Императрица приказала президенту Военной коллегии, графу Захару Григорьевичу Чернышеву, тайно разведать, точно ли жалоба справедлива, и хорошо содержать присланного. Чернышев поместил его в своем доме и производил розыски.
Между тем родные князя Г., узнав о его беде, всячески умоляли графа Чернышева спасти его. Дело тянулось долго и, наконец, казалось как бы забытым. Через несколько месяцев граф Чернышев для того, чтобы солдат, живший в его доме, не напоминал о деле и не попался бы когда-нибудь на глаза Императрице, отправил его на службу в один из сибирских полков, да и сам перестал думать и забыл об этом деле.
Но не забыла Екатерина.
— Что же, граф. — спросила она однажды Чернышева. — собраны ли сведения по жалобе полка?
— Нет, Ваше Величество, еще не получено полных и верных.
— А присланный от полка?
— Живет, Государыня, у меня в доме во всем довольстве. Ему идет и вино, и пиво, обед посылаю ему с моего стола.
— Захар! — грозно сказала Императрица. — Ты лжешь! Ты обманываешь меня! Я знаю все. Слушай же, Захар, начальника полка сменить и предать суду, присланного немедленно возвратить в Петербург.
Полку было возвращено все законное, присланный унтер-офицер был пожалован в офицеры и возвратился в свой полк, благословляя имя государыни.
…Дмитрий Прокофьевич Трощинский, бывший правитель канцелярии графа Безбородко, расторопный, умный чиновник, но тогда еще бедный, во время болезни своего начальника удостаивался чести ходить с докладными бумагами к Императрице.
Екатерина, видя его способности и довольная постоянным его усердием к службе, однажды по окончании доклада сказала ему:
— Я довольна вашею службою и хотела бы сделать вам что-нибудь приятное, но чтобы мне не ошибиться в этом, скажите, пожалуйста, чего бы вы желали?
Обрадованный таким вниманием Монархини. Трощинский отвечал с некоторым смущением:
— Ваше величество, в Малороссии продается хутор, смежный с моим, мне хотелось бы его купить, да не на что, так если милость ваша будет…
— Очень рада, очень рада!.. А что за него просят?
— Шестнадцать тысяч, ваше величество.
Екатерина взяла лист белой бумаги, написала несколько строк, сложила и отдала ему. Восхищенный Трощинский пролепетал какую-то благодарность, поклонился и вышел. Но, вышедши, развернул бумагу и к величайшему изумлению своему прочитал: «Купить в Малороссии такой-то хутор в собственность г. Трощинского и присоединить к нему триста душ из казенных смежных крестьян». Пораженный такой нечаянностью и, так сказать, одурелый Трощинский без доклада толкнулся в двери к Екатерине.
— Ваше Величество, это чересчур много, мне неприличны такие награды, какими вы удостаиваете своих приближенных. Что скажут Орловы, Зубовы?..
— Мой друг, — с кротостью промолвила Екатерина, — их награждает женщина, а тебя — императрица.
Трощинский надолго запомнил этот урок — и во времена Александра I преумножил свое политическое влияние.
…Однажды граф Салтыков поднес Императрице список о производстве в генералы. Чтобы облегчить Императрице труд и обратить ее внимание, подчеркнул он красными чернилами имена тех, которых производство, по его мнению, должно было остановить. Государыня нашла подчеркнутым имя бригадира князя Павла Дмитриевича Цицианова.
— Это за что? — спросила она.
— Офицер его ударил. — отвечал Салтыков.
— Так что ж? Ты выйдешь от меня, из-за угла накинется на тебя собака, укусит, и я должна Салтыкова отставить? Князь Цицианов отличный, умный, храбрый офицер, им должно дорожить, он нам пригодится. Таких людей у нас немного!
И собственноручно отметила: «Производится в генерал-майоры».
Екатерина не ошиблась: князь Цицианов оправдал ее мнение — пригодился и прославился храбростью, которую отмечали все выдающиеся полководцы, имевшие с ним дело.
…День бракосочетания любимого внука императрицы, великого князя Александра Павловича, а именно 3 сентября 1793 года, ознаменовался многими монаршими милостями, в том числе и наградами чиновников по разным ведомствам. Между последними, судье киевского совестного суда, коллежскому советнику Полетике был пожалован орден Св. Владимира. Но в рескрипте о том вместо «коллежского» он наименован был «статским советником». Получив этот рескрипт, Полетика представил его в губернское правление и требовал объявить ему по установленному порядку этот чин. Не имея указа от Сената о пожаловании Полетики в статские советники, губернское правление затруднялось в исполнении его требования и вошло с представлением в Сенат, испрашивая его разрешения. Когда, наконец, обстоятельство это через генерал-прокурора представлено было на рассмотрение Императрицы с означением именно того, что Полетика наименован в рескрипте статским советником по ошибке. Императрица сказала: — Государи не ошибаются, и ошибки их должно принимать за истину.
И Полетика стал статским советником.
…Екатерина не терпела шутов, но держала около себя одну женщину, по имени Матрена Даниловна, которая жила во дворце на всем готовом, могла всегда входить к государыне, звала ее сестрицей и рассказывала о городских новостях и слухах. Слова ее нередко принимались к сведению. Однажды Матрена Даниловна, питая почему-то неудовольствие на обер-полицмейстера Рылеева, начала отзываться о нем дурно.
— Знаешь ли, сестрица. — говорила она императрице, — все им недовольны: уверяют, что он нечист на руку.
На другой день Екатерина, увидев Рылеева, сказала ему:
— Никита Иванович! Пошли-ка Матрене Даниловне что-нибудь из земных запасов твоих, право, сделай это, только не говори, что я присоветовала.
Рылеев не понимал, с каким намерением Императрица давала ему этот совет, однако же отправил к шутихе несколько свиных туш, индеек, гусей и т. п. Все это было принято весьма благосклонно.
Через несколько времени Императрица сама начала в присутствии Матрены Даниловны дурно отзываться о Рылееве и выразила намерение сменить его.
— Ах нет, сестрица, — отвечала Матрена Даниловна. — я перед ним виновата: ошиблась в нем, все твердят, что он человек добрый и бескорыстный.
— Да, да, — возразила императрица с улыбкой, — тебе нашептали это его гуси и утки. Помни, что я не люблю, чтобы при мне порочили людей без основания. Прошу вперед быть осторожнее.
Было у Екатерины любимое правило: «Живи и давай жить другим». Это немецкая поговорка, которую позже в одну из своих трагедий вставил Фридрих Шиллер.
…Некий Яков Филиппович Фрейгольд был сослуживцем и другом графа Румянцева, участвовал во многих сражениях, а позже имел место чиновника, которое в то время обогатило бы всякого, но по собственной честности не нажил ничего и вышел из службы чист и беден. Его представили к пенсиону.
Государыня отвечала, что он, конечно, сберег что-нибудь из своих экстраординарных доходов.
Ей доложили, что он формально ничего не имеет.
— Или он дурак. — отвечала она, — или честнейший человек и в обоих случаях имеет надобность в пособии.
И подписала указ.
…Екатерина обыкновенно вставала в 6 часов утра и, чтобы никого не беспокоить, зимою сама зажигала дрова в камине, потом садилась за письменный свой стол и занималась делами. Однажды, взглянув нечаянно в окно, выходившее на задний двор, она увидела старушку, которая гонялась за курицею и не могла поймать ее.
— Что это за старушка и что это за курица? — спросила она, призвав дежурного камердинера, и послала узнать об этом. Ей принесли обстоятельный ответ:
— Государыня, эта бедная старушка ходила к своему внуку, который служит поваренком на придворной кухне. Он дал ей эту курицу, которая выскочила у нее из кулечка.
— Да этак, глупенький, он измучил свою бабушку. Ну, если она так бедна, — давать ей из моей кухни всякий день по курице, но битой.
Старушка до конца своей жизни пользовалась этою милостью Екатерины.
Так, в трудах и забавах, состарилась и завершила свой путь и сама императрица.
Мальтийский эксцентрик
Недруги записали императора Павла в безумцы — еще при жизни, а в особенности — после его гибели. В основном потому, что действовал Павел Петрович порывисто, часто и быстро менял политический курс, не скрывал своей вспыльчивости.
Безумный император Павел. Английская карикатура
Он считался не острословом, а Тем, Над Которым Смеются. Грустное амплуа. Но, подобно шекспировскому принцу Датскому, с которым Павла часто сравнивали, он обладал фехтовальной быстротой реакции в спорах и был не чужд грустноватого сарказма. Это несправедливый вердикт недругов. Павел был одним из самых образованных людей на российском троне. Это проявилось, например, во время его европейского гран-тура (путешествие продолжалось полтора года). Он общался с Гольдони, Гоцци, с Моцартом и Гайдном — и держался непринужденно и достойно.
Наблюдательность, меткий ум, быстрота реакции — этими качествами, по наблюдениям современников, Павел напоминал мать. Его главный воспитатель, граф Никита Панин читал с ним Монтескьё, Вольтера, даже мятежного Руссо и требовал, чтобы наследник наизусть декламировал патетические монологи из Расина и Корнеля. Наставник великого князя восхищался европейскими законами, наукой, искусством. Его идеалом была ограниченная монархия. Он воспитывал в Павле уважение к конституционному строю, даже к республике. Военной подготовкой цесаревича занимался опытный полководец генерал-аншеф Петр Панин, брат Никиты Ивановича. В итоге к 17 годам у Павла сформировались гораздо более революционные политические взгляды, чем у матери, несмотря на ее любезную переписку с Вольтером. Пожалуй, если бы не иеромонах Платон (Левшин), преподававший цесаревичу Закон Божий, тот мог бы стать законченным вольтерьянцем. Мешал затеям Никиты Панина и учитель математики Семен Порошин, весьма преданный Павлу, который к тому же вел дневник, посвященный будням воспитанника. Но Панин достаточно быстро нашел повод для отстранения Порошина.