— Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтера позвал, — отвечала жена, капая на кресло.
В это минуту вошел монтер.
— Проводка кончена, — сказал он. — Прикажете дать свет?
— Ну, конечно! — закричала Шнурина.
— Позволь, — остановил ее муж. — Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать ее самовольно.
— Пустяки — с, — ответил монтер. — Я срежу. А то ждите еще два дня, покуда из общества пришлют.
— Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает, — сказала Шнурина. — Ты вечно споришь!
Шнурин промолчал, монтер дал свет, получил по счету и ушел.
Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались.
Весело, когда светло!
Но в радости их было что‑то тревожное, какой‑то неприятный привкус.
— Скажи, Леля, — вдруг спросила жена, — ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано?
— Видел мельком. Что‑то вроде того, что, кто самовольно ее снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая‑то еще уголовная статья упомянута.
— Значит, это — преступление?
— Ну, еще бы!
— Так как же мы так легко на это пошли!
— Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну, а натура рано или поздно прорвется наружу.
— По — моему, это не мы виноваты, а монтер. Он нас научил.
— Так ведь ему‑то от этого никакой выгоды нет.
— Все‑таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну, и давай соблазнять. А где эта пломба?
— Не знаю. Он ее, верно, выбросил.
— А то мне пришло в голову, что ведь ее можно как‑нибудь опять на место укрепить. Подделать печати…
— Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется.
— Господи! Что ты говоришь!
— Ну, конечно.
— Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.
— Ну, кто поверит такому вздору!
— Сочиню что‑нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.
— Как красиво клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По — моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.
— А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, все равно, на каторгу.
— Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят!
— Проклятый монтер, — и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!
— Подожди, не волнуйся, мы еще как‑нибудь вывернемся.
Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким краденым светом шестидесятисвечной люстры.
Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:
— А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.
— Какая такая?
— Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие‑нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…
— Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.
— Ну, пусть. Пусть я. А все‑таки, благодаря монтеру, я многое узнал.
— Убить бы этого монтера! — вдруг всхлипнула Шнурина. — Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!
— Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с — собаку!
— Леля, Леля! Какие мы несчастные!
Опять замолчали. Опять сидели тихие, освещенные краденым огнем.
Потом она спросила тихо:
— А сколько в Сибири тысяч жителей?
А он ответил:
— Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет.
Опять помолчали. Потом он сказал:
— И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших?
Она взглянула испуганно, даже вздрогнула.
— Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошел с ума.
— Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность — ужасное зло. Ты не виновата ни в чем. Ты и сама не знаешь, на что способна.
— А ты?
— Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опенкиной, у которой отец за поджог судился.
— Ага! Видишь, поджог‑то когда сказался! Как это все страшно!
Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему.
— Жалкие мы с тобой, — сказал он.
— Худо нам будет в Сибири, — снова всхлипнула она.
— Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там. С нашими‑то талантами мы и там не пропадем. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому‑нибудь казенному подряду присосусь, деньжищ нагребу, — воровать‑то ведь будет уже не впервой. Или игорный притончик открою.
— Я буду гостей завлекать, — бодро сказала жена и вытерла глаза.
— Ну, конечно. Не пропадем.
Она улыбнулась сквозь слезы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь.
А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело.
СЧАСТЛИВАЯ ЛЮБОВЬ
Наталья Михайловна проснулась и, не открывая глаз, вознесла к небу горячую молитву:
— Господи! Пусть сегодня будет скверная погода! Пусть идет дождь, ну, хоть, не весь день, а только от двух до четырех!
Потом она приоткрыла левый глаз, покосилась на окно и обиделась: молитва ее не была уважена. Небо было чисто, и солнце каталось по нему, как сыр в масле. Дождя не будет, и придется от двух до четырех болтаться по Летнему саду с Сергеем Ильичом.
Наталья Михайловна долго сидела на постели и горько думала. Думала о любви.
— Любовь — очень тяжелая штука! Вот сегодня, например, мне до зарезу нужно к портнихе, к дантисту и за шляпой. А я что делаю? Я бегу в Летний сад на свиданье. Конечно, можно притвориться, что заболела. Но ведь он такой безумный, он сейчас же прибежит узнавать, в чем дело, и засядет до вечера. Конечно, свидание с любимым человеком это — большое счастье, но нельзя же из‑за счастья оставаться без фулярового платья. Если ему это сказать, он, конечно, застрелится, — хо! он на это мастер! А я не хочу его смерти. Во — первых, потому, что у меня с ним роман. Во — вторых, все‑таки из всех, кто бывает у Лазуновых, он самый интересный…
К половине третьего она подходила к Летнему саду, и снова душа ее молилась тайно и горячо:
— Господи! Пусть будет так, что этот дурак пождал — пождал, обиделся и ушел! Я хоть к дантисту успела бы!..
— Здравствуйте, Наталья Михайловна!
Сергей Ильич догонял ее, смущенный и запыхавшийся.
— Как? Вы только пришли? Вы опоздали? — рассердилась Наталья Михайловна.
— Господь с вами! Я уже больше часа здесь. Нарочно подстерегал вас у входа, чтобы как‑нибудь не пропустить.
Вошли в сад.
Няньки, дети, гимназистки, золотушная травка, дырявые деревья.
— Надоел мне этот сад.
— Адски! — согласился Сергей Ильич и, слегка покраснев, прибавил:
— То есть я хотел сказать, что отношусь к нему адски… симпатично, потому что обязан ему столькими счастливыми минутами!
Сели, помолчали.
— Вы сегодня не разговорчивы! — заметила Наталья Михайловна.
— Это оттого, что я адски счастлив, что вижу вас, Наташа, дорогая, я тебя три дня не видел! Я думал, что я прямо не переживу этого!
— Милый! — шепнула Наталья Михайловна, думая про фуляр.
— Ты знаешь, ведь я нигде не был все эти три дня. Сидел дома, как бешеный, и все мечтал о тебе. Адски мечтал! Актриса Калинская навязала мне билет в театр, вот, смотри, могу доказать, видишь билет, — я и то не пошел. Сидел дома! Не могу без тебя! Понимаешь? Это — прямо какое‑то безумие!
— Покажи билет… А сегодня какое число? Двадцатое? А билет на двадцать первое. Значит, ты еще не пропустил свою Калинскую. Завтра пойдешь.
— Как, неужели на двадцать первое? А я и не посмотрел, — вот тебе лучшее доказательство, как мне все безразлично.
— А где же ты видел эту Калинскую? Ведь, ты же говоришь, что все время дома сидел?
— Гм… Я ее совсем не видел… Ну, вот, ей — Богу, даже смешно. А билет, это она мне… по телефону. Адски звонила! Я уж под конец даже не подходил. Должна же она понять, что я не свободен. Все уже догадываются, что я влюблен. Вчера Марья Сергеевна говорит: "Отчего вы такой задумчивый?" И погрозила пальцем.
— А где же ты видел Марью Сергеевну?
— Марью Сергеевну? Да, знаешь, пришлось забежать на минутку по делу. Ровно пять минут посидел. Она удерживала и все такое. Но ты сама понимаешь, что без тебя мне там делать нечего. Весь вечер проскучал адски, даже ужинать не остался. К чему? За ужином генерал Пятник стал рассказывать анекдот, а конец забыл. Хохотали до упаду. Я говорю: "Позвольте, генерал, я докончу". А Нина Павловна на него рассердилась. Вообще, масса забавного, я страшно хохотал. То есть не я, а другие, потому что я ведь не оставался ужинать.
— Дорогой! — шепнула Наталья Михайловна, думая о прикладе, который закатит ей портниха. Дорогой будет приклад. Самой купить, гораздо выйдет дешевле.
— Если бы ты знала, как я тебе адски верен! Третьего дня Верочка Лазунова зовет кататься с ней в моторе. Я говорю: "Вы, кажется, с ума сошли!" И представь себе, эта сумасшедшая чуть не вывалилась. На крутом повороте открыла дверь… Вообще, тоска ужасная… О чем ты задумалась? Наташа, дорогая! Ты ведь знаешь, что для меня никто не существует, кроме тебя! Клянусь! Даже смешно! Я ей прямо сказал: "Сударыня, помните, что это первый и последний раз"…
— Кому сказал? Верочке? — очнулась Наталья Михайловна.
— Катерине Ивановне…
— Что? Ничего не понимаю!
— Ах, это так, ерунда. Она очень умная женщина. С ней иногда приятно поговорить о чем‑нибудь серьезном, о политике, о космографии. Она, собственно говоря, недурна собой, то есть симпатична, только дура ужасная. Ну, и потом, все‑таки старинное знакомство, неловко…