Если стиль — это сам человек, если в языке наиболее ярко проявляется его личность,[138] то в какой-то степени эта истина применима и в отношении жанра, которому писатель отдает предпочтение в своем литературном творчестве. Выбор автором формы для своего произведения никогда не бывает случаен, особенно в античности, где система литературных жанров отличалась исключительной четкостью и устойчивостью. Поскольку в древности каждому жанру соответствовал свой, особый стиль, выбор жанра для древнего писателя означал одновременно и выбор стиля.
Латинские авторы обычно сами объявляют о своем намерении подключиться к литературной традиции. Установка только на эксперимент чужда самому духу римской литературы республиканского периода. У нас нет примеров пренебрежительного отношения римских писателей к устоявшимся в литературе жанровым формам. Правда, римские поэты и прозаики часто не укладываются в рамки традиционных форм и, нарушая существующие каноны, обогащают литературу. Но и в этих случаях речь может идти не о сознательном жанровом новаторстве, а скорее о яркой творческой индивидуальности, вносящей свои неповторимые черты в привычную форму. Из-за плохой сохранности римской литературы каждое уцелевшее произведение представляется единственным и неповторимым. Мы лишены возможности сравнить его с другими произведениями этого жанра, поэтому судить о степени новаторства конкретного писателя в отношении того или иного литературного жанра всегда очень трудно.
Жанр — это не просто комбинация формальных приемов, а форма видения и осмысления определенных сторон мира, выражение не только художественного, но и социального опыта писателя. Чувство жанра предполагает наличие у писателя обостренного чувства времени, ведь актуальность жанра самым тесным образом связана с пробуждением в обществе соответствующих идейных интересов. Жанр, отражая реальное состояние общества, одновременно является отражением авторской личности, ее отношений с окружающей средой.
В римском обществе I в. до н. э. особенно остро стояли вопросы единства личности и общества, внутренней свободы и государственной необходимости. Освобождение личности от диктата коллектива потребовало введения в римскую литературу новых жанровых форм, в поисках которых прозаики и поэты вновь обратились к литературе греков. Как уже отмечалось, в историографии появились малые формы, такие, как историческая монография, автобиография, жизнеописание выдающихся личностей и т. п.
Что касается исторических сочинений Цезаря, то их жанр в разное время определялся по-разному. В них видели мемуары апологетического характера, военную хронику, политический памфлет, официальный отчет сенату или римскому народу, разновидность автобиографии, самопанегирик, дневник военных действий, публицистические записки о своем времени.
Как правило, в начальных стихах или главах своего произведения римский автор старался указать на свой греческий образец и, следовательно, на сам жанр. В последней трети I в. до н. э. поэт Гораций для названий сборников своих стихотворений стал использовать их жанровые наименования — «беседы», «послания». До него авторское обозначение жанра в самом названии произведения встречается довольно редко. Возникает, вполне естественный вопрос, что хотел сказать Цезарь, назвав свои исторические сочинения словом соmmentarii? Можно ли его понимать как авторское жанровое обозначение? Если да, то какое значение вкладывал в этот термин сам Цезарь, и в какой мере он придерживался закона избранного им жанра?
Невозможно допустить, что Цезарь мог назвать свой литературный труд словом непривычным или малопонятным для римлян. Это противоречило бы его стилистической концепции, о которой мы только что говорили. Словом commentarii назывались записи, которые с древнейших времен были обязаны вести должностные лица в Риме, а также записи, относящиеся к деятельности больших жреческих коллегий. Известны, например, сот-mentarii pontificum («записи понтификов»), которые Цезарь, как верховный понтифик, знал и за составлением которых должен был следить. Эти записи не сохранились, но упоминание о них мы находим у многих авторов.
Когда Цезарь писал свои «Записки», термин «комментарии» уже вышел за пределы узкой сферы технического обращения и начал циркулировать в сфере литературного обихода. Например, мемуары Суллы иногда приводятся под названием «Commentarii rerum gestarum» («Записки о деяниях»). Известно, что современник Цезаря крупный ученый-неопифагореец Нигидий Фигул написал и издал сочинение «Commentarii grammatici», в котором рассматривал вопросы синонимии, морфологии, этимологии и т. п.
Слово commentarii означает «заметки, записки для памяти», указывая не столько на сочинение, принадлежащее к определенному литературному жанру, сколько на собрание дневниковых записей, представляющих собой серию сырых заметок, еще не являющихся связным и окончательным по форме повествованием. Таким образом, «комментарии» — это необработанный материал, основа будущего сочинения. Подобные «комментарии» частного характера лежали в основе первого целиком дошедшего до нас памятника латинской прозы — книги Катона Старшего «О сельском хозяйстве». Это сочинение, не получившее окончательной литературной обработки, первоначально предназначалось узкому кругу читателей.
Греческими эквивалентами слова commentarius являются υπόμνημα (hypomnema) и менее точное ξφημερις(ephemeris), которое мы находим у ряда греческих писателей и в рукописях X–XI вв., где эти слова использованы в названии исторических сочинений Цезаря.
Греческое слово υπόμνημα имеет смысл «записи, сделанной по памяти или непосредственно за событиями». Цицерон, уговаривая Луция Лукцея написать историю своего консульства, предоставлял в его распоряжение «записи всех событий» (commentarii rerum omnium — Циц. К близким, 5, 12, 10; ср. 8, 11, 4). Лукиан[139] в своем сочинении «Как писать историю» рекомендует историку, после того как он соберет материал, сделать сначала υπόμνημα и лишь затем наводить красоту и привлекательность с помощью риторических фигур и ритма (48). Вслед за Цезарем, определившим свои сочинения как commentarii, этим же термином их квалифицируют его современники Цицерон (Брут, 262), Гиртий (Галл, война, 8 пред. 2; 4; 8, 4, 3), а позже Светоний (Бож. Юлий, 56). Разумеется, «Записки» Цезаря — нечто большее, чем простые «заметки», они подчинены определенному художественному замыслу и носят следы стилистической обработки.
Пытался ли Цезарь скрыть свою заботу о художественной отделке «Записок» или чувствовал, что из-за нехватки времени не довел их до желаемого результата и потому назвал их «комментариями», как бы не претендуя на их литературную ценность, сказать трудно. Скорее всего, цель Цезаря состояла в том, чтобы противостоять историографии, которая в это время утверждалась в Риме как жанр главным образом ораторский, предназначенный услаждать, убеждать, волновать (Циц. Брут, 185). Не достоверность, а убедительность — девиз этой историографии, в которой документальность нередко подменялась правдоподобием.
Не случайно Цицерон называет историю «трудом в высшей степени ораторским» (О зак., 1, 2, 5) и считает, что «ораторам позволено переиначивать историю как угодно, лишь бы они могли сказать что-нибудь позатейливей» (Брут, 42). А в упомянутом письме к Лукцею, которое датируется 56-м годом, просит написать о его собственной деятельности, «отступив от законов истории» (К близким, 5, 12, З)[140]. Цицерон с неодобрением отзывается об историках, не умеющих украсить историческое повествование цветами красноречия (Брут, 228; О зак., 2, 5).
Видимо, в это время в римской историографии резко обозначилась тенденция обращать внимание преимущественно на внешнюю сторону изложения и силу эмоционального воздействия на читателя. Сходный взгляд на историю удерживался в течение всего следующего столетия. «История, — поясняет Квинтилиан,[141] — близка поэзии и до некоторой степени представляет собой стихотворение в прозе, и таким образом пишется для рассказа, а не для доказательства» (Quint. Inst., 10, 1,31).
Историографии, имеющей своей целью с помощью различных стилистических уловок лишь наставлять читателя и возбуждать его эмоции, Цезарь противопоставляет историографию, всецело поглощенную проблемами военного искусства и топографии. Он демонстративно не хочет облачать свой труд в «художественное одеяние», принятое у ораторов и моралистов.
Поскольку в античности каждый литературный жанр, отражая определенное отношение личности и общества, бытовал в соответствующей социальной среде и имел свою аудиторию, выбор писателем жанра определялся в значительной степени его предполагаемым адресатом. «Записки» Цезаря адресованы прежде всего образованным читателям, которые следили не только за политической ситуацией, но и за литературной полемикой в Риме. Форма «записок, или комментариев» едва ли могла рассчитывать на успех очень широкой аудитории, привыкшей к более простым и доступным, по преимуществу драматическим, видам словесного искусства. Внешняя непритязательность «Записок» не могла обмануть искушенного в литературе читателя, что видно уже из суждений о стиле Цезаря его современников (Циц. Брут, 261–262; Гирт. Галл, война, 8 пред. 4–7). Точно так же «низкое» содержание и прозаический стиль стихотворной сатиры никого в Риме не вводили в заблуждение; она всегда циркулировала в узком кругу образованных римлян, друзей поэта.
Характер и форма «Записок» должны были внушить читателям мысль, что автор заботится единственно об исторической истине, а художественная сторона вовсе не интересует его. В «Записках» Цезарь обращается главным образом к своим друзьям-единомышленникам, а с друзьями нужно быть по возможности простым, искренним и достоверным. Учитывая знатное происхождение Цезаря, его положение и огромное влияние в Риме, надо ли сомневаться в том, что круг этих первых читателей «Записок» был велик?