После 1 января 63 г. до н. э., когда Цицерон и Антоний формально вступили в должность, они немедленно столкнулись с радикальным законом о земле, предложенным трибуном Публием Сервилием Руллом. Этот законопроект подразумевал выделение огромных земельных наделов беднейшим гражданам, начиная с государственных территорий в Кампании — почти все, что осталось от ager publicus после перераспределения земель, начатого братьями Гракхами. Поскольку этой земли не хватало на всех бедняков, государству предлагалось выкупить дополнительные земельные наделы. Закон гарантировал хорошую цену для продавцов и гласил, что любые продажи должны быть добровольными. Было ясно, что для сбора необходимых средств придется продавать даже государственную собственность в провинциях. Была назначена комиссия из десяти человек (децемвиров) с пропреторскими полномочиями, которая в течение пяти лет должна была наблюдать за осуществлением этой программы. Децемвиры избирались голосованием на малом народном собрании, состоявшем из 17, а не из 35 триб. Проект имел грандиозный масштаб, и децемвиры наделялись значительными полномочиями, но проблема, которую предстояло решить, была застарелой и болезненной. Сельская Италия сильно пострадала за последнее десятилетие, и десятки тысяч беднейших граждан находились в отчаянном положении. Многие безземельные крестьяне потянулись в Рим, где яростно боролись за право на оплачиваемую работу, чтобы обеспечить себя и свои семьи. Город предоставлял достаточно широкие возможности для этого, но не все, кто попадал туда, добивались успеха. Арендная плата была высокой, жить приходилось в ужасающих условиях, а долги становились невыносимым бременем для множества бедняков, которые, в отличие от знати, не могли поправить свои дела за счет политической деятельности.
Земельный закон Рулла сам по себе не решал все эти проблемы, но смягчал их остроту. Сначала он был поддержан всеми десятью трибунами. Очень вероятно, что Красс и Цезарь энергично поддерживали Рулла и надеялись выиграть выборы в совет десяти. Позиция Помпея была более неопределенной. С одной стороны, закон обеспечивал земельные наделы для его ветеранов, когда он приведет их назад после окончания военной кампании, которая уже близилась к завершению. Но если Крассу предстояло играть ключевую роль в осуществлении земельной реформы, это означало, что ветераны Помпея и многие другие граждане окажутся в долгу перед его грозным соперником. Некоторые трибуны считались сторонниками Помпея, поэтому маловероятно, что он активно противился принятию закона, но, возможно, ему просто не хватило времени для выработки четко определенной позиции, так как он находился далеко от Рима. Цицерон с самого начала был настроен против этого предложения и всю свою жизнь последовательно выступал с критикой подобных законопроектов. Многие видные сенаторы тоже находились в оппозиции к Руллу, и новый консул мог видеть в этом хорошую возможность заручиться благодарностью этих людей, чьи чувства к нему до сих пор были по меньшей мере прохладными. В нескольких речах перед сенатом и народным собранием на форуме он резко высказался против предложенной реформы. Он демонизировал десятерых децемвиров, называя их «царями», и указывал на их чрезвычайные полномочия и темные побуждения людей, которые якобы стояли за предложенным законом и дергали за ниточки. Эти зловещие фигуры, не упоминавшиеся по имени, но подразумевавшие Красса и, вероятно, Цезаря, выставлялись как соперники Помпея. По меньшей мере один из трибунов уже нарушил консенсус и объявил, что наложит вето на законопроект. Риторическое мастерство Цицерона одержало победу, и земельная реформа была отвергнута [14].
В один из следующих месяцев Цезарь начал судебное преследование Гая Кальпурния Пизона, бывшего консула, недавно вернувшегося в Рим после управления Цизальпинской Галлией. Среди обвинений в вымогательстве и плохой административной работе был включен пункт о несправедливом отделении Галлии от долины реки По. Цезарь снова попытался отстоять права жителей этого региона, но добился не большего успеха, чем в предыдущих случаях. В защиту Пизона выступил Цицерон, добавивший auctoritas своего должностного положения к грозной риторике. Но сам факт обвинения, к которому Цезарь несомненно приложил весь свой талант и энтузиазм, обеспечил ему враждебность Пизона. Впоследствии в этом году Цезарь выступал от лица клиента из Нумидии, молодого вельможи, пытавшегося отстоять свою независимость от царя Гиемпсала. Сын царя, Юба, присутствовал на слушаниях, которые становились все более напряженными. В какой-то момент Цезарь схватил Юбу за бороду. Это могло быть умышленным жестом оратора, игравшим на скрытой ксенофобии, присущей большинству римлян, но скорее всего речь идет о подлинной вспышке гнева. Несмотря на безупречные манеры и аристократическую сдержанность Цезаря, безропотно принимавшего даже самое скромное гостеприимство и критиковавшего своих спутников, когда они начинали жаловаться, за свою жизнь он иногда бывал подвержен внезапным темпераментным выходкам. Как бы то ни было, дело было решено в пользу царя. Цезарь не оставил своего клиента, оказавшегося в опасности, он укрыл его в собственном доме до тех пор, пока не смог тайно вывезти его из Рима [15].
В 63 г. до н. э. Цезарь несколько раз действовал совместно с Титом Лабиэном, одним из трибунов этого года. Вероятно, они были старыми знакомыми, будучи одного возраста, и вместе служили в Киликии и Азии под командованием Сервилия Исаврика в 70-х годах до н. э. Лабиэн происходил из Пицена, где находились огромные поместья семьи Помпеев, и, вероятно, имел некую связь с ними. Будучи трибуном, он провел законопроекты, даровавшие Помпею необыкновенные почести. Великий полководец получил право носить лавровый венок и пурпурный плащ каждый раз, когда отправлялся на игры, и облачаться в полные регалии, если он присутствовал на гонках колесниц. Цезарь якобы был инициатором этих мер и горячо поддерживал их. По свидетельству Светония, он также стоял за обвинениями, выдвинутыми Лабиэном против Гая Рабирия, пожилого и ничем не выдающегося члена сената. Обвинение было облечено в архаическую форму реrduellio (нечто вроде государственной измены) и относилось к событиям, произошедшим вскоре после рождения Цезаря 37 лет назад. Рабирий был одним из тех, кто участвовал в истреблении сторонников Сатурнина и Главсии, а дядя Лабиэна числился среди погибших. Очень поздний и, возможно, ненадежный источник утверждает, что Рабирий показывал голову Сатурнина собравшимся за обеденным столом. Его вполне могли обвинить и в убийстве трибуна, чья личность по закону считалась священной, но поскольку награда за этот поступок была выдана рабу, это было маловероятным. В 100 г. до н. э. сенат издал чрезвычайный указ (senatus consultum ultimum), предписывавший Марию и его коллеге-консулу защитить Республику любыми необходимыми средствами. Судя по всему, Цезарь и Лабиэн не оспаривали право сената на издание такого указа и не обвиняли магистратов, подчинившихся ему, но восставали против того, каким образом он был осуществлен. По-видимому, в основе обвинения лежала убежденность в том, что Марий принял капитуляцию радикалов, которые впоследствии были убиты толпой, забросавшей их камнями с крыши сената. Чрезвычайный указ наделял магистратов полномочиями применять силу против граждан, угрожавших Римской республике, но неясно, лишались ли они права на любую законную защиту, после того как капитулировали и больше не могли причинить вреда [16].
Многие подробности суда остаются неизвестными. Позиция обвинения известна главным образом из речи Цицерона, произнесенной в защиту Рабирия. То же самое в целом относится к земельному законопроекту Рулла, известному по крайне враждебной риторике Цицерона в его адрес. Само дело выпадало из общего ряда хотя бы потому, что после совершения преступления прошло очень много времени. Сомнительно, что в живых осталось много свидетелей, особенно с учетом огромных потерь, понесенных римской элитой во время гражданской войны. Не существовало и современной процедуры для проведения суда по обвинению в регduellio. Сулла учредил постоянный суд для разбора дел по сходным, но менее тяжким преступлениям, относившимся к категории maiestas, т. е. «оскорбление величия римского народа», что напоминает концепцию «неуважения к игре»[39], принятую в некоторых современных видах спорта. Однако Цезарь и Лабиэн специально выбрали старинную формулировку, возникшую, как полагали, более 500 лет назад, во времена римских царей. Архаичная процедура включала распятие осужденного — наказание, которому римские граждане больше не подвергались ни по одному другому закону, — и не предусматривала обычную добровольную ссылку для признанных виновными в преступлении. Для разбирательства назначался совет из двух судей (дуумвиров). Одним из них был Цезарь, а другим — его отдаленный родственник Луций Юлий Цезарь, побывавший на посту консула в предыдущем году. Хотя это выглядит довольно подозрительно, у нас нет оснований подозревать их в сговоре с претором, наблюдавшим за процессом отбора. Скорее всего это случайное совпадение.
Рабирий был признан виновным обоими судьями и приговорен к смерти. Он получил право обратиться к римскому народу через собрание центурий. Не только Цицерон, но и оратор, которого он считал величайшим в Риме, Квинт Гортензий, защищали пожилого человека от обвинений Лабиэна. Вероятно, это был единственный случай, когда Цицерон произнес речь, которую он сам впоследствии опубликовал. В ней он подчеркивал, что Сатурнин заслужил свою участь, указал на то, что Рабирий не убивал его, хотя и неоднократно утверждал, что ему бы хотелось, чтобы его клиент мог бы похвалиться таким поступком. Он говорил о жестокости обвинения, возродившего давно забытую процедуру, и, как было принято в римских судах, попытался очернить имя Лабиэна, загадочно намекнув на его «хорошо известную безнравственность». Больше оснований имела жалоба консула, что ему предоставили слишком мало времени для произнесения речи. Его усилия не убедили голосующих, собравшихся на заседание куриатной комиции, несмотря на то что некоторые из них выказали симпатии к обвиняемому из-за явно враждебной позиции Цезаря, неподобающей судье. Вскоре стало очевидно, что Рабирий будет осужден окончательно, но это необычное дело завершилось еще более странным образом.