смотреть немое кино!
У плаксивого папаши исчезли усы. Сбрил, что ли? Без них лицо узнаваемо – всенародный ведущий!
Кириллов с болезненной нежностью трогает Костю за Безымянный:
– Я смогу иногда навещать тебя, приятель, чтобы повидать сынишку? – в глазах дрожат слёзы.
– Когда заблагорассудится, дяденька Кириллов! – радушно отвечает мальчишка. – Но только не в учебное время, у меня же школа, пятый класс!
– Конечно, конечно… – торопливо соглашается Кириллов, наклоняется и целует ставший таким родным палец. – Привет, малыш, надеюсь, тебе хорошо… Ему же не было больно?! – диктор взвинчен. – Маргарита, ответьте мне, умоляю!
Женщина в халате закуривает:
– Леонид Игоревич, вы сами всё видели! Он фактически сразу исчез! Никакой боли! Он улыбался, ваш Артур! Смеялся и сиял!
Лицо некрасивое, с тяжёлым подбородком, хрящеватым носом. Кожа в каких-то кирзовых рытвинах. Для эфира её пришлось бы основательно гримировать, пудрить. Зато глаза чудесные – два омута пустой доброты. Фигура высокая и нескладная. Крупные кисти с красивыми породистыми пальцами, обручального кольца нет. Мать-одиночка.
– Я говорил, что вы похожи на актрису Маргариту Терехову?
– Шутите? – усмехается женщина, разгоняет ладонью голубоватый дымок. – Она такая красавица, а я синий чулок. Тысячу раз перештопанный.
Забывшись, вытаскивает ступню из тапочка, спохватывается, что ногти-то неухоженные, с облезлым лаком; нога шмыгает в тапок, как мышь в нору.
– О нет! – уверяет Кириллов, который всё подметил. – Много общего! Облик, причёска.
– Пергидрольные кудри под Миледи… А вот вы – настоящий герой, Леонид Игоревич. Мушкетёр! Я горжусь нашим знакомством! Не представляете, какая это честь для меня – предоставить своё жилище для спасения человечества!
– Погодите! – бесцеремонно перебивает кокетничающих взрослых Костя. – Божье Ничто хочет что-то сказать!
Все замолкают и пытаются слушать. А это непросто. Божье Ничто совсем усох; в уголках нет даже сукровицы, цельный коричневый струпик. Непонятно, как вообще лепечет.
– Фук-ка фы фрафнивно! – с артикуляцией у царапины швах. – Фафно!
Но так ли уж важны слова? Очевидно, Божье Ничто прощается, уходит туда, откуда пришёл.
– Фофтя!.. Хфоть… фуефоф-фы!
– Ну да, гвоздь, – понуро опускает глаза Костя. – Уж прости…
– Фе-фрофу! Футьи фы уопк! Профтяфте! Проф-тифые… фкоты… – и замолкает уже навсегда.
Костя на всякий случай скребёт царапину. Струпик отваливается, под ним белёсая кожная пустота…
На подоконнике тесак с подсохшими следами крови и крошечный кусочек выпечки из костей Натана Абрамовича – что не впихнулось в Артура или он сам вытолкнул языком.
За окном светает. Пятый час утра.
– Ой, а мне ведь домой надо! – спохватывается Костя. – Пока родители не проснулись!
В коридоре на линолеуме вдребезги разбитое зеркало. Антресоли нараспашку, одна дверца висит на последнем шурупе. Выломали Те, Которые с Оскалом. Эх, глянуть бы на них хоть глазком… И на Того, Кого Они Боялись…
– Подмести бы… – озирает разгром Маргарита. – Костя, не порань ноги, всюду осколки. Я схожу за веником.
– Не беспокойтесь, тётя Марго, я вижу всё…
– Дверцу бы поправить… – задумчиво произносит Кириллов. – Найдутся плоскогубцы и отвёртка?
– Всё не к спеху, хороший мой, – отвечает Маргарита. – Сделаете, когда будет настроение.
Костя зашнуровал кеды, стоит в дверях:
– Ну, я побежал?!
Мальчишке не терпится продемонстрировать родителям и сестрёнке палец. Обрадуется папа, вотрёт в крестец вьетнамскую «звёздочку». Мама накрутит кудряшки, скажет, что новая заведующая не такая уж и страшная. Ну, это до поры, мамочка; не обольщайся раньше срока, Юдоль Мансуровна ещё себя проявит! А смешная Верочка подумает, что Костя просто закончил обещанный фокус…
– С Богом! – Маргарита Цимбалюк снимает цепочку с двери, открывает замок, целует Костю в лоб – чуть пониже лишайного очага размером с копейку. – Ты молодец, пионер!
Костя переступил было порог, но вдруг возвращается. И протягивает диктору:
– Вам, дяденька Кириллов!