«На моем попечении осталась только престарелая тетушка, у меня была постоянная работа (библиотека и преподавание), которая обеспечивала мне кусок хлеба для нее и для меня, я могла думать о моих религиозных потребностях, все более настоятельных. Я была уже принята в католической среде; я уже совершила торжественное отречение в ноябре 1920 г., через несколько месяцев после смерти моей матери[1].
В этот момент решающего поворота в моей жизни случайные обстоятельства сначала сбили меня с пути. Я часто виделась с отцом Фёдоровым, экзархом Русской униатской церкви; он отвлек меня от моего доминиканского предназначения, указав, насколько Униатская церковь[2] нуждается в это время в том, чтобы основать пропагандистскую конгрегацию, приспособленную к обычаям Русской церкви. Латинский епископ Цепляк утвердил меня в мысли, что я могу быть полезной для вселенской Церкви, работая с униатами, у которых так мало людей. И отец Фёдоров обеспечивал пристанище для моей тетки, где за ней ухаживали бы лучше, чем я. Я более не колебалась и стала первой сестрой конгрегации Св. Духа по восточному обряду, в точности соответствующему обрядам и обычаям Греко-русской церкви. Я приняла имя сестры Иустины в честь Св. Иустина Философа.
Сейчас я вижу, и должна со всем смирением в этом признаться, что в этом решении, которое мне казалось тогда актом абсолютно чистой самоотверженности, был элемент тщеславия. Мне подсознательно льстила мысль сразу стать основательницей и главой нового ордена. К тому же я играла важную роль в небольшой униатской организации, я была, так сказать, правой рукой отца Фёдорова, что, вероятно, тоже льстило мне, хотя я того не понимала. О, как я сейчас понимаю, почему Господь отказал в своем благословении предпринятому делу!
Не буду сейчас входить в столь печальные подробности этого провалившегося предприятия. С начала 1923 г. конгрегация прекратила свое существование. Массовое преследование католицизма, начавшееся в то время с ареста епископа Цепляка, отца Фёдорова и всех священников, заставило прекратить все внутренние разногласия. Но мое положение было совершенно неправильное. Бог милостиво помог найти надежную опору и просвещенного руководителя в лице отца Амудрю, доминиканца и кюре Французской церкви во имя Божьей Матери (Notre Dame de France). Отец Амудрю унял мои тревоги, утешил меня, возродил мою веру в заступничество Св. Доминика. По его совету я съездила в Москву к отцу Уолшу, посланному Святым Престолом с особой миссией. Отец Уолш принял меня с большой добротой. Он был уже в курсе всей ситуации. От имени Святого Престола он официально освободил меня от обета послушания отцу Фёдорову и Униатской церкви и очень советовал сразу же уехать, чтобы следовать моему доминиканскому призванию. Со своей стороны, отец Амудрю уже написал генеральному магистру ордена ходатайство с просьбой о двух льготах: освободить меня от приданого, положенного при поступлении, и разрешить меня принять, несмотря на то, что мне было уже 43 года. Он считал, что я могу надеяться на положительный ответ из уважения к отцу Антонину Данзасу. Моя престарелая тетушка только что умерла, я была свободна от этого последнего обязательства по отношению к моей семье, я могла уехать. Но это бегство следовало подготовить, в то время легальный отъезд был невозможен. В этих приготовлениях прошли два месяца, мне доставали паспорт на чужое имя. 14 ноября 1923 г., за три дня до даты получения этого паспорта, меня арестовали вместе с несколькими сотнями других католиков» (Curriculum vitae, с. 9–11).
Союз Соборной Премудрости
До 1921 г., когда 1 сентября она стала «сестрой Иустиной», Юлия не особо распространялась о духовной эволюции, что привела ее от гностицизма к «Христову воинству». В 1918 г. она создала экуменическое движение – Союз Соборной Премудрости.
В 1917–1918 гг., после императорского Манифеста от 17 (30) апреля 1905 г. «Об укреплении начал веротерпимости», отменившего преследование за отпадение от православия, и после отделения Церкви от государства, провозглашенного 5 февраля 1918 г. (но современники не отдавали себе отчета в том, что оно предшествовало антирелигиозным гонениям) появились небольшие экуменические группы (тогда они так не назывались, слово «экуменизм» появилось позже[3]). Крушение Православной церкви, скомпрометированной связями с крайне правыми, лишенной поддержки государства, а затем подвергшейся гонениям, заставило православных интеллектуалов искать пути к обновлению. Так, в апреле 1917 г. под председательством графа В. П. Зубова – специалиста по истории искусства (1884–1969, Париж) – был основан Союз Вселенского Церковного Единения. В журнале русских католиков Петрограда «Слово истины», последователей идей Вл. Соловьёва, во втором полугодии 1917 г. вышли статьи Пьера Паскаля, коммуниста-христианина и будущего слависта, о Союзе Церквей[4]. П. Паскаль излагает и обсуждает позицию Сергея Соловьёва (племянника философа, присоединившегося в 1920 г. к московской общине Русских католиков восточного обряда), который не видел догматических препятствий к объединению Церквей, а также позицию Сергея Булгакова, который втайне признавал решения Ферраро-Флорентийского собора об унии[5]. Летом 1917 г. князем Петром Михайловичем Волконским (1861–1947; умер в Париже, где у него бывала Юлия Данзас) было основано Общество поборников воссоединения Церквей[6] при участии: со стороны православных – Г. А. Рачинского, С. Н. Булгакова, о. Сергея Соловьёва, князей Э. Э. Ухтомского и Е. Н. Трубецкого и А. Д. Оболенского; а со стороны католиков – униатского митрополита Андрея Шептицкого, магистра Эдуарда фон Роппа (митрополита Римской Католической церкви в России), епископа Яна Цепляка[7]; со стороны староверов – петроградского епископа Геронтия и Иннокентия – епископа из Нижнего Новгорода. Вот при таких обстоятельствах Юлия вместе с католическими и православными священниками и мирянами основывает в мае 1917 г. Союз Соборной Премудрости.
В архивах ИРЛИ[8] хранятся три документа, отпечатанных в 5‑й Государственной типографии в старой орфографии на двойных листах большого формата (40 × 20 см):
– Программа Союза (датированная 6/15 мая[9] 1918 г.);
– «Вступительная речь председателя совета основателей Союза Юлии Данзас» на первом открытом собрании Союза (6/19 мая);
– Лекция Юлии Данзас на открытом собрании Союза (3/16 июня 1918 г.), «Поэтическое творчество в христианстве».
Сохранились 28 экземпляров Программы и 23 экземпляра остальных двух текстов; возможно, это нерозданные остатки. Мы приводим большие отрывки из этих текстов, которые никогда ранее не цитировались. Два последних текста подписаны «Ю. Данзас (Юрий Николаев)». Программа Союза не подписана, но, без сомнений, можно приписать ее авторство Юлии Данзас, настолько она представляется продолжением «Запросов мысли». Юлия исходит из констатации того, что «в Западной Европе было провозглашено банкротство позитивной науки» и что ученые обратились к «изучению таинственных сил природы и неведомых областей человеческого сознания» (намек на энергетизм, на Фрейда). Но в России
«пробуждение духовных запросов не сумело доныне облечься в формы серьезного беспристрастного исследования. Русский ученый мир долго повторял азы уже изжившей себя позитивной науки, а широкие массы, отхлынувшие от т. н. „казенной“ церкви, искали выхода своим духовным потребностям по разным путям: народ – в сектантство, а интеллигентные слои – во всевозможных учениях, антирелигиозных по существу, но прикрытых дымкой мистики и ссылками на давно забытые древние религии Востока. При этом народное сектантство часто шло на открытый разрыв с Церковью, утратившей власть над сердцами, а интеллигентное богоискательство оставалось в неопределенном, как бы выжидательном положении, ограничиваясь резкою критикою церкви или же, большею частью, равнодушным пренебрежением к ней, как к безжизненному трупу, потерявшему всякое значение в духовной жизни интеллигенции.
В настоящее время, после пережитого нами острого политического кризиса и оставленного им осадка горечи и смертельной тоски, назревает почти столь же бурный кризис религии. Духовные запросы поднимаются со всех сторон уже не в виде робких исканий, а властною стихиею, призванной, быть может, завтра овладеть всеми помыслами человечества, очнувшегося от долгого угара материализма. С другой стороны, революция поставила русское общество лицом к лицу с вопросом о полном отделении государства от церкви – не в юридическом только смысле, но и в более глубоком смысле полного отчуждения общества от христианства, от его жизненных интересов – полного разрыва с тысячелетними традициями […]».
Юлия задает себе вопрос: побежден ли свет христианства тьмой или он скрыт «от нашего затуманенного взора завесою нашего собственного невежества»?
«Раньше, чем провозгласить отчужденность от христианства нашего культурного мира, надо вдумчиво и добросовестно изучить то христианство, которое когда-то победило и растворило в себе высшую культуру древнего мира. […]
С этой целью образовался ныне в Петрограде Союз Соборной Премудрости. […] Союз надеется объединить культурные силы, ныне разрозненные в поисках Истины, Красоты и Радости духовной. В дружной совместной работе может быть найден или вновь обретен тот путь, который приведет к Единому Синтезу всех чаяний человеческого духа.
Союз Соборной Премудрости стоит вне всякой политики и вне строго определенных конфессиональных рамок. […]
Ближайшей задачей Союза является установление единомыслия среди своих членов путем совместного изучения литературных источников христианства и сопоставления их с памятниками других религиозных учений и философских систем, путем исследования древней символики в связи с позднейшими ее выражениями в христианстве, в каббалистике и других мистических учениях и сектах, в искусстве и других формах духовного творчества, путем взаимного общения и собеседований для выяснения всех возникающих вопросов и сомнений, путем совместного чтения новых книг по интересующим Союз вопросам, параллельно с таковыми же памятниками древней мысли и мудрости. В дальнейшем предполагается расширить деятельность Союза вне круга его сочленов, в области дружной просветительской работы путем организации лекций и курсов по особо намеченной программе, а также устройство, в будущем, соответствующих просветительских учреждений и широко поставленного издательского дела.
Христос благословил „алчущих и жаждущих правды, яко тии насытятся“[10]. Да будет это благословение начертано на знамени Союза Соборной Премудрости вместе с вечным призывом к Свету Истинному, просвещающему всех сущих во тьме!»
Даже при том, что в начале двадцатых годов некоторые кружки интеллектуалов (такие, как Вольная философская ассоциация [Вольфила], 1919–1924) еще могли существовать, такая программа представляла собой утопию. Она показывает, что смысл хода истории часто ускользает от современников, особенно когда информация ограничена.
К сожалению, в этой программе нет списка членов Союза, можно только догадываться, что они принадлежали к интеллигенции и так или иначе должны были быть теми же, что и члены вышеупомянутых экуменических групп[11].
Публичное представление программы Союза Соборной Премудрости Юлией Данзас («Вступительная речь») вносит в эту программу много уточнений, и мы приведем ниже большие отрывки из этой речи; там есть темы, уже изложенные в «Запросах мысли». Юлия сначала очерчивает различные пути своей эпохи в поисках Бога, затем разные аспекты христианства, отдавая предпочтение мистике. Это взволнованная апология христианства, удивительная для времени коммунистической диктатуры. Юлия защищает всеобъемлющую, общечеловеческую концепцию христианства как синтез всех духовных устремлений, одновременно божественное наставление и историческое явление: «Христианство было прежде всего одухотворением жизни во всех ее проявлениях». Усвоив все духовные запросы, христианство обращается как к простым людям, так и к ученым, оно породило разные виды христиан, занятых общественной благотворительностью или образованием, воинов и рыцарей, мистиков и аскетов, матерей и отцов. Вера и разум не противоположны друг другу. Что же до Христа, то он проявляется в Церкви и ее традиции, во всемирной Церкви, объединяющей готический собор и византийский храм: «Мы знаем, что Христос не всегда проявлялся полностью в Церкви, но мы не знаем, где нам искать Его вне Церкви».
Из программной записки учредителей Союза Соборной Мудрости видно, какими целями задается Союз. Он стремится пойти навстречу назревшим потребностям русского интеллигентного общества в области духовных исканий – в области тех запросов духа и разума, неудовлетворение которых равносильно отрицанию смысла жизни:
«Нам всем известна мучительная тоска Богоискательства. За последнее время в русском интеллигентном Богоискательстве намечаются несколько путей, по коим бродит наша мысль в поисках света и вечной правды. […]
Первый путь – в полном отрицании христианства, не только Церкви в ее историческом развитии, но и христианство вообще, как обманчивого миража. […] Этот путь безотраден. […] В огромном большинстве мы стосковались именно по мистическому смыслу жизни. Да и помимо того, этот путь требует отрешения от всего нашего прошлого, от тысячелетних традиций, вошедших в нашу плоть и кровь, от вековых ценностей всей нашей расы. […]
[Для второго пути] христианство признается только как чистое учение Христа, но вне всякой живой связи с его историческим выражением в Церкви: деизм [признает] Христа „великим посвященным“[12], Христа Богочеловеком, говорившим как бы вне времени и пространства, и все учение которого безнадежно искажено уже ближайшими Его учениками. Отвергается вся христианская литература, все памятники христианской мысли и мистики, признается одно только Евангелие. […] …Это путь опасный – он неизбежно ведет к мелкому сектанству.
Третий путь – путь признания христианства во всей его полноте, не только как Божественного учения, но и как мирового явления во всей последовательности исторической эволюции, с признанием всех светлых и теневых сторон этой эволюции, с признанием того, что, несмотря на неизбежные искажения Христова учения в передаче Его последователей, все же только в этой передаче сохранилось для нас учение Христа и неотделимо оно для нас от грандиозной цепи явлений, составляющих Церковную традицию. Это вот мы избираем. Мы знаем, что Христос не всегда проявлялся полностью в Церкви, но мы не знаем, где нам искать Его вне Церкви. Мы знаем, что в Церкви мог иногда затемняться свет христианства, но мы знаем, что дух христианства был и будет всегда в Церкви, в той Церкви, которая вместила все грезы и мечтания человеческого общества и все оттенки человеческой мысли.
Мы накануне нового бурного расцвета мистики. […]
Призыв к забвению всех мирских интересов ради духовной радости принес в мир больше утешения и света, чем все попытки облегчить участь сынов человеческих путем братского служения их нуждам[13].
[…]
Христианство выдвигало организаторов жизни: творцы христианских учреждений милосердия, призрения и просвещения вроде Святого Самсона Странноприимца[14] и Зотика Сиротопитателя[15], великих пастырей Церкви, великих администраторов… до великих созидателей новых форм христианского братского общения в образцовых монастырских общежитиях, как Св. Пахомий, Венедикт, Феодор Студит, Михаил Малеин… […]
Или отказ от всяких злободневных нужд ради пребывания на вершинах мистического созерцания. […]
Христианство выдвигало искателей небесной отчизны, пренебрегавших отчизной земной, как тот епископ города Амиды (ныне Диарбекир) в Малой Азии, который (в V веке) ушел с частью своей паствы в Персию для обслуживания духовных нужд десятков тысяч христиан, уведенных персами в рабство.
Наряду с этим христианство выдвинуло светлый образ христианина-воина, умиравшего с одинаковой радостью за христианские идеалы и за родину земную как за отражение Царства Божьего на земле. Идеалы патриотизма были освящены в христианстве светлым ликом воинов-христиан, от свв. Георгия Победоносца, Феодора Стратилата[16], Дмитрия Солунского[17] […] до носителей светлого средневекового идеала рыцаря-христианина, борца за правду Божью на земле, – до светозарной мечты о рыцарях Св. Грааля, полубесплотных служителей высшего мистического идеала.
Христианство выдвинуло великих подвижников-аскетов, ибо аскетизм как неизбежный закон духовного совершенствования неразрывно связан со всякою мистическою религией. […]
Но наряду с прославлением великих победителей плоти христианство освятило семейный очаг, оно благословило детей, оно обожествило материнство.
Христианство обращало свой призыв и благовестие ко всему человечеству, оно открыло источники светлой духовной радости и нищим духом, и „малым сим“. Но вместе с этим оно открывало доступ к вершинам духовного озарения великим мыслителям, великим искателям истины. […] Ап. Павел, Иустин Философ, Татиан, Климент Александрийский, Ориген, Ипполит Римский, Сикст II, Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, Амвросий Медиоланский, Августин, Ансельм Кентерберийский, Викентий Леринский, патриарх Сергий или Фотий, Сильвестр II, Фома Аквинский. Альберт Великий и бесконечное множество других до наших дней, доказывающих и творениями своими и личным примером, что христианство – религия не только смиренных или обездоленных, но и ученых, обладателей высшими дарами духовной мощи. […]
В христианстве проявилось духовное творчество великих созерцателей, созидавших Град Божий, систему высших богословских умозрений. Но в то же время христианство не обособлялось от мира, не отвергало никаких достижений человеческих поисков истины; оно провозглашало устами Св. Викентия Леринского, что суть христианского учения содержится в том, что „всегда, везде и всеми исповедывалось“[18]. Еще первый христианский философ Св. Юстин заявлял, что „все сказанное когда-либо хорошо принадлежит нам, христианам“. Оттого в христианство влилась царской струей вся древняя мистика, проявлявшаяся в сокровенных мистериях античного мира. Оттого и в последующем своем историческом развитии христианство охотно воспринимало проявления духовного творчества и мистического идеализма, вплоть до воспринятия буддийских сказаний о жизни Гаутамы, Будды, в окраске прелестного христианского предания о Варлааме и Иосафе, царевиче индийском[19].
Христианство разносило по миру восторженный призыв к неземным радостям, к неземной отчизне тоскующего духа. Но оно же растворяло в себе всю разлитую в мире красоту, всю поэзию духовного творчества. Христианство нашло на человеческом языке неслыханные дотоле выражения для духовного восторга; христианское песнопение слагалось такими гениальными поэтами, как Григорий Богослов и Амвросий Медиоланский, Андрей Критский и Роман Сладкопевец, Косма Маюмский и Иоанн Дамаскин.
И наряду с этими высшими проявлениями поэтического христианство обогащалось мечтательной поэзией легенд, обвивавшихся благоухающим венком вокруг всех светлых христианских идеалов. […] Христианство было прежде всего одухотворением жизни во всех ее проявлениях, и его победный разлив был торжеством красоты как одной из форм человеческого идеализма[20]. […]
Христианство все вместило, все в себя растворило. Оттого в нем могли проявляться иногда одновременно самые неожиданные противоположности…
В Италии XIII в., среди глубокого падения Церкви, порабощенной земным интересам недостойных ее служителей, вдруг сияет лучезарный облик Франциска Ассизского.
Здесь именно проявляется всеобъемлющее значение христианства, тайна вечного его служения свету даже среди кажущейся тьмы. В христианстве слились все чаяния человеческого духа и все светлые грезы, когда-либо освещающие земной путь человека, в той или иной форме они всегда находили в нем свое выражение. Христианство подобно огромному зданию, в состав которого входит и готический собор, тянущийся вверх в страстном порыве, и величественный византийский храм, увенчанный куполом как символом вечности. И это грандиозное здание является со всеми своими многообразными формами единым храмом, в котором горит Единый Очаг Света и вечно сияет Единое Солнце Правды.
В этом смысле нами понимается Соборное христианство – как безбрежное море, в котором растворились все духовные ценности человеческой жизни и мирового бытия. И над волнами этого моря, как Дух Божий над водною стихиею, проносится призыв к исканию „единой жемчужины“, единого смысла ценности и радости жизни.
О путях этого искания, как представляются они нашему нарождающемуся Союзу, можно лишь сказать, что здесь, среди нас, нет, по евангельскому завету, ни учителей, ни наставников. Мы все – просто рядовые интеллигенты, объединенные одной лишь тоской по Вечной Истине и призывающие других к этому единению. […] Мы твердо верим лишь в то, что нет разногласия между данными познания и духовными достижениями, что Истина может быть только Единой и что к этому Единству можно подойти в полной гармонии веры и разума. Среди потрясений внешнего мира вновь начинает коваться великая цепь искателей Вечной Премудрости; объединимся же для этой работы с твердой верой, что в ней мы найдем смысл нашего существования и в ней почерпаем силу, все превозмогающую, устраняющую все препятствия на нравственном пути Божественной Истины».
В последнем тексте претворяется в жизнь один из пунктов программы Союза Соборной Премудрости: речь идет о лекции Юлии на тему «Поэтическое творчество в христианстве» – эрудированном обзоре гимнографии восьми первых веков и эволюции христианских песнопений. А вот около X века Юлия Данзас отмечает «постепенное замирание христианской поэзии» по причине «упадка мистического чувства красоты в эпохи, оскверненные слишком земными заботами Церкви и ее внутренними раздорами» (хотя при этом были и «Stabat Mater», созданная Якопоне да Тоди [примерно 1230–1206], и святой Франциск Ассизский). Этот упадок возник тоже из‑за отхода языка народного от языка церковного, отчуждения религии широких масс от истинного христианского Богопознания. Невежество убивало мистическое созерцание, скорбный мир утратил радость духовного озарения. Христианство постепенно превращалось в религию скорби, несущую исстрадавшимся душам утешение и умиление перед Распятым Искупителем, но забывшую восторженное благовестие о Свете Неугасимом. И христианская поэзия стала воспевать только земную скорбь или детскую веру в Небесного Отца, забыв путь к вершинам религиозного вдохновения.
Другая причина упадка поэтического творчества в IX–X веках заключается в общей эволюции искусства, которое «постепенно переходит от примитивной поэзии к пластическому искусству – архитектуре, скульптуре… […] мозаике, живописи». «И, когда эволюция искусства завершается небывалым расцветом тонического искусства в музыке, пропасть между Церковью и светскою культурою настолько уже глубока, что нет и не может быть совместного участия их в поисках новых творческих вдохновений в мире звуков».
Собрания ученых, организуемые Юлией в 1920 г. в Доме ученых, несомненно, частично соответствовали этой программе Союза Соборной Премудрости. В 1920 г. патриарх Тихон дал свое благословение на встречи православных и католиков с целью объединения Церквей, что подвергнется осуждению со стороны советской власти как призыв к «созданию единого антисоветского фронта».
На одном из таких собраний летом 1920 г. у Юлии произойдет решающая для нее встреча с отцом Леонидом Фёдоровым. В своих воспоминаниях, которые цитирует Бурман, Юлия так описывает отца Леонида:
«В один из таких „вторников“ появился о. экзарх. Ввела его в Дом ученых Софья Ефимовна Рынкевич[21], юрист, приват-доцент университета, русская католичка. Он сразу произвел на всех потрясающее впечатление. Был выбран постоянным членом. Прочел 3–4 доклада, но особенное впечатление производил своими возражениями другим докладчикам и оппонентам (например, Карсавину[22], священникам Боярскому, Пищулину[23] и др.). Необычно ясно и твердо он устанавливал взгляды католической Церкви на тот или другой философский вопрос; всегда в спорах с православными одерживал верх, но умел это делать без всякой, так сказать, обиды для своего оппонента, не нарушая мирного настроения и завоевывая благожелательное отношение собравшихся к католичеству»[24].
Эти несколько имен, упомянутых Юлией Данзас, дают представление об этом клубе идей, отражавшем разнообразие мнений, еще терпевшихся в начале двадцатых годов, но вскоре преследуемых как «контрреволюционные»: всех участников подобных встреч постигнет трагическая участь.
Леонид Фёдоров родился в 1879 году. Отучившись два года в Духовной академии Санкт-Петербурга, в 1902‑м он принял католичество в Риме. В 1911 г. был рукоположен в священники по славянскому обряду в Стамбуле. В 1914 г. возвращается в Санкт-Петербург, его арестовывают и ссылают в Тобольск, где Фёдоров пробудет до Февральской революции 1917 года. Он стал приходским священником петербургской церкви Сошествия Святого Духа. Униатский митрополит Шептицкий назначил его экзархом российских католиков восточного обряда. 10 марта 1923 г. Фёдорова арестовали, приговорили к 10 годам заключения, и в 1935‑м он умер после тяжких испытаний в тюрьмах и лагерях[25]. Процесс его беатификации как мученика завершился в 2001 г. при Иоанне-Павле II.
Юлия Данзас познакомится с отцом Леонидом лишь накануне своего присоединения к Католической церкви. Не Фёдоров обратил Юлию в католичество[26], побудив ее выбрать восточный, а не латинский обряд.
Сестра Иустина[27]
В своих показаниях во время допроса 2 января 1924 г. Юлия представляет свой переход в католичество по славянскому обряду не в таком критическом свете, как она это делала в своей автобиографии, процитированной в начале этой главы, где она просит о вступлении в орден доминиканцев в качестве новообращенной, должна была исповедаться в своих прошлых «ошибках», чтобы обосновать свою просьбу о приеме в ряды французских доминиканцев:
«Вступила я в католичество в 1920 г., после смерти матери. Летом 1920 г. я познакомилась у себя на кв[артире], т. е. в клубе ученых, с Фёдоровым. В клубе у нас по вторникам происходили философские диспуты, на один из которых был приглашен в качестве гостя Фёдоров. Познакомившись с обоснованием вопроса о восточном обряде как наиболее подходящей форме католицизма для России, я решила работать именно в этой области. Критерием этому служило следующее: Русская церковь, еще тогда развалившаяся, могла принять идею соединения церквей на почве Флорентийской унии. Этого соединения добивался давно Рим. К этому времени православная церковь начала проявлять признаки разложения, лишившись государственной опоры. Поэтому такое положение давало надежды на успех в деле соединения церквей. Несмотря на то, что я лично была более склонна к латинскому обряду, но, учитывая, что для широких масс русского народа католицизм в его латинской форме будет всегда неприемлем, и желая посвятить себя делу пропаганды католицизма в России, я решила, что наиболее полезной для меня формой служения будет моя работа в восточном обряде. На этом основании я и приняла католичество по восточному обряду и с этого дня служила по мере сил католической церкви восточного обряда. Моя деятельность в общине со дня вступления сводилась к следующему: в церкви я исполняла обязанности псаломщика, читала доклады и лекции на религиозные темы при костелах, куда меня приглашали священники. Ряд лекций мной был прочитан при костеле Св. Екатерины, где служил Ходневич[28], на темы: „Рим как центр христианства“, „Флорентийская уния“, „Варфоломеевская ночь“, „Канонизация св[ятых] XIX века“ и еще на несколько тем, которых не помню. Брались ли разрешения от местных властей для чтения лекций, мне не известно. Меня приглашали, и я читала. Никогда ни в каких кружках лекций и докладов не читала. В нашем приходе[29] мне известен кружок Крючкова[30], образовавшийся летом 1923 г., в который входили лица, имен коих назвать не хочу, дабы не навлекать подозрения на неповинных людей. В этом кружке была раза два-три, на заседании которых разбирались чисто религиозные вопросы. Кроме кружка, при приходе существовала конференция св. Викентия в целях благотворительности. Собрания этой конференции я не посещала, так как по монашескому чину не имела права быть ее членом»[31].
И вот 3 (16) сентября 1920 г. Юлия Данзас была принята в Католическую церковь в часовне Сошествия Святого Духа после произнесения формулы, требуемой от православных священников, переходящих в католицизм[32]. Эта часовня была устроена в 1912 г. на втором этаже деревянного дома на углу Бармалеевой и Большой Пушкарской улиц. Расходы на постройку были «покрыты княгиней Марией Волконской из Рима»[33] и княгиней Ушаковой[34]. Приходским священником, назначенным в июле 1912 г., был отец Иоанн Дейбнер[35], живший в этом же доме. Под давлением викарного епископа Санкт-Петербургской православной епархии Никандра, церковь была закрыта для публичных отправлений культов с марта 1913 г. по апрель 1917 г., а затем окончательно закрыта большевиками в декабре 1922 года. Тогда литургию проводили в квартире Юлии Данзас. В 1918 г. петроградская община русских католиков восточного обряда насчитывала примерно 400 членов, но только 70 в 1921‑м, из которых более половины имели высшее образование, а за период с 1918 по 1923 г. М. Шкаровский сумел составить список из 141 прихожанина[36]. Пьер Паскаль «усердно посещал эту небольшую общину русских католиков славянского обряда»[37].
Отец Леонид Фёдоров, ставший духовным отцом Юлии, писал магистру Шептицкому 1 августа 1921 года:
«Большой популярностью пользуется у нас Юлия Николаевна Данзас: исключительно русская патриотка, с огромным образованием, она считается в ученом мире выдающимся знатоком философов, в особенности Платона. Не менее знаменита она своим капитальным трудом о гностических сектах. В данное время она профессор французской и английской истории в университете имени Герцена, заведует инкунабулами в Публичной библиотеке и состоит председательницей отделения Дома ученых, где я состою членом (как видите, и я попал в число ученых, т. к. в советском царстве на безрыбье и рак рыба); мы с ней встретились, и Господь дал мне душу, в совершенстве приготовленную и ждавшую человека, который опустил бы ее в живительный источник святой Вселенской Церкви. Но хотя я был только исполнителем воли Божией и сделался ее духовным отцом, среди православного духовенства с быстротой молнии распространился слух, что это я ее соблазнил и увел. Православное духовенство видело в ней твердый оплот Церкви и неутомимого деятеля на пользу православия; потеря ее является для них очень и очень чувствительной. На меня – ни в чем неповинного – сыплются анафемы и проклятия, но вместе с тем возрастает и моя известность, потому что стоустая молва все-таки верит, что я виновник ее присоединения»[38].
Выбор восточного обряда
При старом режиме к восточному обряду относились с подозрением, как к более способному соблазнить православных, чем латинский обряд (петроградская Католическая церковь восточного обряда была легализована лишь в 1911 г.). То же самое происходило и при советском режиме: секретарь Петроградского совета Ларионов объявил Юлии Данзас, пришедшей в июне 1923 г. потребовать вновь открыть Церковь Сошествия Святого Духа, опечатанную 5 декабря 1922 года:
«Ополячится тысяча, ну десять тысяч человек. Это нам не страшно. А в подлую фёдоровскую церковь пойдут миллионы, пойдут в католическую интернациональную организацию! Не просите, вопрос решен: церковь будет ликвидирована»[39].
В своих «Воспоминаниях об общине сестер-доминиканок Третьего ордена восточного обряда в Москве» Анатолия Новицкая (сестра Иосафата) сообщает, что
«во время допросов Сестрам предлагали свободу, при условии, что они откажутся от восточного обряда и покинут доминиканскую общину; им обещали даже блестящую карьеру в советском мире»[40].
Юлия защищала восточный обряд в статье «L’avenir catholique de la Russie» («Католическое будущее России»), вышедшей во французском журнале «Échos d’Orient» (Эхо Востока, 1922. № 127–128, С. 396–409). Статья датирована июлем 1922 г. и подписана «Julia Danzass» (sic), местом написания указан Петроград. Можно лишь удивляться публикации «миссионерской» статьи, подписанной настоящим именем, что давало советской власти вещественное доказательство против автора. Фактически эта статья, предназначенная для Святого Престола, была опубликована без ведома Юлии и стала одной из причин для ее преследования[41]. Юлия Данзас в этой статье «защищала русских католиков и восточный обряд от попыток латинизации, начавшихся после публикаций епископа Роппа»[42].
Статья Юлии также отвечает на вопрос, почему она, пламенная патриотка России, решила вступить в Католическую церковь. Похоже, что причины тут не богословского, а исторического порядка. Из изучения истории религий, которым Юлия занималась, для нее следовало, что «революционный кризис, уже пять лет свирепствующий в России» угрожает самому существованию Восточной церкви и, «возможно, оправдает осуждение схизмы, начавшейся с политических требований византийского патриархата и завершившейся полным слиянием государства и церкви» (с. 397). С революцией, уничтожившей все прошлое, «царская империя рухнула и повлекла за собой византийский цезаропапизм, который был краеугольным камнем ее системы», «падение „Третьего Рима“ означает уничтожение всех химер, лелеемых в течение десяти веков и гордо противопоставляемых так называемым претензиям Рима. Больше нет действующего центра, больше ничего не побуждает христианские народы Востока выйти из маразма, обрекающего их на бессилие. Больше ничем нельзя сдерживать пагубное влияние национального принципа, раздирающего Церковь в клочья […]» (с. 398). По сравнению с этим «жалким зрелищем» Католическая церковь выглядит «единственной всемирной Церковью, витающей над бесчисленными сектами, замкнутыми в удушающем круге своих мелочных интересов. Обращения в католичество происходят достаточно часто: их постоянно растущее число позволяет нам говорить о католическом будущем России» (с. 400, с цитатой на латыни из Евангелия от Иоанна 4: 25). Но, «чтобы священное дело объединения могло свершиться во всей своей полноте, очень важно не допускать ошибок, которые могли бы вызвать новые трения или разбудить старые обиды». «Из-за тесной связи религиозного чувства с национальным самолюбием» обращение в католицизм считается «ужасным предательством родины»:
«Стать католиком означает стать ренегатом, жалким существом, лишенным корней, опозоренным, неспособным участвовать в жизни своей страны. Ничего не изменилось с того времени, когда агонизирующая Византия заявила, что предпочитает „турецкий тюрбан папской тиаре“. […] Стремление к католичеству, происходящее из чисто религиозных потребностей, понимается совершенно неверно, оно искажено, оболгано, так как натыкается на такое представление о вере, в котором над религиозными потребностями полностью доминирует национальная идея и кажется, что вне нее вера не может существовать» (с. 401).
Следовательно, христиане Востока приглашаются Римом (еще со времен Ферраро-Флорентийского собора) «вернуться в лоно Всемирной церкви, ничего при этом не теряя из их почтенных ритуальных обычаев, их канонических правил, особых тенденций их мистики»: речь ни в коей мере не идет о том, чтобы «латинизировать Восток» или лишить его национальных особенностей, «никогда не следует забывать о том, что католические миссии на Востоке не могут иметь ничего общего с действиями миссионеров среди нехристианских народов или даже в протестантских странах». Значит, к восточному обряду, безусловно, следует относиться с уважением, тем более что (и в этом Юлия оказалась пророком) «все предвещает в ближайшем будущем сильнейшую националистическую реакцию, сопровождаемую возрождением «религиозного патриотизма».
Епископ де Ропп опубликует в «Эхе Востока» письмо, в котором он высказывает несколько возражений против «прекрасной статьи мадам Данзас» (так): если обращение в католичество рассматривается средним и высшим классами как национальное предательство, то это не так в народе, для которого основы религии – terra incognita и который дорожит лишь своим культом, также и «ненависть ко всему польскому» не распространена в народе[43].
Община Святого Духа
Начало общины Святого Духа, основанной по настоянию Юлии Николаевны и руководимой о. Леонидом Фёдоровым, было положено 1 (14) сентября 1921 г. в квартире, снятой Юлией на углу улицы Подрезова и Малого проспекта (Петроградская сторона), номер 76/78, на третьем этаже дома, где жили о. Леонид и его экономка Капитолина Подливахина[44] (единственная католичка в своей семье, с которой она проживала в отдельной квартире). Квартира состояла из трех тесных комнат[45], а община была ограничена двумя монахинями, давшими обеты 25 марта 1922 г.: Юлия взяла имя Иустины в честь Иустина Философа, чтение трудов которого одарило ее первым откровением в отношении христианства. Екатерина Башкова, машинистка на строительном предприятии, стала сестрой Евпраксией[46]. Потом прибавились еще пять сестер[47].
Юлия воскликнула в октябре 1921 г. в «Наедине с собой»: «Покончен с миром расчет. Я – монахиня. Еще не совсем, с канонической точки зрения»[48] (с. 79); «Путь исканий завершен. Я монахиня» (с. 80). При этом Юлия знает, что ее ждут испытания, но она уверена в своей вере:
«Впервые за всю мою бурную жизнь передо мною определенно обрисовываются очертания моего будущего. Какие бы ни были превратности, „скорби и тесноты“[49], гонения, изгнания или всякие иные случайности миссионерской деятельности – может меняться только внешняя обстановка моей жизни, а внутреннее течение ее отныне неизменно. Личной жизни более нет: я – воин великой militiae Christi[50], послушное орудие в руках начальства» (с. 87).
Община поставила себе две задачи:
1. Содействие развитию восточного [католического] обряда, обеспечение церковной службы (литургические одеяния, свечи, украшения, чистота и т. д.).
2. Преподавание детям обоих полов до двенадцати лет в приходских школах, а детям обоих полов – в разных школах, включая заведения среднего и высшего образования[51].
По утрам Юлия занималась пением и чтением, отоплением и уборкой церкви на Бармалеевой улице, потом бежала в Публичную библиотеку, затем – в Институт имени Герцена и поздно вечером возвращалась в свою квартирку-келью. Два раза в месяц она приносила более двадцати пяти килограммов продуктов, «привилегированный паек», на который ей давала право ее должность научного работника в Публичной библиотеке: 15 фунтов[52] черного хлеба (на две недели), ведерко вонючей копченой селедки, несколько фунтов муки, бутылка подсолнечного или конопляного масла, полведра квашеной капусты, 20 фунтов картошки, бывало даже – ячменный сахар или какао[53]. Бо́льшая часть шла семейству Капитолины Подливахиной, ставшей также экономкой общины. Подливахина оставила двум монахиням самые тяжелые работы (колоть дрова, таскать их в три квартиры – общины, о. Леонида и К. Подливахиной, а также в церковь на Бармалеевой улице, – разбивать лед на тротуаре, раз в месяц чистить выгребную яму и т. д.). Обе сестры выдерживали все без жалоб.
Годом позже, 1 июля 1923 г., уже находясь в тюрьме, о. Леонид Фёдоров подвел итоги этого эксперимента в письме к митрополиту Андрею Шептицкому. В нем Юлия характеризуется так:
«Выдающиеся качества необычайного, ясного ума и громадные знания в историко-богословском и философском направлении делают из нее редкую находку нашего времени „среди женского пола“. К этому присоединяются душевные порывы к Богу, желание отдать себя безраздельно Его святой воле в тиши какой-нибудь обители. Моя община так и остановилась на двух сестрах, оставшихся теперь без руководителя. Развиваться общине было трудно. На четвертом этаже, в крохотной квартире, в условиях нашего невыносимого советского быта, под страхом постоянных обысков и притеснений, когда, притом, монашеской жизни могли быть посвящены только вечерние часы. Старшей была сестра Иустина. Мне с большим трудом удавалось говорить им небольшие конференции, давать духовные упражнения, исповедывать их. Их различное воспитание, разность характеров и наклонностей, делали то, что в общине не всегда царствовала любовь Христова. Жить я с ними, конечно, не мог, а опытной игуменьи, наблюдающей за каждым их шагом, не было… В особенности тяжело было руководить сестрой Иустиной… Правда, она очень привязалась ко мне, подчинялась беспрекословно; все-таки для меня она была непосильным бременем. Выдающийся ум, холерический характер и высокие порывы ее сердца требовали и требуют опытного старца и руководителя: ее природная гордость должна быть сокрушена во прах… У меня теперь одна из самых главных задач – сохранить для Церкви эту личность и сделать из нее истинную невесту Христову… Если Господу было угодно, чтобы она через меня вошла в лоно св. Церкви, то на мне же лежит ответственность, чтобы этот цветок распустился среди нас и дал возможность многим услышать его благоухание…»
Арест 10 марта 1923 г. о. Леонида, единственного человека, способного (да и то вряд ли!) руководить сестрой Иустиной с ее строптивым, гордым и живым характером, привел к роспуску монастырской общины. О. Эдмунд Уолш (1885–1956), о котором Юлия упоминает в своей автобиографии и который освободил ее от обета повиновения о. Фёдорову, был американским иезуитом, руководителем папской миссии помощи голодающим в 1922–1924 гг. в сотрудничестве с ARA (American Relief Administration, Американская администрация помощи). По просьбе Юлии он передал петроградским католикам более 20 посылок с продовольствием[54].
Тогда Юлия и подумала, как она написала в своей автобиографии, попросить, чтобы ее приняли в доминиканский монастырь во Франции. Она обратилась в монастырь Пруй, около Фанжо, в департаменте Од, – первый женский монастырь, основанный святым Домиником в 1206 году. Будущая настоятельница этого монастыря, сестра Мари Тома́ (умерла в 1974 г.), написала в 1968‑м.:
«30 октября 1923 г. мать настоятельница получила от преподобного о. Бономма, приора провинции, такое письмо: „Матушка, преподобнейший Генеральный магистр (о. Тесслинг) написал мне по поводу некой мадемуазель Данзас, которая хотела бы основать монастырь Ордена в России. Он спрашивает меня, не хотел бы Пруй или какая-нибудь другая община доминиканских монахинь взять на себя ее подготовку к религиозной жизни. Мадемуазель Данзас совершенно лишена средств; прилагаются сведения, сообщенные об этом отцом Амудрю отцу Генеральному магистру: „[…] Экзарх [Л. Фёдоров], уже шесть месяцев находящийся в тюрьме, осознав, что попытка основания общины не привела к ожидаемым результатам, дал мадемуазель Данзас разрешение уехать за границу, чтобы поступить в доминиканский монастырь. Я знаком с мадемуазель Данзас уже несколько лет и очень высоко ее ценю. Это очень благородная душа, очень склонная к покаянию, к созерцанию, и очень скромная. Конечно, она нуждается в серьезном религиозном образовании. Но я верю, что ее призвание истинно и что впоследствии она может оказать Ордену важные услуги в России, если начальство этого хочет, так как у нее нет иного желания, кроме как во всем подчиняться его приказам, и она сама предпочла бы безвестную тихую жизнь в монастыре. Это особа весьма умная и весьма образованная“»[55].
Монастырь Пруй дал свое согласие без колебаний, а затем получил известие о смерти Юлии, которое будет опровергнуто через десять лет:
«Семь месяцев прошли в ожидании приезда мадемуазель Данзас. В июне 1923 г.[56] отец Лебрю поручил нашему провинциальному приору о. Бономму передать нам следующее: „Мадемуазель Данзас получила задание составить докладную записку, которую можно было бы послать в Рим для ознакомления с положением религии в России. Она ее написала, подписала, и сумела организовать ее доставку к месту назначения. К сожалению, в Риме совершили оплошность и позволили этим разоблачительным страницам разойтись слишком широко вместе с именем их автора[57]. Об этом стало известно в России. К мадемуазель Данзас явились полицейские и допросили ее об этой докладной записке. Она во всем призналась без утайки, и ее расстреляли прямо на месте выстрелом в упор. По крайней мере так передали Генеральному магистру, а он поручил о. Лебрю донести это до нашего сведения“»[58].
Тем не менее Юлия Данзас продолжала участвовать в защите петроградских русских католиков. Ее двойник в «Наедине с собой» напоминает ей о ее выступлениях на собраниях, где она «страстно защищала христианство против разных „товарищей“» (с. 109).
Фёдоров, Цепляк, Будкевич или Жан-Батист Амудрю (кюре церкви Нотр-Дам-де-Франс в Ковенском переулке с 1908 по 1935 г., когда его выслали из СССР после того, как епископ Невё втайне рукоположил его епископом) неоднократно протестовали против конфискации ценных предметов или закрытия церквей: часовня на Бармалеевой улице была опечатана 25 ноября 1922 г., но благодаря скрытой за шкафом двери, ведущей в квартиру о. Дейбнера, прихожанам удалось спрятать предметы культа. С тех пор «кафедральным собором Российского экзарха» служила комната в квартире Юлии, а алтарь был заставлен ширмой[59]. Мессу там совершали ежедневно, вплоть до ареста о. Леонида в начале марта 1923 года. Четыре раза Юлия ходила в тюрьму его навещать, она также написала письмо в Центральный исполнительный комитет (ВЦИК), подписанное четырьмя другими католиками, с ходатайством за о. Леонида[60]. Часовня была окончательно опечатана 5 июня 1923 года. Мебель и церковный инвентарь (73 предмета) были конфискованы в присутствии Юлии Данзас, Капитолины Подливахиной, о. Дейбнера и его сына, а комната вновь стала жилой[61]. Эта кара была направлена на то, чтобы сломить русскую католическую общину, которая находилась на подъеме: в 1923 г. «ее пополнила целая группа представителей интеллигенции, начал функционировать богословский кружок, расширилась благотворительная помощь и т. д. Вся эта деятельность была прервана карательными органами»[62].
Репрессии также обрушились на московскую общину сестер Третьего доминиканского ордена, руководимую сестрой Екатериной Сиенской (Анна Ивановна Абрикосова[63]), отношения с которой у Юлии были далеко не безоблачные. Нам известно об этих отношениях только из статей доминиканца Амброзиуса К. Эшера, который основывается на воспоминаниях Юлии Данзас[64] (которую Эшер странно называет «сестра Истина») и о. Дмитрия Кузьмина-Караваева (см. главу VII), местонахождение которого в настоящее время не известно. Между июнем 1923 г. и началом 1924 г. Юлия четыре раза на короткое время приходила в общину А. Абрикосовой, насчитывавшую 25 сестер (из них 13 полек), расположившуюся в пятикомнатной квартире, где служили литургию по славянскому обряду с некоторыми латинскими элементами. Критика Юлии, с согласия настоятельницы, имевшей доступ к личным дневникам сестер, относилась к деспотическому характеру А. Абрикосовой (что подтверждал епископ Шептицкий), отсутствию платков на головах[65], «ненависти» к Православной церкви (опровергаемой Д. Кузьминым-Караваевым) и вообще «сектантской обособленности». Интересно отметить, что Юлия, сама пережившая мгновения мистического экстаза (см. «Неизреченное»)*, подвергает сомнению пережитые одной из сестер экстазы, приписывая их состояние костному воспалению и напоминая о предостережениях святой Терезы Авильской молодым монахиням. Юлия относится с сочувствием к сестрам, духовно подчиненным своей матушке и ею эксплуатируемым или больным. А в письмах сестры Екатерины (Абрикосовой) не содержится никакого осуждения Юлии[66]. А. Эшер объясняет неприязнь Юлии к московским сестрам ее трудным, «шероховатым» характером и высокой культурой[67]. Может быть, о них и пишет Юлия в автобиографии 1932 (?) года:
«Двухлетнее общение с „восточниками“ [католиками славянского обряда] принесло ей полное разочарование в них и в их будущности. С весны 1923 г<ода> она окончательно порвала с ними, была даже во враждебных отношениях с ними и осталась просто католичкой-латинкой, какой и должна была быть по рождению» (Грачёва. С. 157).
Вся деятельность Юлии в послереволюционные годы представляла собой лишь видимую публике сторону глубоко мистической и терзаемой противоречиями личности, что раскрывается в ее неизданных дневниках.
«Наедине с собой» (продолжение): «Путь исканий завершен. Я – монахиня» (1921)
В дневнике за 1921 г. задним числом анализируется разрыв, произошедший в жизни Юлии, который почти никак не предчувствовался из предыдущих страниц и о котором ее занятия (работа в Институте имени Герцена, в Публичной библиотеке, в Доме ученых, в издательстве «Всемирная литература») не позволяли догадываться. Юлия, наконец, «нашла дорогу в жизни, которую искала так давно и так страстно!» – как Святой Августин, чьи «Исповеди» уже давно стали ее настольной книгой. «Смысл жизни, наконец, найден». Юлия осознала направление пути, который должен был привести ее к отречению от мира: с ранних лет она остро ощущала тайну всемирного страдания, всегда стремилась к подвигу, это объясняет ее службу в армии, а позднее – в «воинстве Христовом»: между прочим, часто бывая при дворе, она видела своими глазами ложь под светским блеском, и это окончательно отвратило ее от высшего света.
«1 Января 1921 г.
Непривычное чувство успокоения, умиротворенное ожидание грядущего, со спокойным, ясным сознанием того, что в моей жизни совершился окончательный перелом и раскрылся, наконец, истинный жизненный путь. Истинный, конечно, не для всех, а для немногих, и в том числе для меня. Теперь мне понятно, почему я так часто чувствовала свое одиночество и отчужденность от мира, хотя сама отдавалась этому миру с таким страстным увлечением, хотя сама жила такой бурной, многогранной всесторонне богатой жизнью. Где-то в тайниках моей души всегда раздавался таинственный призыв к „единому на потребу“[1], хотя перестала я его слышать уже в юные годы и свою детскую мечту о монашестве вспоминала только как ребячество.
…Я ребенком была, когда детский мой сон
Посещал уже призрак тревожный…
Я это писала в юные годы, когда этот „призрак“ как-то рассеялся, когда не чувствовала я его больше возле себя и не слыхала более слов манящего призыва, который пыталась выразить в этой своей автобиографической поэзии.
О дитя! Оглянись! Что тебе может дать
Тусклой жизни постылое счастье?..
Помнится, эта поэма и осталась незаконченной. Быть может, именно потому, что, хотя я старалась себя уверить, что все это лишь „ребячество“, детские грезы, с трудом воскрешаемые в памяти, – но все же где-то в глубине души раздавался неумолчно этот призыв, хотя и не воспринимаемый сознанием, – где-то таилась уверенность в истинности призвания, лишь временно забытого.
Эта уверенность ныне воскресла; этот призыв ныне раздается звучит громко и властно и подчинил себе мое сознание и мою волю. Я теперь знаю, что нет мне иного пути. И с первых шагов на этом пути, с первого момента произнесения предварительного обета, я почувствовала ту радость облегчения, которая дается путнику долго плутавшему в зимнюю ночь среди снежной вьюги и, наконец, нащупавшему первые вехи знакомой дороги, наконец, увидевшему первое далекое мерцанье огоньков родного дома.
Я знаю теперь и другое. Знаю, что можно любить жизнь и людей более горячей и чистой любовью именно тогда, когда уходишь от них. Ненависть, и злоба, и презрение кончаются там, где нет больше личной жизни, но для любви такого конца нет, ибо там, где кончается личная жизнь, начинается жизнь иная, именно в любви, ничем не омраченной. „Благословяйте, а не кляните“[1] – это написано кажется именно для нас, уходящих от мира.
И прошлое любит особенной любовью тот, для кого нет настоящего, кто сам живет вне времени, ибо для монаха один год и двадцать лет равны, а мысль его сроднилась с вечностью. Мне понятна теперь психология средневекового монаха, занимавшегося преимущественно именно историей с любовью, так странно переплетающейся с бесстрастием.
И к грядущему особенное отношение, светлое, мирное, благословляющее, – там, где нет личных желаний и страстей, где все растворилось в одной любви и в ясном сознании, что все минует в свое время и что самого времени нет…
1/14 Март
„Incola ego sum in terra, non abscondas a me mandata tua“ (Ps. CXVIII, 19)[2]. „Пришлец аз есмь на земли“. Сколько нового, глубокого смысла звучит в старых давно знакомых словах с тех пор, как окончательно порвалась нить личных житейских интересов и сознание все глубже погружается в отчужденность от всего мирского!.. И как странно порою, когда оглядываешься на психологию других людей, кажется то увлечение какими-то мелкими земными интересами, которое застилает перед человеческим взором единую ценность, единую реальность.
Рушатся государства, сменяются картины революционной бури, кипит борьба вокруг растоптанных святынь, мерещатся новые идеалы, ради которых опять льется и льется кровь. И на все это можно взирать спокойно, бесстрастно, как чуждый, безучастный, слегка скучающий зритель. И совсем можно бы отвернуться и все забыть – только кровь не дает уйти в себя, этот вечный кровавый туман, этот одурманивающий запах крови, отравляющий мир, этот шум кровавого потока, столько лет заливающего мир… „Libera me de sanguinibus Deus, Deus salutis meae!“[3] Только бы прекратился, наконец, этот поток крови, только бы утих неумолчный вопль мирового страдания.
9 мая 1921 г.
День моего рождения. Снова „вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая…“[4] И пока развертывается перед мысленным взором картина пережитых и выстраданных почти четырех десятков лет, неумолчно звучит в душе горький вопль Августина: „Talis vita mea numquid vita erat?“ (Conf. III. 2. 3)[5].
Мечты, грезы, страстные влечения, страстная жажда самопожертвования, страстное искание цели, ради которой стоило бы жить, хотя бы путем вечной и ожесточенной борьбы с самой собою и со всеми своими влечениями. И это долгое, мучительное искание смысла моего существования, и неутолимая жажда истины… „O Veritas, Veritas…“[6] „О Истина, Истина! Из самой глубины души своей, уже тогда я вздыхал по Тебе, и они[7] постоянно звонили мне о Тебе, на разные лады, в словах, остававшихся только словами, и в грудах толстых книг! Это были блюда, в которых мне, алчущему Тебя, подносили, вместо Тебя, солнце и луну, прекрасные создания Твои, но только создания Твои, не Тебя самого, и даже не первые создания Твои – первенство принадлежит духовным созданиям Твоим, а не этим телесным, хотя они и светлы и находятся на небе. Я алкал и жаждал, однако, и не их, первенствующих, а Тебя Самого, Истина, в которой нет изменения, и ни тени перемены“[8].
Я всегда любила „Исповедь“ Августина; она была моей настольной книгой и неразлучной спутницей (даже на войне, в казачий период моей жизни), еще в те времена, когда мое искание истины еще не вылилось в формы богоискательства, когда богоискательство еще не привело меня к католичеству. А теперь насколько еще более ценной и невыразимо дорогой стала мне эта книга, в которой каждая строка отражает какой-нибудь штрих моей души, какой-нибудь оттенок моих чувствований! Родство ли это душ? Той духовной сущности, которая „дышет идеже хощет“[9] и может одинаково проявляться в разные времена, в разные тысячелетия, в разных житейских условиях. Или лучшим и неопровержимым доказательством реальности вечно искомой Истины служит именно то, что искание ее приводит к тем же путям, что призывы ее слышатся в одинаковых почти выражениях? „Се, стою у двери и стучу…“[10]
Стук услышан, дверь сердца отперта. И жизнь озаряется бурной такой радостью, перед которой все, что доныне казалось счастьем, меркнет, как свет лампы перед лучом восходящего солнца… Радость упоения ненасытной жажды, радость понимания цели и смысла своего бытия – я, наконец, ее познала.
Но цель еще не достигнута, а лишь намечена. И вся моя жизнь сейчас – неудержимое, бурное влечение к этой цели, к той пристани, где найдет, наконец, душа успокоение и умиротворение, к той монашеской келье, куда влекло меня с юных лет странное, иногда мне самой непонятное призвание. И знаю я, что теперь разгадана мною тайна этого влечения и что в нем всегда был смысл моей жизни, хотя этот смысл так часто от меня ускользал…
Oro, fiat illud, quod tam sitio…[11]
16 Июля 1921 г.
Душа поет… Много еще грязи на ней и вокруг нее, а все же где-то в глуби души радость буйная поет, точно жаворонок в весенний день. Наконец-то, найден смысл жизни, наконец-то, есть цель стремлений, „желаний край“[12]. И даже неизбывная доныне тоска перед мировым страданием растворяется в благодарности Тому, Кто „безвестная и тайная премудрости явил ми“[13], Кто дал мне уразуметь мировую скорбь для того, чтобы и мое ничтожество, мой невесомый атом сил нашел себе применение в борьбе с гнетом этой скорби, в борьбе с миром ради мира, в вечной борьбе с тьмою озлобленного невежества за озарение мира светом просветляющим, Светом Неугасимым!
Октябрь 1921 г.
Покончен с миром расчет… Я – монахиня. Еще не совсем, с канонической точки зрения[14]; еще не произнесены связующие навек обеты; еще возможен возврат в мир, если б я того пожелала. Но никогда, никогда не проснется во мне это желание. Как крепка уверенность в том, что, наконец-то, найден жизненный путь, искомый так давно и так страстно! Знаю – будут еще впереди моменты неудовлетворенности, тоски – того, что Отцы-наставники монашеской жизни называют грехом уныния. Все это еще впереди и, несомненно, будет. Но как бы ни мешали такие моменты уныния монашескому совершенствованию, никогда не вылиться им у меня в форму сожаления о мирском житии. Были, конечно, в прошлом полосы света и радости; о них я могу хранить благодарное воспоминание. Но их все равно никогда не воскресить. Как легко оторваться от мира, когда во всем мире нет ничего, к чему чувствовалась бы привязанность. Как все постыло, как все ненавистно! Так велико это отвращение ко всей мирской обстановке, что иногда я сама прихожу в недоумение и задаю себе вопрос: да уж не это ли отвращение имеет решающее влияние на меня? Не ухожу ли я из мира из ненависти к миру, а не из‑за влечения к монашеству? Нет, это не так: самый глубокий и искренний анализ моей совести дает мне определенный ответ на этот вопрос: меня влекло к монашеству давно, с ранней юности, в пору бурных порывов и ярких мечтаний – и никогда никакие мирские увлечения не могли вполне заглушить этого призыва. Иногда я переставала его слышать, но он все же звучал где-то в моем подсознании и порождал во мне безудержное искание чего-то, неизбывную тоску по чем-то „едином на потребу“. И я искала, потому что где-то в глубинах души уже обрела…
Итак, путь исканий завершен. Я – монахиня.
В числе моих недоуменных вопросов возникает передо мною вопрос об этой тетради. Сдать ее? Уничтожить? И то и другое можно сделать без сожаления. Но почему-то не хочется этого сделать. Быть может, у меня будет иногда являться желание записать какую-нибудь отдельную мысль, зарегистрировать какое-либо впечатление своей новой жизни. Монахиням не возбраняется вести дневник – наоборот, это даже поощряется. И хотя я никогда не вела дневника, эта тетрадь отчасти заменяла его. Буду продолжать изредка эти беседы с самой собой, насколько это позволит мой старинный враг – недосуг. Не стоит начинать заново – все равно я сюда заношу только отдельные мысли. Как в книге моей жизни, глубокий мой внутренний перелом мало отмечен с внешней стороны, и люди часто видят во мне не то, что я есть, а то, чем я была; так и в этой сокрытой от взоров людских книге пусть ограничивается перемена перевернутой страницею: мне одной известно, насколько разнится содержание былого от настоящего и будущего, и именно потому, что я это знаю, не стóит прибегать к таким внешним признакам, как замена одной тетради другою».
Эта «новая страница» принимает вид диалога, или скорее диспута, нового «я» Юлии с ее «не я» (ее прежним «я»), которое сурово напоминает новому «я» об ограничениях, которые накладывает выбор монашеской жизни, которое будит в ней страхи и сомнения. Во второй части книги мы полностью публикуем этот необычайный диалог, выражающий трагическое раздвоение. Для этого disputatio, или психомахии (сражения в душе), имеются образцы, и Юлия о них упоминает: «Монологи»[15] и «Исповедь» Блаженного Августина или спор Ивана Карамазова с чертом. В «Монологах» (созданных между ноябрем 386 г. и апрелем 387 г.) это Разум (как и у Юлии) ведет диалог с Августином:
«Долго и о многом размышлял я сам с собой, исследуя и себя, и свое благо, и то зло, коего следовало избегать. И вдруг я услышал голос, звучащий то ли снаружи, то ли внутри меня, мой ли собственный, а, возможно, и не мой – не знаю»[16].
Но в противоположность Юлии Данзас, для которой разум (интеллект) препятствует вере, Августину еще не хватает интеллектуального постижения Бога. В качестве источника диспутов Юлии можно еще привести диалоги ученика с Иисусом Христом в «О подражании Христу» Фомы Кемпийского и в его «Soliloquia» («Монологах»), но это диалоги поучительные, это не поединки, как у Святого Августина или Достоевского.
Будучи еще «прикованной к земле», Юлия нашла в «Исповеди» Святого Августина те же сомнения: нужно ли отважиться (см.: «Исповедь», VIII, xi, 25–26, указ. соч., с. 948–949), отречься от «воинства века» (IX, viii, 17, с. 967), чтобы «вступить в воинство Божье» (в монашескую жизнь), (VIII, v, 11, с. 937); она познала такое же раздвоение, как Августин, – между ветхим человеком и новой, просвещенной душой. Святой Августин говорит: «Два желания борются во мне, одно – плотское, другое – духовное; и раздор между ними разрывает мне душу» (VIII, v, 10). Если для Августина самое трудное – следовать чистоте, то для Юлии – отказаться от научной карьеры. «Не хотеть того, чего хотел я, и хотеть того, чего хотел Ты» (IX, I, 1, с. 953). Для Юлии, как и для Августина, человек может обратиться к Богу только потому, что Бог обратился к нему ранее: это центральная тема августинского богословия.
После своего обращения Юлия скажет своему прежнему «я»: «Я больше не хочу быть стоиком… Я хочу быть просто христианкой…» При том, что, несомненно, стоицизм ее подготовил, выковал ее для того, чтобы пойти по «узкой колее» монашеской жизни и защиты христианства от большевиков: «Христианская мораль ставит во главу угла чувство долга, подобно стоикам, но в выполнении этого долга видит святую радость – какой не ведал стоицизм» (Наедине с собой, с. 120).
Эта последняя часть «Наедине с собой» по своему значению является бесценным документом, так как в нем содержится ряд автобиографических признаний и элементов психологического самоанализа, которые сами по себе позволяют немного заглянуть в сложную душу Юлии. В частности, там можно найти важнейшее свидетельства об отказе Юлии от своей женской сущности (см. конец III главы). А «не-Я» Юлии не упускает случая напомнить ей о женоненавистничестве Католической церкви, особенно по отношению к той, которая считает себя богословом и ученым (с. 107–108).
Мы снова встретим эти темы в другом неизданном дневнике, полностью посвященном описанию мистических переживаний его автора.
Иустина, Иустина! Путь души к Богу[17] («Неизреченное»)
Эта неизданная и недатированная рукописная тетрадь на шестидесяти страницах[18] под каллиграфически выписанным названием «Неизрѣченное» соответствует решению Юлии посвятить себя, под именем Иустина, религиозной жизни. 25 марта 1922 г. Ю. Данзас дала обет. Он совпадает с последними страницами «Наедине с собой», но там и намека нет на этот дневник. «Неизреченное» является исключительным свидетельством настоящего переживания мистического союза души с Богом: поиски «Божества», начатые с гностицизма, в конце концов сходятся в распятом и воскресшем Христе. Этот текст, не имеющий аналогов в русской духовной литературе (преимущественно аскетической, за некоторыми исключениями – такими, как Серафим Саровский), является одновременно и самоанализом, и молитвой и представляет собой провиденческую интерпретацию всей прошлой жизни Юлии. Во второй части мы дадим его полностью.
Юлия с ранних лет ощущала присутствие в мире зла и страдания[19]:
«Чудилось мне, что слышу все стоны и вопли страждущего мира – стоны убиваемых и истязаемых, и больных, и тех, над кем издеваются и кого насилуют, – и вопли женщин рожающих, и детей рожденных на страданье, и крик каждой раздавленной собаки, каждой подстреленной птицы, каждого животного, убиваемого для потехи человека, для пищи человека или другого животного…» (с. 48).
Загадка зла вездесуща и у Августина: «Где же зло и откуда и как вползло оно сюда? В чем его корень и его семя? Или его вообще нет? Почему же мы боимся и остерегаемся того, чего нет?» (VII, v., 7). Юлия пишет: «…становился мне ненавистным мир, построенный на страдании, на взаимном пожирании всего живущего…» (с. 49). Она прекрасно видела иллюзорность и лживость мира, в котором жила, где никому не нужна была душа ее – только тело… (с. 41). Она тосковала по истинной и единственной Реальности, ощущала зов следовать за Христом – зов, который она долгое время оставляла без внимания и источник которого обнаружила лишь гораздо позже. По-видимому, это было не стремительное обращение, а постепенное прозрение под влиянием чтения гностической литературы, придворной жизни с ее тщеславием, войны с ее потоками крови, Источника света, искупающего страдания: «Я поняла тогда, что вся моя жизнь была тоскливым, страстным ожиданием этого призыва» (с. 20).
Чтобы достичь этого озарения, Юлии пришлось очистить свое «я» от «внешней оболочки» (с. 5), от гордыни («гордыня не давала мне склониться под благим игом Твоим», с. 23), отринуть цепи своей индивидуальности, отдать Богу все свои способности и интеллектуальные дарования, а в конце концов – отказаться от своей воли ради воли Божьей в исполненном любви самоотречении, описываемом мистиками со времен «Песни песней»: «Господи, вся, вся, вся я Твоя! Возьми меня, испепели, уничтожь в Себе…» (с. 40).
Но «разум», который Юлия слагает к ногам Христа, не принадлежит ли уже Христу, как и иные ее способности? (с. 27), не Он ли обогатил ее разум, не Он ли раскрыл ей «зрелище веков минувших, дабы и в них прозрела бы я неисповедимые пути Твои» (аллюзия на ее исторические исследования) (с. 28)? Но я «злоупотребляла тем, что Тебе, а не мне принадлежало» (с. 29). То же самое о чувстве прекрасного, которое также имеет божественное происхождение: «…все от Тебя, и все к Тебе возвращается по хотению Твоему» (с. 31). Надо «отстранить от меня все то, что не Ты…» (с. 4). На сомнения и вопрошания Юлии Христос отвечает несколькими фразами: «Я всегда с тобой… […] Хочу тебя всю, всю тебя заполню Собою» (с. 40); «Ты идешь вверх и потому познаешь ныне в твоем восхождении ко Мне высшие формы страдания» (с. 43); «Ego ante te ibo: Tu me sequere»[20](с. 45). Речь идет не о том, что Юлия «слышит голоса», – скорее, это диалог души с самой собой, то, что святой Иоанн Креста называл «внутренние слова».
Итак, дорога к Свету сначала проходит через темноту, страдание – это «очистительный путь» созерцающих. Святой Иоанн Креста писал про «„темную ночь чувств“, которая есть умерщвление желаний, чтобы душа могла дойти до единения с Богом»[21]. Юлия принимает то же испытание: «…только погрузившись в эту тьму, пережив и преодолев ее, возможно узреть зарю Твоего света. Только через ночь идем мы к свету сиянию дня, только через страданье – к радости» (с. 8).
Мистические переживания, недолгие и нечастые (с. 42), описаны так: «Начинается освобождение… Что-то спадает, совлекается… […] Нет больше членов, но я вся превратилась в порыв […] к Неведомому, близкому, манящему, бесконечно дорогому, единому Реальному…» (с. 4). Она ощущает на себе «Взор, неописуемый и невыразимый…» (с. 5), пронизывающий ее и зовущий «Иустина, Иустина!» (с. 33, 55, 56) неведомо куда: «Твой взор – бездна, и в нее я кидаюсь в бурном и сладостном порыве…» (с. 6). Но «Господи, не я нашла Тебя, но Сам Ты возжелал призвать меня» (с. 26). Наконец-то Юлия распознала этот зов: «Я искала Тебя потому, что уже обрела Тебя в высших областях моего духа, и только помраченное сознание мое еще не вмещало Тебя» (с. 24). Тогда душа знала свою истинную сущность (с. 10) в пугавшем ее слепящем озарении (с. 12), но Юлия была удовлетворена, несмотря на то, что считала себя недостойной («Domine, non sum digna…» – «Господи, я недостойна») (с. 15, 17, 52, 55, 56). Затем «постепенно возвращается деятельность внешних чувств» (с. 12).
Юлия стремится к подвигу (с. 25) во славу Господа, ее мучит «жажда страдания», желание быть ближе к страдающему Христу – «Агн[цу], закалаем[ому] от начала мира…» (с. 1), несущему на себе скорбь всего мира (с. 1), включая страдания животных и растений. Она стремится быть «испепеленной», (с. 38), она не знала, что «только в свете тихом Твоем сияет вечная правда, и искала я этой правды в грозе и буре» (с. 22). Но это каждодневное самопожертвование, «в тихой ежедневной скорби, в безгласном страдании от мелкоты, и пошлости, и удушья!» (с. 37). Христос познается в страдании, и это познание есть одновременно и радость и страдание, так как душа созерцает «сво[ю] безмерн[ую] скорб[ь] перед злом всего страждущего мира» (с. 47).
В конце этого духовного пути Юлия, кажется, наконец нашла «высшее знание», которого она не обрела у гностиков и которое здесь есть «осознание божественного в своей высшей степени»[22]. Юлия ссылается на миф Платона о пещере, любимый ею с 15 лет:
«Как ясно мне теперь, что все, причинявшее мне когда-то печаль или радость, все то, что меня когда-то волновало, интересовало, возбуждало, охватывало восторгом или негодованием, – все это было призрачно, все это было лишь игрой смутных теней на стене пещеры, в которой было замкнуто мое истинное „я“ вдали от истинного света!» (с. 58–59).
Смысл жизни, сила и уверенность, обретенные Юлией в Боге, больше не покинут ее и будут поддерживать во всех предстоящих ей испытаниях, в первую очередь в испытании красной каторгой.