Последний период жизни Юлии Данзас хорошо освещен в неизданных письмах кардинала Тиссерана[1] – ученого-востоковеда, который был назначен в 1936 г. папой Пием XI секретарем Конгрегации по делам Восточной церкви[2], а также у Василия Бурмана, биографа Леонида Фёдорова, сумевшего в 1956 г. записать свидетельства римских знакомых Юлии Данзас.
Юлия приехала в Рим в конце 1939 года. Сначала ее приютил у себя один из друзей юности ее брата, Владимир Владимирович Юрьев – эмигрант, до революции дипломат, который был когда-то в нее платонически влюблен и с которым они вместе тогда увлекались оккультизмом[3]. Через два года после смерти Юлии он перейдет в католичество под влиянием общения с ней. Но в квартире Владимира Юрьева, наполненной собаками и присущими им запахами, Юлия прожила недолго.
Она ищет в то время одновременно и тихую пристань, и работу, с которой можно было бы жить. Вот ее первое письмо князю Волконскому (по-русски):
«Пишу под непосредственным впечатлением только что виденной чудной сцены благословения народа Святейшим Отцом с лоджии Sta. Maria Maggiore. Я была на площади среди десятков тысяч народа и с благоговением приняла это благословение, точно оно предназначалось мне. Да укрепит оно меня на трудном пути.
Для осуществления моей мечты об отшельничестве пока еще ничего не сделала, так как надо сперва думать о неотложном, а именно – о каком-нибудь заработке… Видела владыку Александра (Евреинова). Он был очень, даже необычайно, любезен, но к вопросу о работе для меня отнесся совершенно пессимистически. Обещал хоть подумать, кому меня рекомендовать. Вероятно, на этом дело и закончится…»[4].
На помощь Юлии пришел кардинал Тиссеран – как в осуществлении ее мечты об отшельнической жизни, так и в предоставлении заработка. Потому что, если для монастырско-общежительной жизни Юлия, несомненно, никоим образом не годилась, образ жизни анахорета был при этом ее идеалом:
«Я познакомился с мадмуазель Юлией Данзас в декабре 1936 г., когда приехал в Париж на сорок восьмую годовщину „l’Œuvre d’Orient“ (Дело Востока). Я виделся с ней и позже в свои последующие поездки в Париж. Я принял ее в Риме, когда она пришла с просьбой помочь ей найти способ жить отшельницей, так как она сохранила прекрасные воспоминания о жизни в одиночной камере, которую вела когда-то в Ташкенте[5]. Я попросил ее для начала написать опровержение марксистского материализма в том виде, в каком, как она сама видела, его насаждают в России. После чего она сможет некоторое время пожить в большом и почти совершенно пустом монастыре на окраине Рима, на холме, который называется Монте Марио. Когда началась война, итальянское правительство реквизировало этот монастырь и устроило там госпиталь. Тогда я поселил Юлию Данзас у испанских сестер на Виа Палестро, 25. Там она и умерла, из‑за приступа, настигшего ее прямо на улице»[6].
Юлия при таком жизненном укладе вдруг стала обладательницей удобств, которых у нее не было с 1914 г. (полный пансион, церковь, душ)[7].
Дополнительную информацию об этом периоде мы находим еще в одном, чуть более раннем (8 мая 1953 г.) письме кардинала Тиссерана к послушнику, готовящемуся к отшельнической жизни (господину Лальману):
«Притягательность отшельнической жизни мне очень понятна. Однажды мне пришлось помочь одной душе, стремившейся обрести именно такую жизнь, мадмуазель Данзас, имя которой вы, наверное, видели в номерах „России и христианского мира“. Мадмуазель Данзас провела девять лет в советских тюрьмах. Она сохранила особенно живые воспоминания от своего пребывания в одиночной камере в Иркутске. Мне удалось поселить ее в огромном, но пустующем монастыре, в келье которого вы оказывались в таком же уединении, как в пустыне. Но началась война, и итальянское правительство решило реквизировать монастырь и открыть в нем военный госпиталь. Мадмуазель Данзас умерла через год или два после этого, так и не найдя способа вести дальше отшельническую жизнь».
Уже покинув этот монастырь францисканских сестер-миссионерок, Юлия сообщала Анри Данзасу в Бордо в письме от 18 декабря 1940 г.:
«Я сняла комнату в скромной и спокойной семье. Это будет моим жилищем до того момента, когда я, возможно, смогу осуществить свою мечту о полном отшельничестве, именно в надежде найти здесь такое отшельничество я и уехала из Парижа прошлой осенью, когда журналы, в которых я работала, перестали выходить и когда не осталось уже никакой надежды найти работу. Здесь сначала мне не удавалось найти того уединения и одиночества, которого я так жаждала, но у меня хотя бы была работа, и было на что жить в ожидании искомого. Восточная конгрегация заказала мне книгу об атеизме в России, толстенный том, над которым нужно было поработать не один месяц… Гонорар за нее мне выплачивали по частям, ежемесячно, так что этих денег хватало на съем жилья и скромное существование. Я не знаю, что будет, когда работа над книгой закончится, к весне – но кто же в наше время способен думать о будущем? На сегодняшний день у меня есть хлеб и крыша над головой в ожидании того момента, когда мне удастся, наконец, найти подходящую хижину и уйти в затвор. Может, вам известен какой-нибудь дом на ферме в вашем краю, где была бы нужда в старой женщине, вроде меня, в качестве охранника или еще кого-нибудь? Мне бы хотелось окончить свои дни в столь любимой Франции»[8].
Еще одним человеком, оказавшим поддержку Юлии Данзас, стала Лиля Лагомарсино[9], происходившая из аристократической семьи и переведшая «Красную каторгу» на итальянский язык[10]. Именно она, когда монастырь Монте Марио (на via della Pineta Sacchetti) реквизировали, нашла Юлии комнату у мясника на виа Наполеоне III (очевидно, ту самую, о которой Юлия говорит в приведенном выше письме). Именно она добилась для Юлии частной аудиенции у папы (Пия XIII), так что та смогла, наконец, передать папе слова, о которых ее просили солагерники на Соловках. Папа попросил ее изложить письменно все, что она сделала для Церкви за свою жизнь. «Она написала это и передала написанное тому человеку, которому ее просили это передать»[11], – еще одна рукопись, которую предстоит найти будущим исследователям.
Кроме работы над книгой, заказанной кардиналом Тиссераном, Юлию пригласил также ректор Руссикума[12], отец Филипп де Режис (иезуит восточного обряда), выступать с докладами (на французском языке[13]). Поэт Вячеслав Иванов, перешедший в католичество, жаловался, что однажды Юлия сказала ему, что русские «малодушны»[14]. Она выступала также на квартире у Риммы Никитичны Браиловской (1877–1959) – художницы, вдовы живописца и архитектора Леонида Михайловича Браиловского (1867–1937), тоже католички[15]. Римма заметила, что у Юлии наполеоновские профиль и воля, а руки совсем мужские. Она говорила Бурману: «Теперь, когда я вспоминаю ее, меня мучает совесть, что я ее так до конца и не поняла. Но верно и то, что в Юлии Николаевне не чувствовалось „личной доброты“, если можно так выразиться. Она была слишком наполнена горечью»[16].
В 1941 г., 14 июля, отец Владимир Ледуховский (1866–1942) – генерал ордена Общества Иисуса, поляк – предложил кардиналу Тиссерану поручить Юлии Данзас готовить передачи Радио Ватикана для России[17]:
«Вы, несомненно, уже знаете, преподобный отец, что радио в Москве в последние дни вот уже несколько раз упомянуло Папу Римского и его отношение к нацистской войне[18]. Не можем ли мы воспользоваться этим обстоятельством для того, чтобы начать радиотрансляцию по-русски на ватиканском радио? Речь идет не о полемике и не о прямой апологетике, но ведь обязательно представится сюжет, в рамках которого мы сможем поговорить о деятельности папского престола. Ignoti nulla cupido[19]: если мы хотим, чтобы Россия обратилась в католичество, нужно использовать любую возможность для того, чтобы ознакомить ее с Католической церковью, ее организацией и ее главой.
Я не знаю, кому бы Ваше Преосвященство могло поручить подготовить такие передачи; мне кажется, что удачной была бы для такой работы кандидатура мадмуазель Ю. Данзас, бывшей фрейлины при петербургском дворе, ставшей затем католичкой и ревностной помощницей экзарха Фёдорова, побывавшей за девять лет в двадцати разных большевистских тюрьмах, которая затем, годами тщательно просматривая большевистские газеты и журналы, продолжала и тут пристально следить за тем, что происходит в СССР. Вы можете счесть, преподобный отец, мое предложение утопическим, я на это ничуть не обижусь, но, зная, с каким рвением вы все последние двадцать лет работали над будущим служением Общества Иисуса в России, я подумал, что могу ведь просто сообщить вам эту свою мысль, пришедшую мне в голову».
Не похоже, чтобы проект этот был реализован, но зато он свидетельствует об известности Юлии Данзас и о ее связях. В 1940–1941 гг., в комнате на виа Наполеоне III, Юлия написала (по-русски) книгу, заказанную кардиналом Тиссераном – «Католическое Богопознание и марксистское безбожие», – которая была опубликована в 1941 г. под двойным именем «Ю. Данзас (Юрий Николаев)».
«Католическое Богопознание и марксистское безбожие» (1941)
Это «опровержение марксистского материализма»[20] привело к многочисленным встречам Юлии с кардиналом Тиссераном. В записных книжках последнего, как отмечает мадам Эннкен, первый визит Юлии к кардиналу упомянут 19 июня 1940 г.: именно эту дату, вероятно, можно считать началом ее работы. Вслед за этим мы находим еще восемь упоминаний о встречах с Юлией, вплоть до 13 августа 1941 года. В этот день кардинал записал: «Видел Бианши (тип. Дель Сенато для книги Данзас)». Книга вышла в том же 1941 г., после чего было еще шесть встреч с Юлией до конца года, и еще три в период до 8 февраля 1942 г. – до того дня, когда Юлию хватил апоплексический удар.
Письмо кардинала к одному из представителей семьи Данзас, по всей видимости, написавшему ему по вопросу авторских прав умершей, дает некоторые представления об издательском договоре на эту книгу:
«Не знаю, в курсе ли вы, но мадмуазель Данзас оказалась в весьма специфическом положении относительно С[вятой] Конгрегации. Проработав много лет в журнале о. Дюмона „Russie et chrétienté’’ в Лилле и Париже, она приехала в Рим, чтобы написать книгу с опровержением большевистского атеизма. Естественно, мы взяли ее на содержание, так как она работала для нас. С. Конгрегация остается собственником этой книги, написанной мадмуазель Данзас, но напечатанной на наши средства, а у нас остается право на переиздание ее, но без передачи авторских прав наследникам мадмуазель Данзас»[21].
Книга (346 страниц) предназначалась для распространения на русскоязычных территориях, оккупированных немецкими войсками в 1941 году. Написанная без научного аппарата и примечаний, она была рассчитана на читателя, который ничего не знает о христианстве, считает его чем-то иррациональным или абсурдным, или же на человека, считающего себя атеистом и лишь слегка образованного (все термины, хоть чуть-чуть приближающиеся к научным, поясняются в скобках). Юлия старается опровергнуть упрощенные или научно устаревшие утверждения марксизма и тех учебников по атеизму, о которых она часто писала в «России и христианском мире». Итак, речь здесь идет не об изложении основ христианской веры, и уж тем более – не об апологии католицизма: не говорится ни о его догматике, ни об истории, ни о взаимоотношениях с православием и протестантизмом, а эпитет «католическое» в заголовке используется в смысле «кафолического», «вселенского».
Содержание книги по-французски (почерком, который не похож на почерк Юлии) сохранилось в архиве кардинала Тиссерана. Оно соответствует русскому содержанию:
Первая часть:
Глава I – Введение. Марксизм и его антирелигиозная философия.
II – Человек и его душа.
III – Душа и тело.
IV – Религиозное сознание.
V – Религиозные культы и их общественная роль.
VI – Христианство.
VII – Христианская церковь.
VIII – Церковь и культура.
Вторая часть:
Глава I – Божественное творение и законы природы.
II – Мироздание.
III – Жизнь на земном шаре и ее эволюция.
IV – Человек как носитель великой тайны. Заключение.
Первая глава представляет собой анализ антирелигиозной философии марксизма и ее корней (философия Просвещения, научный позитивизм XIX века). Юлия Данзас ставит перед собой задачу показать противоречия марксизма, его упрощения и схематизм, его отказ принимать во внимание последние научные открытия в физике (например, энергетический принцип), которые уводят от материалистического позитивизма:
«Так называемый „пролетарский атеизм“ является следствием поверхностного или вообще никакого знания – незнания как самой человеческой природы, ее сложности и внутреннего богатства, так и природы человеческого общества и его векового опыта».
Игнорируя духовные запросы человека, марксизм сконструировал (как и энциклопедисты XVIII века) человека абстрактного и неполноценного («выхолощенного»).
«Несмотря на устранение в СССР всех указываемых марксизмом экономических и политических баз для религии, религиозное сознание не исчезло и, наоборот, проявило свою неистребимую живучесть». «Марксисты удержали в своих руках власть лишь путем постепенного отбрасывания всех принципов своего учения или отречения от них под предлогом нового их толкования» (учреждение полицейского и бюрократического государства, профессиональной армии, реабилитация семьи и брака и т. д.). Капитализм вовсе не был инструментом эксплуатации в руках Церкви – наоборот, он возник из ослабления Церкви и ее влияния, он стал следствием победы материалистического мировоззрения, нацеленного лишь на материальные блага. «Постыдн[ая] (поистине, безбожн[ая]) эксплуатаци[я] рабочей силы, жесток[ая] эксплуатаци[я] детского труда и т. п. Все это было в корне несогласно ни с какими религиозными верованиями и могло появиться только вопреки им». Юлия обличает упрощенный взгляд марксизма на человеческую природу, определяющий человеческую психику и ее стремления одними лишь экономическими отношениями.
Вторая глава, соответственно, посвящена «человеку и его душе»: разум, радость творчества, свобода воли свидетельствуют о высшем начале, одухотворяющем человека. Религиозное сознание – это осознание человеком своей души и ее связи с миром иным. Удовлетворение потребностей души «дает человеку радости, далеко превышающие все наслаждения материальными благами. И человек, познавший эти радости, готов ради них отказаться от материальных благ, готов пожертвовать даже жизнью». «Смысл человеческой жизни именно в торжестве духа над животными инстинктами». «Весь мир есть творение Божественного Создателя, и человек в мире поставлен связующим звеном между низшим материальным естеством и высшей сверхприродной сущностью». Раздвоение воли, внутренняя борьба свидетельствуют о духовном принципе, противоположном чисто физическим импульсам. «Душа у нас не цельная, а поврежденная». Как и в том, что Юлия говорит о духовных радостях, чувствуется, что здесь она исходит из собственного опыта, что ее мистическое озарение, пережитое в Петрограде, все еще хранится в ее душе.
В главе III Юлия анализирует отношения души и тела и отвергает механистическое представление о мысли. Несомненно, что мысль, ощущения, сама душа даже проходят через нервно-мозговую систему (Юлия упоминает Павлова, который был верующим и с которым она встречалась в Петрограде на собраниях в Доме ученых), но наука ничего не говорит об их происхождении. Душа и тело близко связаны, душа не пребывает в теле, как в некоем конверте, она может проявить себя лишь при помощи психологической системы человека. Юлия обращается здесь одновременно и к христианам, наивно представляющим себе душу отделенной от тела, и к марксистам, опирающимся на такое представление, чтобы его опровергнуть. «Человеческое „я“, неразрывно связанное со всею физической жизнью человека, не исчерпывается ею: оно становится нам понятно только с признанием метафизического „я“, в этой физической жизни проявляющегося».
Истоки религиозного сознания становятся предметом исследования в четвертой главе: «Одухотворенный душою разум постигает Божество как Первопричину и конечную цель всего бытия». Бог может быть познан «естественным светом человеческого разума», по конституции «Dei Filius» I Ватиканского собора, о которой напоминает Юлия, что вполне согласуется с «Fides et ratio» Иоанна-Павла II (1998). Юлия отвергает гипотезу («нелепую»), по которой в форме религиозного чувства человеку передался просто животный страх. Вспомнила ли Юлия, что именно эту гипотезу рассматривал ее отец в своей «Естественной истории веры» – гипотезу, «уже настолько высмеянную, что серьезно обсуждать ее не приходится»? Юлия рассматривает также мифологическую гипотезу Макса Мюллера (гелиотеизм или культ солнца), гипотезу анимизма Тейлора, тотемизма Фрезера и др.
Стоит также заметить отвержение Юлией спиритизма, оккультизма, магии как заменителей или суррогатов религиозных чувств.
Религиозное сознание воплощается в культе и организации общества. Классовая сущность религии, которую утверждает марксизм, оказывается результатом путаницы между причиной и следствием: «Что религиозные обычаи и обрядовое выражение религиозных воззрений нередко подпадали под влиянием разных форм бытового уклада – этого никто не оспаривает. Но это вовсе не значит, что они по существу своему зависели от этих форм и из них вытекали. Наоборот, многие бытовые формы слагались под влиянием религиозных воззрений». Юлия рассказывает о формах монотеизма, используя формулировку Ренана, для которого монотеизм был присущ семитским народам пустыни («Пустыня монотеистична»[22]), чтобы подчеркнуть абсурдность марксистской теории, которая связывает его с развитием государств. В великих античных государствах, наоборот, был распространен политеизм, в форме пантеизма (как брахманизм, например) или антропоморфизма. Формы персидского дуалистического монотеизма (маздаизм, зороастризм, митраизм) и синкретизм империи Александра Македонского (356–323 до н. э.) выражают идею единого, непознаваемого Бога под разными наименованиями и формами. Религии «страдающего божества» (Аттис, Адонис), культы мистерий (элевсинские, орфические) готовили души к приходу христианства. Наряду с римской официальной религией стоицизм теперь представляется Юлии как «безрадостная философия, видевшая в мире лишь неизбежность страдания без просвета надежды и без объяснения причин или смысла такого страдания – но она высоко поднимала человеческое самосознание, уча стойко переносить все превратности и удары судьбы ради гордого достоинства человека, стоящего выше всех враждебных ему сил жизни». Стоицизм, как и культы мистерий, поддерживали чувство принадлежности к «духовной аристократии», что некогда так привлекало Юлию.
Итак, мы подошли к христианству (глава VI), распространение которого было подготовлено «всем историческим развитием античного мира»:
«Рушились национальные грани религий и религиозных традиций. От старых культов оставалась только внешность: их переросли религиозные потребности человечества. […] Человеческий разум созрел для иного Богопознания, чем то, которое давалось древними религиями, но не знало путей к нему».
Автор старается уточнить датировку книг Ветхого и Нового Заветов (и тут тоже в ответ на антирелигиозную критику), утверждает необходимость в некоторых случаях символической интерпретации (как, например, в случае шести дней творения мира) и предлагает подход, при котором Богопознание углубляется постепенно, на основании, заложенном еврейскими пророками. Христианством были захвачены все социальные слои, а не только обездоленные, как утверждает марксизм. Юлия упоминает и тех, кто отрицает историчность Иисуса (Жак Дюпон в момент революции, Бруно Бауэр, Артур Древс), и противопоставляет их мнению свидетельства Светония, Тацита, Иосифа Флавия, Талмуд так же, как и труды очень многих ученых – как христиан (Дюшен и Гарнак, с которыми Юлия была знакома), так и нехристиан, как, например, книги Ренана, отрицавшего божественность Иисуса, но не его реальное существование. Вопросы датировки рождения Христа и календаря, атрибуции некоторых книг и формирования канона, как и другие темы антирелигиозных учебников, пропущены через призму исторической науки.
Христианство приводит к рождению Церкви, чтобы распространять, формулировать и хранить учение Христа. Глава VII прослеживает ее историю: Юлия подчеркивает здесь, насколько гностицизм (черты которого она находит в хлыстовстве) был несопоставим с учением Христа:
«Идея избранничества и гордого обособления от „неосмысленной толпы“ была столь же неприемлема для Церкви, как и умствования о постепенных выделениях из Божественной Сущности были противны христианскому Богопознанию, христианскому учению о Едином Боге Творце и Отце Своего творения. Церковь два века боролась с гностицизмом как с опасной болезнью и победно отринула его от себя».
Когда христианство, после периода гонений, в IV веке стало официальной религией, к нему присоединилась «масса людей, совершенно равнодушных к религиозным запросам и лишь наружно присоединившихся к Церкви торжествующей». Монашество стало попыткой реализовать в маленьких общинах то, что было невозможно в более или менее христианизированном обществе. Обвинение в «паразитизме», весьма распространенное в антирелигиозной литературе, «только доказывает незнание того, что монашескими уставами паразитизм строго запрещался и в число обязанностей монаха всегда входила работа – не только работа духовная и молитвенная, но и физическая». Юлия подробно, для советского читателя, рассказывает о западных монашеских орденах, соответствующих разным видам призвания и деятельности.
После падения Рима именно в Византии, Втором Риме, устанавливается тесная связь между Церковью и государством, так что «впервые в христианском мире понятие о принадлежности к Церкви слилось с понятием о принадлежности к определенному государству и верность Церкви отождествилась с верностью земному отечеству. Так зародился религиозный национализм, ставший характерным для Восточной церкви не только в Константинополе, но позднее и в тех странах, которые из Константинополя восприняли христианство, как, например, Россия». «Религиозный национализм» (или филетизм) является, как мы видели, главным упреком Юлии по отношению к Православной церкви, и только такой упрек мы и находим в этой книге.
Затем Юлия критикует предвзятые оценки рыцарских орденов («сила, отданная служению правде»), феодализма, крепостничества: повсюду Церковь способствовала смягчению нравов. После Средневековья, Новое время, когда развиваются личностный и национальный индивидуализм, обозначило конец идеала вселенского христианства. Роль в этом разрыве капитализма Юлией признается («Один из тех редких случаев, когда марксистская теория о преобладающем влиянии экономики на общественные отношения не совсем расходится с действительностью»). Но «власть денежного капитала был[а] не причиной, а следствием ослабления того сознания духовного единства, которым веками жил христианский мир»: Церковь боролась с накоплением богатств и властью денег. Затем религиозные войны привели к «торжеству национальных эгоизмов». Усилия Церкви по пробуждению человеческих чувств по отношению к угнетенным (работорговля) чаще всего оставались тщетными. Французские якобинцы, любившие ссылаться на античные республики Греции или Рима (основанные на рабстве!), обвиняли во всех бедах: «Церковь, создавшую и вскормившую европейскую мысль, обвиняли в ненависти к человеческому разуму! Церковь, превратившую варварские орды в цивилизованные народы, обвиняли в удушении человеческой культуры!» «Не Церковь несет ответственность за жуткие стороны жизни народных масс в XIX веке, и, наоборот, вся эта ответственность лежит полностью на тех, что оттеснили Церковь от общественного быта и хотели „разумной“ жизни без христианских понятий о сущности этой жизни. Разум, не одухотворенный религией, оказался способным только на развитие техники, но не на создание счастья для людей». Хотя социализм и коммунизм, отвергающие такое понятие, как душа, для Церкви неприемлемы, сама Церковь при этом голосом энциклик осудила раны капитализма (Юлия ссылается здесь на «Rerum novarum» Льва XIII и «Quadragesimo anno» Пия XI). Призвание Церкви – в «медленном внедрении в человеческое сознание понятия о всечеловеческом братстве, и создавании образцов людей, живущих высшей духовной жизнью». Мы видим здесь, как Юлия безоговорочно защищает социальную доктрину Церкви.
Роль Церкви в развитии культуры и науки рассматривается в главе VIII: образование, философия, искусство, наука. Юлия без труда отвечает на упреки в обскурантизме, предъявляемые Церкви. Дело Галилея подробно обсуждается почти на десятке страниц – так же, как и вопрос об Инквизиции. Юлия не отрицает ни ошибок, ни злоупотреблений, но помещает их в общий контекст эпохи и опровергает окружающие их легенды.
Последняя глава (соответствующая второй части в «Содержании» рукописи) – «Мироздание при свете христианского Богопознания» – «космологическая»: законы вселенной, не из материи происходящие, свидетельствуют о непознаваемой высшей Воле: «Случайность могла породить только хаос, а не стройный порядок». Бесконечность вселенной, которую Юлия описывает в соответствии с последними открытиями астрономии, лишь подчеркивает незначительность нашего знания. Жизнь остается тайной, и там, где происходит рывок на новый уровень естественных законов, стоит предполагать Божественную волю (переход неорганической жизни в биологическую, животной жизни в жизнь существ, наделенных разумом и душой…). Теория эволюции не отбрасывается, но перестает быть определяющей: она не универсальна и не объясняет собою всего. «Человек не может быть простым продуктом эволюции жизненных форм – он вторгается в эту эволюцию носителем высшего, судящего о ней начала. […] Вот это участие человека в процессе одухотворения есть его призвание, и в этом смысле он может быть назван высшим звеном (или одним из высших) какой-то жизненной эволюции». Религия принимает все научные открытия, но делает из них собственные заключения, отбрасывая лишь псевдонауку антирелигиозных учебников: «Настоящее познание мира дается человеку только через познание им самого себя, своей двойственной природы, своей связи с реальностью сверхприродной». «„Верую, чтобы познать“, – говорили христианские средневековые мыслители»[23].
Для тех, кто помнит первый труд Юлии Данзас «Запросы мысли» (1906), сходства и различия между ним и этой работой вполне очевидны. Автор опирается все на те же научные источники (история христианства, история науки, упоминая в обеих книгах семь загадок вселенной Эмиля Дюбуа-Реймона). Но если первая книга была трактатом о познании, то здесь уже излагается Богопознание, в противовес марксистскому атеизму, с отсылками к истории и науке. Можно оценить тот путь, который прошла за тридцать пять лет сама Юлия. Между этими двумя книгами она познала мистический опыт, о котором осторожно молчит, но который дал ей самой неопровержимое доказательство беспочвенности материалистических представлений о человеке. Жизнь души, которой посвящены главы со II по IV, свидетельствует о несводимости человека к одному лишь телу. На смену тоске, пессимизму, агностицизму, которыми пропитано эссе 1906 г., пришла уверенность, утверждаемая без оговорок, во всеоружии знания и логики. Стиль, хотя часто и полемический, остается академическим, демонстративным. Речь идет о религиозно- и научно-просветительской книге, сквозь которую при этом явственно просвечивает личность самой Юлии, обретшей душевный покой. Фотография, сделанная на балконе в Риме, отражает это умиротворение и отрешенность. Книга Юлии Данзас могла бы сыграть в Советском Союзе ту роль, которая позже выпала на долю книг отца Александра Меня[24]: ответить на философско-религиозные вопрошания, которые развивались после смерти Сталина. Однако на оккупированных территориях СССР она практически совсем не распространялась, что признает и кардинал Тиссеран:
«Я заказал мадмуазель Данзас и напечатал написанное ею опровержение большевицкого атеизма с точки зрения псевдонаучных возражений, но распространить нам удалось не больше, чем всего несколько сотен экземпляров, на территориях, „освобожденных“ Вермахтом»[25].
Последние дни
8 апреля 1942 г. (среда Пасхальной недели; память святой Юлии Биллиарт, 1751–1816) у Юлии на улице случился приступ (она была диабетиком со слабым сердцем); она успела показать адрес своего пансиона, дав тем понять, что не хочет попасть в больницу[26]. Кардинал Тиссеран немедленно пришел ее навестить: «Видел Данзас, у которой утром был апоплексический удар», – отмечает он в своей записной книжке 8 апреля. И еще в тот же день отправляет открытку (написанную по-итальянски) своему асессору, владыке Арата:
«Высокочтимый и дорогой Владыка,
Я посетил в 14.25 мадмуазель Данзас – паралич левой стороны, – которую нашел без сознания. Там был ее исповедник, и я дал благословение in articulo mortis[27]. Врач считает бесполезным хоть что-то предпринимать?! Мне, однако, не показалось, что она должна вот-вот умереть. Но где найти действенное лечение?
Доверим ее Господу.
Преданный Вам,
Эжен Кард. Тиссеран».
Юлия Данзас умерла дома через пять дней, 13 апреля, в присутствии ухаживавшей за ней мадам Лагомарсино. Сестра князя П. Волконского, Мария Михайловна, жившая в Риме, писала брату 22 мая 1942 г., по-русски:
«Я лишь вчера узнала, что мадмуазель Данзас скончалась месяц назад. Она сидела в сквере перед вокзалом, когда с ней случился удар. Она пробормотала свой адрес; мимо проходила ее знакомая и отвела ее домой. Она прожила еще пять страшных дней. Из ее груди вырывались жуткие хрипы. Она ничего не ела и умерла на пятый день на руках у одной доброй, пожилой русской. Врачи говорили: „Это полный паралич, она не страдает, она ничего не понимает“.
Люди, с которыми она работала, ее ценили, несомненно, за ум и работоспособность. Другие ей не очень симпатизировали, каков бы ни был их окрас и направление… „они не могли ее понять“»[28].
В письме от 27 января 1965 г. к его преосвященству Жану Родену (1900–1977) – католическому священнику, служившему прежде капелланом для военнопленных, генеральному секретарю, а затем президенту Католической службы помощи (Secours catholique) с 1946 по 1977 г. – кардинал Тиссеран так пишет о Юлии Данзас и ее смерти:
«Мадмуазель Юлия Данзас получила замечательное образование под руководством настоящего наставника. Она знала греческий и латынь так же хорошо, как французский и немецкий. Книгу, которую она по моей просьбе написала по-русски для разоблачения марксистского материализма, очень высоко оценили все, кому довелось держать ее в руках.
Удар, от которого умерла мадмуазель Данзас, случился, когда она была на привокзальной площади, если я правильно помню. Меня сразу оповестили, и я пошел навестить ее на улице Палестро. Мне кажется, что она уже никого не узнавала и не приходила в сознание. Разговоры с ней всегда были чрезвычайно интересны, рассказывала ли она о своих приключениях в начале большевизма или о своей жизни в тюрьме и т. д. Чтобы не лишиться культурного багажа, она, находясь в одиночной камере, каждую ночь в Ташкенте просыпалась и старалась в течение часа воспроизвести что-нибудь в памяти из того, что знала, например, историю герцогов Бургундии».
В «Ночных письмах»* Юлия писала:
«Я не могу позволить своей памяти заржаветь: я тренирую ее, заставляя себя восстанавливать все детали события или эпохи. […] Я беру дату или очень ограниченный отрезок времени – десятилетие или четверть века – и пытаюсь оживить в своей памяти все, что я могла знать об этой дате или этом периоде, все, что моя память могла сохранить на эту тему».
Заключение: жизнь в аду и в раю
Так завершается эта необычная, многогранная жизнь: поиск Пути, Истины и Жизни (Ин. 14: 6), предпринятый с постоянством, самоотречением и жертвенностью и всегда сопровождающийся трезвым и глубоким анализом и самоанализом.
Постоянство в духовном поиске, который Юлия начала весьма рано, потрясенная самоубийством отца, завороженная загадками существования – «тайной страдания, тайной вселенского зла, тайной происхождения жизни, тайной сущности души»[29], тайной смерти, – отказавшись от придворного тщеславия, сначала мечтая о героических деяниях, а затем пронеся верность, вопреки всему, той вере, которая ее озарила. Постоянство и в патриотизме, из‑за которого она вступила в армию, а затем, в эмиграции, обличала антирусские клише. И верность – даже после обращения в католичество – православию, освободившемуся от национализма, призванному обрести изначальную кафоличность христианства.
Стойкость перед лицом как мирских искушений до революции, так и посягательств на свободу совести после революции. Мужская выдержка на фронте, затем на каторге и в лагерях. Трезвость как в самоанализе, так и в оценке природы сталинского режима: угодив в бурный поток истории XX века, Юлия Данзас, благодаря глубокому знанию прошлого, сумела подчинить его себе, понять и предугадать, куда он вынесет в будущем.
При этом болезненные противоречия сопровождали Юлию на этом пути, который История сделала столь ухабистым. Парадоксальность истории Юлии Данзас в том, что девушка из благородной семьи, которую ожидало прекрасное светское будущее и которая под влиянием стоицизма и гностицизма стремится лишь к тому, чтобы удалиться от мира, считая его лживым и иллюзорным, но вместо этого, наоборот, погружается в горнило войны, а затем в ледяной холод и теснины ГУЛАГа, чтобы под конец жизни найти покой в Риме в некоем подобии ученого отшельничества, поняв перед этим, что отречься от собственной воли и от умственного труда ради требований общинно-монашеской жизни (с «простыми» монашками) было выше ее сил… Всегда стремясь к отрешенности от мира, она погружалась в этот мир и телом и душой. И, несмотря на эти противоречия, препятствия и испытания, ее вера в Бога оставалась нерушимой и исполненной миссионерского огня. Юлия прошла путь от стоицизма, скептицизма, интереса к античному гнозису – «ложному гнозису», такому, какой «разоблачил и опроверг» Ириней Лионский, – к открытию христианства как синтеза всех стремлений души, а затем к открытию истинного гнозиса, то есть мистического познания Христа – «единственной Реальности». Юлия познала как ад (война, красная каторга), так и внутренний рай. Она заслужила звание исповедника веры.
Имя этой женщины «с железной волей»[30], прожившей несколько удивительных жизней (историка, философа, придворной дамы императорского двора, офицера, монахини, мистика, каторжанки, советолога, богослова!), должно выйти из забвения и войти в интеллектуальную и духовную историю своей эпохи.
Творческое наследие Юлии Данзас, из которого мы здесь публикуем подборку автобиографических и исторических текстов (мистический опыт, опыт ГУЛАГа, история христианства в России, история царского двора), ставит ее в один ряд с великими свидетелями своего времени (такими, как Эдит Штайн или Этти Хиллесум) и с примерами подлинного духовного сопротивления.