Вероятно, с этой эпохи начинается промышленный прогресс, который, как мы увидим, длился пятьдесят лет. Во всей северной Италии, от Верцелл до Медиолана, Мутины, Аримина, начинают открываться фабрики керамических изделий, ламп и амфор, так прославившиеся впоследствии.[325]В Падуе и Вероне ремесленники и купцы принимаются за выделку и вывоз тех знаменитых ковров и одеял, которыми скоро стала пользоваться вся Италия.[326]В Парме и Мутине мелкий люд пытается добыть себе средства к жизни выделкой на дому великолепной шерсти, благо в окрестностях паслись многочисленные стада овец, принадлежавшие крупным собственникам, жившим далеко. Торговля шерстью начинает распространяться по Италии;[327]вокруг Фавенции (совр. Faenza) сеют лен, и в городе начинают его прясть и ткать.[328]Генуя у подошвы диких гор становится многолюдным рынком дерева, кож, меда и скота, доставляемых полудикими еще лигурами из их уединенных долин.[329]В Арреции владельцы старых гончарных мастерских, восходящих еще к этрусской эпохе, восстанавливают их, пользуясь изобилием рабов, покупают умеющих рисовать греческих рабов и начинают выделывать прославившиеся позднее красные патеры, лампы и вазы.[330]Железные рудники острова Ильва (совр. Эльба) эксплуатируются в крупных масштабах. Центром торговли этим железом становятся Путеолы, где богатые купцы заставляют кузнецов обрабатывать его, изготовляя мечи, шлемы, гвозди, бруски, развозившиеся по всей Италии.[331]Неаполь становится городом благовоний и парфюмеров. В Анконе возникают процветающие пурпуровые красильни.[332]Повсюду формируется также класс мелких ремесленников, удовлетворяющих местные нужды, — красильщиков, валяльщиков, мастеров по изготовлению плащей и тог, башмачников, а также рабочих нарождающейся сферы услуг: носильщиков и извозчиков.[333]
Италийские города, чахнувшие в течение пятидесяти лет великого кризиса, начинают возрождаться. Новая буржуазия заняла место прежнего среднего класса, разорявшегося со времени Гракхов, и получила в наследство старые вековые политические учреждения союзных городов, которые теперь превращаются в муниципальные учреждения. В каждом городе лучшая и наиболее зажиточная часть этой буржуазии образует сословие декурионов, из среды которых выбирают при помощи разного рода выборных систем небольшой сенат и должностных лиц, управляющих городом.[334]
Всюду — в земледелии, как и в государстве, в правах, как и в умственной жизни, конец старой Италии проявляется все более отчетливо. Различие классов сглаживается. Цезарь набирает в свои легионы молодежь со всей Италии: потомков римских знатных фамилий и зажиточных семей из небольших городов типа Плацентии, Путеол или Капуи.[335]В частности это коснулось и Марка Антония и Вентидия Басса, который во время междоусобной войны ребенком был взят в плен, будучи освобожденным, сперва занялся поставкой путешествующим правителям вьючных животных и рабов, а потом, утомившись от этого, отправился в Галлию к Цезарю.[336]Место начальника инженерной части в армии (praefectus fabrum) могло быть для опытных предпринимателей легким переходом из мира делового в мир политический.[337]
Воспитание было не менее могущественным фактором в демократическом нивелировании общества, чем война и промышленность. В школах, которые обычно содержались вольноотпущенниками и были очень многочисленны даже в провинциальных городах, сын бедного вольноотпущенника сидел рядом с сыном богатого центуриона, всадника или даже сенатора.[338]Рим стал местом собрания молодых людей самого разного звания и состояния изо всех областей Италии. Вероятно, тогда из Этрурии приехал в столицу Гай Цильний Меценат, молодой двадцатилетний человек, происходивший из древней фамилии этрусских царей, дед или отец которого был очень богатым откупщиком. Из цизальпинской Галлии прибыл Корнелий Галл, всего восемнадцати лет от роду, происходивший из скромной фамилии. Из области Абруццы был доставлен двадцатитрехлетний Азиний Поллион, потомок знатной марсийской фамилии, ставший генералом во время гражданской войны. Квинтилий Вар приехал из Кремоны, Эмилий Макр — из Вероны, а Публий Вергилий Марон — из Мантуи. Последнему было тогда восемнадцать лет; его отец, кажется, был горшечником в одной маленькой деревне возле Мантуи. Разводя пчел и торгуя лесом, он скопил небольшое состояние, достаточное для того, чтобы послать своего сына учиться сперва в Кремону, потом в Милан и, наконец, в 53-м году — в Рим.[339]
Все эти молодые люди были νεώτεροι, как выражается не любивший их Цицерон. Они с энтузиазмом примкнули к новому интеллектуальному движению, которое, подобно потоку, угрожало снести старые памятники латинской мысли, старую и тяжелую эпическую поэзию Энния и Пакувия, утомительные драмы классического периода, комедии Плавта, грубые насмешки Луцилия и напыщенные дидактические поэмы, написанные старым стихотворным размером. Эллинизм торжествовал по всей линии. Валерий Катон, учитель поэзии всей образованной италийской молодежи,[340]и некоторые греки (например, Парфений, уроженец Востока, взятый в плен Лукуллом в Никее, проданный в Италию и бывший другом италийских литераторов) привили вкус к элегантной, нежной и остроумной поэзии александрийцев. Сам Катулл был учителем нового хора. Его дух пережил его самого в памяти друзей и страстных поклонников новой поэзии — Гая Гельвия Цинны, происходившего, по-видимому, из Цизальпинской Галлии, Гая Лициния Кальва, Гая Меммия, Квинта Корнифиция, принадлежавших к знатным римским фамилиям. Все они желали теперь бросить в огонь забвения казавшуюся им чепухой национальную традицию, желали вздыхать в жалобных элегиях, сочинять утонченные эротические стихотворения, упражняться в трудной и деликатной психологии, превосходить редкой мифологической эрудицией александрийских поэтов.[341]
Другие предались философским занятиям. Сам Виргилий, прибывший из своей миланской школы с устарелыми идеями и наивным намерением сочинить по образцу Энния большую национальную поэму о царях Альбы,[342]принялся изучать красноречие у славного Элфидия, профессора всех молодых аристократов. Но скоро он испытал к нему отвращение; из-за своих робости и недостатка голоса лишившись храбрости, он оставил красноречие для философии и, посещая школу эпикурейца Сирона, связанного^узами дружбы с Цицероном, всецело отдался изысканию тайн Вселенной. Горячее желание читать, изучать, украшать свой ум великими общими идеями, исследовать сущность вещей, так же как и большая забота о форме, погоня за остроумием, тонкостью, совершенством в подробностях, неизвестные стареющему поколению, стали характерными чертами этого нового поколения.
Зрелые люди консервативного склада, подобные Цицерону, сурово осуждали это презрение молодежи ко всему почтенному римскому прошлому.[343]Не являлось ли оно иным аспектом того революционного духа, который волновал Италию? Эти молодые люди, смотревшие на Энния и Плавта как на грубых болтунов, не были ли воодушевлены тем же самым стремлением, какое побуждало Цезаря и его партию попирать древнюю конституцию? И что же могло остаться от древнего Рима? Республиканская конституция изменилась вследствие революционных диктатур. Молодое поколение презирало то, что еще уцелело от древних нравов. Подражание грекам имело шумный успех, и революционный дух угрожал разрушить Италию и Империю, как костер Клодия разрушил Курию, обратив ее в пепел.
Консерваторы, всегда робкие и пессимистичные, спрашивали себя даже, не началось ли уже искупление. Что осталось от воинственных демократических домогательств прошлых лет? Большая война на Востоке, большая война в Галлии и долги, легкомысленно накопленные за годы, когда массы людей, уже считавших себя обладателями сказочных сокровищ Персии и Британии, принялись тратить деньги, не считая их. Нация, госпожа мира, казалось, никогда не сможет рассчитаться с этими долгами. Облегчение, которое принесли капиталы от завоеваний Помпея, скоро кончилось, а капиталы, которые Цезарь посылал из разграбленной Галлии, были недостаточны для удовлетворения новых нужд. Крупные улучшения в земледелии и промышленности были получены на деньги, занятые под слишком высокие проценты, и на прежние долги, которые еще не были уплачены, когда к ним присоединились новые, еще более обременительные. Все италийское общество, казалось, покоилось на хрупкой основе кредита.
Сами высшие классы, за исключением небольшого числа богатых капиталистов, были в долгах. Многие выдающиеся личности, поглощенные политикой, не имели даже времени управлять своими имениями. Они позволяли воровать своим арендаторам, вольноотпущенникам, экономам, рабам, особенно последним, содержание которых для господ, не умевших дисциплинировать свою челядь подобно Цезарю, было разорительным в таком городе, как Рим, где хлеб был очень дорог.