[126]. Клятва именем Цезаря получала юридическую силу. Ему было дано право пользоваться в сенате и суде золотым курульным креслом.
«Наперебой предлагались чрезмерные почести, неуместность которых привела к тому, что Цезарь сделался неприятен и ненавистен даже самым благонамеренным людям», — пишет Плутарх (Плут. Цез., 57). Такова участь неограниченной власти. Льстецы и вторящие им тайные недоброжелатели сделали свое черное дело. В обстановке всеобщего угодничества и лести характер Цезаря начал меняться в худшую сторону. Он сделался нетерпелив и раздражителен. Нередко утрачивая контроль над собой, он позволял себе пренебрежительное отношение к окружающим, чего прежде никогда не допускал.
Как-то раз, когда к нему явились консулы в сопровождении сенаторов, он принял их у храма Венеры-прародительницы, сидя, а не стоя. Такое подчеркнутое высокомерие диктатора вызвало недовольство не только сената, но и простого народа, усмотревшего в поведении Цезаря оскорбление всего государства. Есть, правда, сообщение о том, что Цезарь хотел, как подобало, встать перед сенаторами, но его удержал один из льстецов Корнелий Бальб (Свет. Бож. Юлий, 78; Плут. Цез., 60).
Увидев, с каким огорчением расходятся сенаторы, Цезарь осознал недостойность своего поведения и попытался оправдать его своей болезнью: ее приступы всегда неожиданны для него, внезапное головокружение, а затем судороги не позволили ему принять сенаторов, как того требовало их высокое достоинство. Но уже никто не верил этим объяснениям, тем более, что, когда однажды перед ним самим не встал один из народных трибунов, он долго не мог ему этого простить и при всяком удобном случае язвительно повторял: «Если Понтию Аквиле это будет угодно» (Свет. Бож. Юлий, 78).
Всегда отличавшийся независимостью и трезвостью суждений Цезарь вдруг стал прислушиваться к лицемерным славословиям в свой адрес. Он уже прямо заявлял, что «люди должны разговаривать с ним осторожнее и слова его считать законом» (там же, 77). Такое чрезмерное самомнение Цезаря часто сводило на нет его усилия вернуть себе симпатии римлян. А между тем он, действительно, делал многое такое, что должно было бы привлечь к нему людей. Помиловал многих видных помпеянцев. Приказал восстановить статуи Помпея, низвергнутые после Фарсальского сражения. Допустил к государственным должностям детей римских граждан, репрессированных и казненных при Сулле. Разрешил вернуться в Италию даже тем, кто еще не получил официального прощения.
Казалось, что все эти акты милосердия находят у римлян понимание и вызывают их одобрение. Цицерон в одной из своих речей публично благодарит Цезаря: «Нет ничего более угодного народу, чем доброта, а из множества твоих доблестей наибольшее восхищение и наибольшую признательность вызывает твое 128 мягкосердечие. Ведь люди более всего приближаются к богам именно тогда, когда даруют людям спасение. Самое высокое в твоей судьбе то, что ты можешь спасти возможно большее число людей, а самое лучшее в твоем характере то, что ты этого хочешь» (Циц. За Лиг., 12, 37–38).
Тем не менее число недовольных Цезарем постоянно росло. Друзья уже не раз призывали его к бдительности и осторожности, предлагая себя в качестве телохранителей, но Цезарь неизменно отвергал эти предложения, заявляя, что «лучше один раз умереть, чем постоянно ожидать смерти» (Плут. Цез., 57). «Повторяя, что он предпочитает умереть, нежели внушать страх, Цезарь ожидал милосердия, которое проявлял сам», — пишет Веллей Патеркул (Велл. Пат. Рим. ист., 2, 57).
Терпимость Цезаря к людям, настроенным к нему враждебно, была, в самом деле, поразительна. Всякий раз, когда до него доходили слухи, что кто-то из римлян злоумышляет против него, Цезарь, стараясь, по словам Светония, «пресекать, но не наказывать», ограничивался тем, что объявлял особым эдиктом, что ему все известно, клеветникам же советовал одуматься (Свет. Бож. Юлий, 75).
Хотя на людях Цезарь нередко проявлял порочащую его заносчивость, у себя дома он по-прежнему был прост и справедлив, не делая никаких различий между собой и своими гостями. Доказательством может служить следующий случай. Однажды раб, прислуживавший за столом, подал гостям не такой хлеб, как хозяину. За эту оплошность он был сурово наказан: на какое-то время закован в колодки.
Усиленно пропагандируя легенду об Аскаиии-Юле, основателе рода Юлиев, и всячески поощряя культ Венеры-прародительницы, Цезарь в то же время был терпим к иноземным культам, дозволив, например, иудеям отправлять свои религиозные обряды в римской столице (Jos. Flav. Antt. Jud., 14, 10, 8).
Как всегда, он был внимателен к друзьям, заботлив к клиентам, признателен всем тем, кто был к нему расположен, причем независимо от их социального положения. Но все его прекрасные качества и многочисленные акты милосердия не смогли перевесить растущей к нему неприязни в народе. В столице с каждым днем все больше нагнетались страсти вокруг его имени.
Римлянам было сообщено, что в пророческих книгах обнаружено предсказание, гласящее, что парфян сможет одолеть лишь тот человек, который имеет царскую власть, поэтому на одном из заседаний сената будет предложено провозгласить Цезаря царем.
Уже давно группой римских аристократов разрабатывался план физического устранения диктатора. Вдохновителем заговора был претор Гай Кассий Лонгин. Во время гражданской войны он сражался на стороне Помпея. После войны Цезарь не только простил его, но принял в круг своих друзей и предоставил ему должность претора. Однако Кассию, в котором кипела личная злоба к Цезарю, казалось, что он заслуживает большего. Ему удалось втянуть в заговор 60 человек, среди которых были не только помпеянцы, в свое время помилованные Цезарем, но и близкие к диктатору люди, до недавнего времени его явные сторонники, служившие под его знаменами еще в Галлии, которым Цезарь полностью доверял: Сервий Гальба, Гай Требоний, Децим Юний Брут.
В заговоре особая роль отводилась Марку Юнию Бруту (85–42), мать которого, Сервилию, Цезарь когда-то очень любил и не оставлял своим вниманием даже в самую напряженную пору гражданской войны: постоянно делал ей подарки и как-то помог ей за бесценок купить с аукциона богатейшие поместья. Был даже слух, что Брут — внебрачный сын Цезаря.
Брут имел склонность к научным занятиям; в первую очередь его привлекала философия, особенно учение Платона и его последователей. Он прекрасно владел родным языком и прославился как великолепный оратор. Кумиром Брута был его дядя Марк Порций Катон, которому племянник подражал с величайшим рвением. Впоследствии он, по примеру Цицерона, прославил его в своем сочинении «Катон».
В войне Цезаря и Помпея Брут присоединился к последнему, так как считал его дело более справедливым, и принимал участие в сражении при Фарсале. Судьба Брута была небезразлична Цезарю, который перед началом сражения отдал командирам легионов приказ ни в коем случае не убивать Брута и стараться, по возможности, вообще не задеть его. После сражения Цезарь был сильно встревожен, не видя Брута среди сложивших оружие, и очень обрадован, когда нашел его наконец в числе уцелевших помпеянцев.
Завершив гражданскую войну, Цезарь осыпал Брута своими милостями и дал ему преторскую должность в самом Риме. Через три года Брут должен был стать консулом. Цезарь безгранично доверял Бруту, видел в нем своего преемника и часто выполнял его просьбы о помиловании тех или иных помпеянцев. Конечно, все это Цезарь делал ради Сервилии. При желании Брут мог бы стать самым влиятельным после. Цезаря человеком в государстве, а со временем занять в нем первое место. Именно такая судьба ожидала Брута, но его подстрекал и торопил Кассий.
Заговорщики сделали все, чтобы привлечь Брута в свои ряды. Поскольку римляне видели в нем потомка легендарного Луция Юния Брута, основателя Римской республики и первого консула, участвовавшего в изгнании из Рима царей[127], его причастность к заговору придавала всему предприятию особую символичность. Авторитет, которым Брут пользовался у народа, гарантировал, как казалось заговорщикам, поддержку широких масс.
В те дни статуя древнего Брута была испещрена надписями: «О, если бы ты был сегодня с нами!» и и «Если бы жил Брут!». Однажды утром судейское возвышение, на котором Брут исполнял свои преторские обязанности, оказалось исписанным воззваниями: «Ты спишь, Брут!», «Ты не Брут!» и тому подобными обращениями (Плут. Брут, 9).
Многочисленные устные и письменные призывы, а также давление на него со стороны жены, дочери Катона, в конце концов возымели действие: Брут принял сторону заговорщиков, уже своим участием упрочив их ряды. Когда Цезарю доносили о том, что Брут злоумышляет против него, он категорически отказывался верить в это. Прикасаясь рукой к своей груди, он говорил: «Неужели Брут не повременит, пока это тело не станет мертвой плотью?», имея в виду, что Брут и так в скором времени унаследует высшую власть в государстве (там же, 8). Цезарь не допускал даже мысли, что Брут ради приближения этой минуты способен на предательство.
Друзьям, выражавшим свою обеспокоенность и предлагавшим для его охраны призвать в столицу испанские когорты, Цезарь отвечал: «Ничего нет хуже продолжительной охраны: это примета того, кто находится в постоянном страхе» (Aпп. Гр. войны, 2, 108). К тому же Цезарь очень полагался на данную сенаторами в январе 44 г. клятву, которой они обязались охранять его жизнь.
Упорное нежелание Цезаря поверить в угрожавшую его жизни опасность вызвало у некоторых друзей подозрение, что он сознательно пренебрегает их советами. Им казалось, что Цезарь, измученный болезнями, устал от жизни. Но это было не так. Просто для себя Цезарь уже давно все решил. «Смерть, — говорил он, — отдохновение от бедствий, а не мука; она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону ни для печали, ни для радости места нет» (Салл. Кат., 51, 20; ср. Циц. Кат., 4, 7).