Общий вывод таков. Решения (или декреты), осуществлявшие «обоготворение» Цезаря, были приняты, как и свидетельствуют источники, еще при его жизни, но их осуществление началось лишь после его смерти. В этом по существу нет противоречия: возможно, что все принятые постановления были рассчитаны именно на будущее. Подобная практика вполне «вписывается» в историческую обстановку и в свойственные той эпохе представления. Собственное поведение Цезаря и оказанные ему почести как бы предполагали подобную форму апофеоза, тем более что уже существовало и было распространено мнение относительно того, что государь, который был хорошим правителем, а не тираном, заслуживает посмертного обоготворения (апофеоза).
И наконец, мнение автора о посмертном обоготворении Цезаря подсказывается не только конкретными данными источников, оно основано на параллелях, примерах, на существовавших в те времена представлениях об апофеозе человека, имеющего определенные заслуги перед государством. Это — награда (praemium), и о ней — хотя она могла быть реализована лишь посмертно — награждаемый, в данном случае Цезарь, имел право и возможность узнать еще при жизни. Но, с другой стороны, если «обоготворение» — лишь посмертная награда, то, конечно, монархические претензии Цезаря, его стремление к царскому титулу и диадеме не должны были проявляться, как считают некоторые исследователи, в совершенно «безрассудных» действиях и поступках, открыто нарушавших римские политические традиции.
Тем не менее нет ничего удивительного в том, что в условиях бесконечных почетных актов и решений, в обстановке всеобщего сервилизма начинают все чаще возникать разговоры о Цезаре и царском венце, причем ближайшее окружение диктатора своими иногда чуть ли не провокационными действиями давало достаточно серьезные основания для подобных слухов и разговоров.
Так, например, кто–то, как говорит Аппиан, из тех, кто особенно поддерживал слух о стремлении Цезаря быть царем, украсил его изображение лавровым венком, обвитым белой лентой. Трибуны Марул и Цезетий разыскали этого человека и арестовали его под тем предлогом, что они этим делают нечто угодное Цезарю, который уже и раньше протестовал, если о нем говорили как о царе. По свидетельству того же Аппиана. Цезарь реагировал на этот инцидент вполне спокойно, и, только когда при его возвращении из Альбы в Рим он был у городских ворот снова приветствуем как царь и когда народные трибуны снова разыскали инициатора этих приветствий и арестовали его, он, «потеряв терпение», выступил перед сенатом, обвинив трибунов в том, что они коварно навлекают на него подозрение в стремлении к тирании, и заявил, что считает их заслуживающими смерти, однако ограничивается лишением должности и удалением из сената.
Отрешение от должности трибунов, власть которых всегда считалась священной и неприкосновенной, произвело крайне неблагоприятное впечатление. Вскоре после этих событий Цезарь был провозглашен диктатором без ограничения срока. Началась подготовка к парфянской войне. В Риме стали распространяться слухи о том, что в связи с походом столица будет перенесена в Илион или в Александрию, а для того, чтобы узаконить брак Цезаря с Клеопатрой, будет предложен законопроект, согласно которому Цезарь получает разрешение брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника.
Новый инцидент, как будто подтверждающий монархические устремления и «замашки» Цезаря, произошел 15 февраля, во время празднования Луперкалий. Марк Антоний, который был не только консулом, но и магистром Lupercorum Iulianorum, во время игр подбежал к Цезарю и хотел увенчать его голову диадемой. Раздались довольно жидкие и, как пишет Плутарх, заранее подготовленные аплодисменты. Когда же Цезарь отверг диадему, то рукоплескал весь народ. Эта игра повторялась дважды, и Цезарь, учтя реакцию присутствующих, отдал распоряжение отнести диадему в' Капитолий, в храм Юпитера.
Однако все это, вместе взятое, создавало вполне определенную атмосферу недовольства. При выборах консулов на 43 г. большое количество голосов было подано за Марула и Цезетия — трибунов, столь несправедливо отстраненных Цезарем от должности; на статуе полулегендарного Брута появилась надпись: «О, если бы ты жил!», а его потомок и носитель его славного имени обнаруживал на своей судейской трибуне, которую он занимал как городской претор, такие воззвания: «Ты спишь, Брут!» или: «Ты не Брут!», что, конечно, не могло не оказать своего действия.
Формировалось общественное мнение, формировался если еще не конкретный заговор, то во всяком случае довольно явно выраженная оппозиция. Одним из наиболее ранних проявлений этой оппозиционности, которому следует придать определенный вес и значение, как то было сделано самим Цезарем, можно считать опубликование Цицероном его сочинения о Катоне. Это произошло, как уже говорилось, вскоре после отъезда Цезаря на испанскую войну и было наиболее злободневной сенсацией того времени. Влияние этого произведения на римское общественное мнение было очень велико. Известно также, что сочинение Цицерона не только встретило благожелательный прием, но и вызвало к жизни ряд произведений подобного же направления, в том числе и «Катона» М. Юния Брута.
Чрезвычайно интересно отметить тот факт, что в растущих и ширящихся оппозиционных настроениях все более и более определенно начинает проступать некая демократическая струя. Например, не следует забывать, что М. Юний Брут, т. е. один из главных руководителей будущего заговора, в соответствии с традициями той ветви рода Юниев, к которому он принадлежал, был убежденным сторонником «демократической партии». Совершенно справедливо указывает Эд. Мейер и на то, что оппозиционные настроения, постепенно расширяясь, распространились не только на таких сторонников сенатской республики, которые сделали попытку примириться с режимом Цезаря, но и на «демократов», разделявших взгляды Саллюстия, и даже на определенную часть явных приверженцев Цезаря.
Тот же Эд. Мейер в качестве примера подобных настроений ссылается на один из «демократических» памфлетов против Цезаря. В этом произведении использован рассказ о процессе Луция Сципиона Азиатского. Когда этот последний был взят под стражу, то прибывший из Этрурии его брат, Сципион Африканский, силой вырвал его из рук служителей и трибунов. Тиберий Гракх, бывший в то время тоже трибуном, произнес речь, в которой он протестовал против подобной дискредитации трибунской власти и достоинства со стороны частного лица. Оратор вспоминал о том, что когда–то сам Сципион держался совершенно иначе, он даже упрекал народ за то, что его хотели сделать пожизненным консулом и диктатором, а его статуи собирались воздвигнуть на комиции, рострах, в курии, Капитолии и часовне (cella) Юпитера. Он возражал и против того, чтобы его изображение (imago) в триумфальном одеянии выносилось из храма Юпитера. А теперь, мол, он полностью разложился и переступил всякие границы.
Излагая этот инцидент, Эд. Мейер, очевидно, вполне резонно замечает, что почти все перечисленные в рассказе почести были немыслимы во времена Сципиона и потому под Сципионом Африканским на самом деле следует иметь в виду Цезаря. Появление же самого памфлета Эд. Мейер относит к 44 г., т. е. считает, что он стал известен не ранее, чем Цезарь был объявлен dictator perpetuus.
Все это поясняет, на наш взгляд, с достаточной очевидностью то парадоксальное положение, в котором Цезарь оказался, вернувшись в Рим с испанской войны. Мы уже говорили об ошибочности его «политики милосердия», во всяком случае по отношению к сенатским кругам, к староримской курульной знати. Что касается новых фракций господствующего класса, т. е. руководящих кругов муниципиев, богатых отпущенников, посаженных на землю ветеранов, то хотя Цезарь и являлся в какой–то мере их «патроном», но в это время они только (и, в частности, благодаря Цезарю!) еще «набирали силу» и не могли служить достаточно прочной опорой, как, впрочем, и сам Цезарь не мог еще стать достаточно решительным и последовательным проводником их специфических интересов. Предпринятое пополнение сената было малоудовлетворительным (и даже жалким) паллиативом, если иметь в виду достаточно сложный вопрос о социальной опоре. Именно поэтому Цезарю приходилось лавировать между этими homines novi и представителями староримских родов, заигрывая с последними и всячески привлекая их к себе, в особенности после окончания гражданской войны. Неизменной основой экономического и политического веса этих «староримлян» продолжало оставаться крупное землевладение, наиболее основательно подорванное лишь после экспроприаций, проведенных уже в период второго триумвирата.
«Демократические» слои населения в силу ряда упоминавшихся причин не могли представлять для Цезаря в то время сколько–нибудь серьезной политической опоры. Более того, оппозиция режиму Цезаря, переросшая затем в заговор против него, в значительной мере питалась именно этими «демократическими» кругами.
И наконец, монархические «замашки» Цезаря, то ли существовавшие на самом деле, то ли приписываемые ему общей молвой — в данном случае это безразлично! — оттолкнули от него не только бывших «республиканцев», которые одно время рассчитывали на возможность примирения и альянса, но даже явных приверженцев Цезаря. Таким образом и создалась та парадоксальная ситуация, при которой всесильный диктатор, достигший, казалось бы, вершины власти и почета, на самом деле очутился в состоянии политической изоляции, а возникший против него и успешно реализованный заговор был закономерным проявлением слабости установленного им режима.
Как ни странно, но в огромной литературе о Цезаре до сих пор недостаточно четко отмечалось то обстоятельство, что заговор, осуществленный в иды марта, был далеко не первым, и наши сведения о готовящихся против Цезаря заговорах восходят по крайней мере к 46 г. Так, в упоминавшейся уже речи Цицерона за Марцелла содержится ясное указание на то, что Цезарь обратился в сенат с «жалобой» на готовящееся против него покушение, причем намекал, что оно исходит от лиц, принадлежащих к его ближайшему окружению. Известно также, что в 45 г. один из видных офицеров Цезаря, Гай Требоний, замышлял покушение, рассчитывая убить Цезаря при его возвращении из Испании. Он даже пытался по этому поводу вступить в контакт с Марком Антонием, однако тот не пошел ему навстречу, но вместе с тем и не выдал его Цезарю. Примерно в это же время подобными мыслями начал тешить себя Цицерон, правда чаще всего в плане сравнительно безопасных острот в частных письмах к друзьям. Тем не менее эти его новые настроения стали довольно широко известны, и неслучайно в сентябре 44 г. Марк Антоний причислял его к идейным вдохновителям убийства Цезаря, хотя заговорщики так и не решились доверить Цицерону свои замыслы.