Под влиянием эллинистической философии и литературы в Риме окончательно утверждается индивидуалистическая идеология. Мнение коллектива перестает быть единственным и определяющим в жизни людей. Отдельный индивид решительно отстаивает свои права и, противопоставляя себя коллективу, требует к себе особого внимания, стремясь оставить свой след в политической и культурной жизни общества.
В политике личность утверждает себя через диктатуры и различные формы единоличной власти (Сулла, Помпей, Цезарь), в философии — через эпикуреизм Лукреция,[135] в поэзии — через субъективную и автобиографическую лирику (Катулл и его окружение).
В эпохи политических катастроф и социальных потрясений всегда обостряется интерес к отечественной истории, в которой люди пытаются найти объяснение и обоснование новой исторической реальности. К началу I в. до н. э. римская историография заметно эволюционировала, все чаще склоняясь к более научным и современным методам исследования. Она уже не ограничивается, как прежде, показом исключительно внешних событий, а обращает внимание и на проблемы внутренней жизни.
У римских историков все отчетливее проявляется готовность отойти от традиционных способов изложения исторического материала и тяга к поиску таких форм, которые отвечали бы задачам новой историографической концепции. Однако еще продолжают создаваться исторические сочинения по анналистическому методу, в которых повествование ведется по старинке, в форме летописи, от истоков и возникновения Рима, события располагаются в строго хронологической последовательности, без малейшей попытки понять их внутреннюю, причинно-следственную связь, без отделения главного от второстепенного. Историки-анналисты еще не задумываются над психологической мотивировкой человеческих поступков.
Все же для римской историографии более характерным является теперь монографический подход к материалу, когда изображаются отдельные события или лица и наряду с поиском идеальных образов делается попытка извлечь из римской истории этические уроки и дать на ее основе картину нравов. Эта историография уже не обращается к легендарному прошлому Рима, а предпочитает исследовать события по времени более близкие, даже современные автору.
Подлинное выражение историографии, ставящей своей задачей не сухой перечень сведений, а объяснение людей и событий и отвечающей требованиям художественности, впервые отчетливо обнаруживается лишь в сочинениях Цезаря, а несколько позже в монографиях Саллюстия.
В Риме уже появились образцы литературного жанра, которому была уготована замечательная судьба. Речь идет об автобиографии, жанре, вызванном к жизни интересами по преимуществу лично-политическими. В автобиографиях авторы, оправдывая свою политическую деятельность, защищаются от нападок политических противников или, наоборот, обрушиваются на них. Это — те стимулы, которые в значительной степени лежат в основе дошедших до нас исторических сочинений Цезаря. Записки о своей жизни, написал, например, Сулла, в 79 г. сложивший с себя диктаторские обязанности и удалившийся на покой[136].
Появление автобиографического жанра знаменует собой окончательное утверждение в римском обществе индивидуалистического сознания. Автобиографический характер имеют и уцелевшие сочинения Цезаря. Но между мемуарами Суллы, а также сходными по жанру произведениями других авторов, и «Записками» Цезаря есть существенное различие. Сулла писал свои воспоминания о событиях, которые уже стали достоянием прошлого, Цезарь же писал по горячим следам, поэтому его «Записки» часто напоминают дневниковые записи.
Современный читатель, не искушенный в античной литературе, взявшись за чтение Цезаря, будет разочарован. Уже на первых страницах он с удивлением обнаружит, что повествование не соответствует его привычным представлениям о художественной литературе. Вряд ли его переубедит утверждение, что «Записки» Цезаря — это один из лучших образцов изящной словесности на латинском языке. Его недоумение понятно. Дело в том, что некоторые формы прозаической литературы, в настоящее время не предназначенные для художественных целей (труды по истории, философии, географии и т. п.), у древних наряду с познавательными выполняли и эстетические задачи. От этих произведений ждали занимательности, которая достигалась различными средствами художественной выразительности. Для сочинений делового, узкоспециального и научного характера, например по математике, кулинарии, праву, художественная стилизация была не обязательна.
Римская историография с самого начала своего возникновения ставила перед собой очень конкретные, практические задачи, никогда не занимаясь отвлеченным исследованием исторической истины ради самой истины. Пронизанная элементами публицистики, историография во времена Цезаря приобретает общественно-политическую значимость и часто используется в интересах отдельных партий. Античный историк стремится прежде всего привлечь и удержать внимание читателя, затем убедить и склонить его на свою сторону. Чтобы достичь этого, он обращается к помощи различных стилистических средств, относясь к историографии как к искусству, как к особому роду словесно-художественного творчества.
Современному читателю может показаться, что повествование Цезаря чересчур перегружено географическими названиями, топографическими описаниями, военными выкладками, в которых вроде бы нет никакой художественности. Уж очень сухо и деловито ведет Цезарь свой рассказ, лишая его ярких стилистических украшений. В «Записках», например, трудно отыскать тропы, слова, употребленные в переносном значении, что уже само по себе непривычно для современного читателя, который от художественного произведения ждет прежде всего образности.
Действительно, Цезарь очень скуп на эмоциональную и экспрессивную окраску своего стиля, который с полным основанием можно рассматривать как нормативный. До минимума ограничивая свой словарь, он употребляет слова всегда в их прямом значении, устраняя таким образом всякую двусмысленность и достигая предельной сжатости повествования. Отсутствие тропов историк мастерски компенсирует синтаксическими фигурами: параллелизмами, гипербатами, брахилогией, асиндетоном и другими. Искусным расположением слов он достигает замечательного эффекта. Например, выдвигая сказуемое или второстепенный член на первое место, он сообщает ему добавочные смысловые и выразительные оттенки.
Всякое отклонение от синтаксической нормы могло служить художественной цели. Но это способен по-настоящему оценить лишь тот, кто знаком с грамматическим строем латинского языка. При передаче на другой язык эти особенности, как правило, исчезают. В переводе невозможно отразить ритмическое членение фраз и звучание латинской речи. А между тем античные авторы, рассчитывая на то, что их произведения будут читаться главным образом вслух, огромное внимание обращали на звучание и ритм своих фраз. Даже сведущие в латыни люди лишены возможности в полной мере оценить достоинства прозы Цезаря, поскольку музыкальная основа нашего языка сильно отличается от латинского: русский язык, например, не знает долгих и кратких слогов.
В сочинениях Цезаря, особенно в «Записках о галльской войне», ярко проявляется интерес и какое-то обостренное любопытство автора к географическим данным, этнографии, обычаям и, вообще, к людям, что очень редко встречается у других писателей. Это не просто дань эллинистической традиции или бесстрастная констатация и проявление общей культуры, а подлинная увлеченность Цезаря новым для него миром. Бережным отношением к подробностям и частностям, стремлением к точности их изложения Цезарь создает у читателя ощущение полной объективности, чему способствует сама манера повествования. Этнографические экскурсы имеют некоторые стилистические особенности и особый, несколько замедленный ритм изложения.
Как оратор и стилист Цезарь сложился в школе Марка Антония Гнифона, который в то время был главой аналогистов[137] в Риме. От него Цезарь усвоил вкус к правильному и чистому языку, свободному от неологизмов и редких малоупотребительных слов. Свои стилистические установки Цезарь излагал в трактате «Об аналогии», утраченном для нас. Принципы, провозглашенные Цезарем-грамматиком, были им применены в «Записках», в которых он воздерживается от слов «новых и непривычных». Он устраняет из своей речи неологизмы, архаизмы, иноязычные слова (разумеется, когда в них нет особой необходимости) и одновременно всю ту лексику, которая может придать его стилю новизну и экстравагантность. Он тщательно отбирает слова, пользуясь при этом, как уже отмечалось, минимумом лексики и воздерживаясь от чрезмерной синонимии.
При поверхностном чтении Цезаря может возникнуть ощущение монотонности его латыни, но при внимательном чтении оно исчезает, так как на самом деле латинский язык в его произведениях живой, разнообразный, но ни в коем случае не пестрый. Его манере изложения присущи стилистическая прозрачность, предельная точность и чистота языка. Чтобы не нарушать стилистического единообразия, Цезарь, например, сводит к минимуму использование прямой речи, которая встречается в «Записках» всего 21 раз.
«Записки» Цезаря являются образцом полного соответствия формы и содержания: излагаемый в них материал, любая мысль и настроение писателя находят адекватное выражение. Стиль Цезаря, сжатый и лаконичный, создает ощущение необычайной стремительности, но эта стремительность не имеет ничего общего с приблизительностью и небрежностью.
О непревзойденной простоте и точности языка «Записок» имеется авторитетное мнение Цицерона. «Нагие, простые, прелестные» — такими прилагательными определил великий оратор литературные достоинства «Записок», «ибо всякие украшения речи с них, словно одежда, сняты» (Циц. Брут, 262). «Нагая простота» «Записок», о которой говорит Цицерон, — это не что иное, как абсолютная реализация художественного замысла. Естественность и непринужденность прозы Цезаря — результат большого искусства и тщательной отделки.