— Еще бы! На Рождество Дарьин Микита водил.
— Ну, что же, понравилось вам?
— Ничего себе, пондравилось.
— Ну, и что же, хорошо там представляли?
— Оченно даже хорошо!
— А что же там представляли? Постарайтесь изложить последовательно.
— Да разное представляли. Кому пиво, кому закуску. Ну, а нам чай представляли с булками. Мне, ничего себе, пондравилось, только Микита говорил, что должны сахару больше давать.
Барыня удивилась и надела пенсне, чтобы лучше понять, в чем дело.
— Палагея! Да вы, верно, просто в трактире были, а не в театре.
— Зачем я в трактир пойду? Я в трактире сроду не бывала. Как Микита обещал, что в киятер сведет, и сорок копеек на билет взял, — значит, в киятер и повел.
Барыня подумала и сказала решительно:
— Знаете, Палагея, я лучше уж сегодня покажу вам буквы. К чему откладывать. Вот, видите, это "А". Поняли? "А". Повторите и запомните.
Палагея повторила, но не запомнила, и барыня, посоветовавшись с мадам Тузякиной, купила билет в драму.
— Вот, Палагея, сегодня вечером я вас отвезу в театр. Назад дорогу сами найдете. Смотрите внимательно и внимайте. Это вас разовьет, и вы перестанете верить людям, которые говорят, что деньги можно прислать по телефону.
На другой день барыня отвезла Палагею в театр, научила, куда сесть и куда смотреть, а сама вызвала к себе домой мадам Тузякину. Та лучше сумеет порасспросить Палагею о вынесенном ею впечатлении.
— Первое эстетическое пробуждение души. Это так интересно, — говорили дамы, прихлебывая чай с малиновым вареньем.
Потом собрались поиграть в четыре руки, как вдруг раздался звонок с черного хода.
Барыня удивилась, надела пенсне и пошла открывать.
— Палагея! Что случилось? Почему вы вернулись? Ведь, теперь еще только девять часов.
— Ничего не случилось, барыня, а только сегодня никакого представления не было.
— Как так? Что такое?
— Да так вот, не было. Не собрались они, что ли, эти самые‑то, которые представляют, — не знаю. А только которые и были, так ничего и не представляли. Просто сидели, а потом ихняя прислуга самовар подала, — стали они чай пить, да промеж себя разговаривать, а на публику даже и не смотрят. Потом околоточный к ним пришел: говорил, что какая‑то девушка весной утопилась, что ли. А они все эту девушку ругали, что нехорошая. Я‑то с ней не знакома, может, они и врут. А может, и правда, — кто их разберет, в чужое дело не сунешься. Кабы я эту девушку знала, я бы тоже поговорила, а так мне и скучно стало. Ну, встала я и говорю прочим, которые поближе сидели, что, мол, вам если время есть, так сидите да ждите, может, они еще и надумают представлять, а у меня дома посуда не мытая. Ну, и пошла.
Барыня и мадам Тузякина повернулись друг к другу и долго смотрели, не мигая. Потом молча отвернулись и вышли на цыпочках из кухни.
МИТЕНЬКА
Митенька проснулся и очень удивился: вместо веселой, голубенькой стенки своей детской он увидал серую суконку с гвоздиками. Суконка чуть — чуть шевелилась, глухо пристукивала, и Митенька от этого сам немножко потряхивался.
— Зареветь, или, уж так и быть, не реветь? — призадумался он на одну минутку и вдруг понял, что с ним происходит самое любимое и самое радостное: он едет по железной дороге.
Понял, брыкнул ногами и свесил голову вниз. Ух, как высоко. А внизу люди живут, с корзинками, с чемоданами.
— Мама! Вставай! Приехали в Вержболово! Эка какая лентюшка, все проспишь. Так, братец мой, нельзя!
Мама подошла, совсем маленькая, — одна голова видна.
— Чего ты вскочил? Спал бы еще. Рано.
Митенька покрутил круглым, веснушчатым носиком.
— Нет, братец ты мой. Мне работать пора. Подай‑ка сюда моих солдат.
Мама дала ему коробочку. Солдаты были хорошие, крупные, все как на подбор. У одного был отломан кусок сабли, но это значило только, что он храбрее всех.
Началось строевое ученье.
Митенька знал только одну команду: "напле — чо!". Но и с этими небольшими познаниями, если применять их толково и умеючи, можно достигнуть великолепных результатов.
— Напле — чо! — рычал Митенька басом и, нахмурив те места, где у взрослых бывают брови, сажал солдата к себе на плечо.
— Ну, иди, воин, одеваться пора.
Митеньку сняли с верхней скамейки и стали одевать. Внизу, кроме мамы, оказались две дамы, которые притворялись, будто им решительно все равно, что они едут по железной дороге. Одна читала книжку, другая зевала.
Мимо окошка пробежал длинный товарный поезд, а они даже головы не повернули. Вот хитрые, как притворяются!
— Мама! А как же железная дорога ночью ходит? А?
Мама не отвечала, собирая Митенькины вещи.
— Мама! Как же она ходит ночью?
— Ходит, ходит, не приставай.
— А как же волки? А? Мама, как же волки?
Мама опять молчала.
— Ведь волки могут ее съесть. А? Как же она не боится?
Но мама, видно, сама не много понимала в этих делах, потому что вместо прямого и точного ответа предложила Митеньке хоть на минутку заткнуть себе рот.
— Не мешай. Нужно папины сигары подальше спрятать, а то найдут на таможне, — беда будет.
— Искать станут?
— Ну, конечно.
— Где им найти! Вот я бы живо нашел. Стал бы тебя щекотать, ты бы засмеялась, да и призналась.
Одна из дам улыбнулась, и спросила маму:
— Сколько лет вашему молодцу?
— Четырнадцать! — поспешил Митенька удовлетворить ее любопытство.
— Ему пятый год, — ответила мама, совсем не считаясь с тем, что Митенька, как вежливый мальчик, уже ответил.
Пришлось поставить ее на место:
— Я же ответил, чего же ты отвечаешь? Я, братец мой, тоже с языком.
— Какой большой мальчик, — говорила дама. — Рослый. Ему шесть лет дать можно.
— Да. Многие думают, что ему седьмой.
Митенька доволен, польщен, и от этого ему делается совестно. Чтобы скрыть свои чувства от посторонних глаз, он начинает бить ногой по дивану.
— Го — го — го!
Попадает по колену второй дамы, и та сердито что‑то говорит не по — русски.
Подъезжают к станции. Выходят. Потом идут в большой зал с длинными — длинными столами. На столы кладут узлы и чемоданы, а сами становятся рядом.
— Это ваши вещи? Это ваши вещи?
Митеньке новая игра понравилась. Он поднял как можно выше свой круглый, веснушчатый носик и кричит на все голоса:
— Это ваши вещи? Это ва — ши ве — щи?
Вот подошли какие‑то бородатые. Мама забеспокоилась.
— Ничего нет! Ничего нет!
Люди раскрыли чемоданы и стали искать.
— Ха — ха — ха! — заливается Митенька. — Где уж вам найти! Мы папины сигары так спрятали, что и волку не достать.
Мама покраснела, а они вдруг и вытащили коробку.
Митенька запрыгал на одной ножке вокруг мамы.
— Нашли! Нашли! Вот те и запрятала. И щекотать не пришлось.
А мама совсем не смеялась, а пошла за бородатым в другую комнату, а бородатые еще какую‑то кофточку из чемодана вынули.
Вернулась мама, красная и надутая.
— Чего сердишься? Нельзя, мама, братец ты мой. Не умеешь прятать, так и не сердись.
— Господи! Да помолчи ты хоть на минутку!
Опять поехали.
Теперь вагон был деревянный.
— Отчего деревянный? — спросил Митенька.
— Оттого, что ты глупый мальчишка, — неприятно отвечала мама. — Пришлось на таможне пошлину платить, а теперь должны в третьем классе ехать.
От маминого голоса Митеньке стало скучно, и захотелось утешиться чем‑нибудь приятным.
— Мама, ведь мне седьмой год? Да? Все говорят, что седьмой?
Подошел кондуктор, спросил билеты.
Митенька смотрел со страхом и уважением на широкое лицо и на машинку, которой он прощелкивал билеты.
— Мальчику сколько лет?
Митенька обрадовался, что можно похвастать перед этой знатной особой.
— Седьмой.
— Ему пятый год! Пятый год! — испуганно затараторила мама.
Так он ей сейчас и поверит.
— Это ты, мама, братец мой, другим рассказывай. Все говорят, что седьмой, — значит, седьмой. А тебе откуда знать?
— Доплатить придется, — серьезно сказал кондуктор.
Мама что‑то запищала, — ну, да кондуктор, конечно, на Митенькиной стороне.
— Мама, чего же ты надулась? И смешная же ты, братец мой!
ОТКРЫЛИ ГЛАЗА
В столовой маленького немецкого курортика сидели двое почтенных русских: мировой судья Гусин и помещик Усветников.
Они были новички, приехали с утренним поездом, никого еще не знали и, сидя за отдельным столиком, с любопытством осматривали обедающих, стараясь по внешности их определить, кто они такие.
— Посмотрите, Павел Егорыч, — сказал судья Гусин, — посмотрите на этого кривого верзилу с заросшим лбом. Типичнейший палач!
— Н — да! — согласился Усветников. — С этаким не приведи Бог ночью на большой дороге встретиться. Ни за грош укокошит.
— Ну, что вы! Чего же ради. Он только по приговору суда. А вот тот, около носатой дамы, с тем не посоветую даже в коридоре с глазу на глаз остаться. Зарежет, как куренка. Убей меня Бог, если это не сам Джек, вспарыватель животов.
— Будем осторожны, и не видать ему наших животов, как ушей своих. Но вот кто, по — моему, интересен, так это черная старуха, что около окна. Кто бы она могла быть? Отставная певица, что ли?
— Какое там певица! Разве певица станет так куриную лапу обсасывать. По — моему, она тетка того господина, что рядом с ней, с мокрыми волосами и красной рожей.
— На банщика похож.
— Ну, да. Так вот она, значит, банщикова тетка, да еще, наверное, богатая, как говорится — икряная тетка, иначе бы он ее с собой не таскал, а нашел бы кого получше. А так дело ясное, — увез он ее из какого‑нибудь Франкфурта от глаз подальше, да и выжидает минутку, когда ее удобнее придушить.
— А эта долговязая девица, — верно, дочь палача?
— Ну, конечно. Рыжая Зефхен. Это ничего, что она брюнетка. Кому же и хитрить, как не ей.
— А вон посмотрите: на другом конце стола — интересный господин. Высокий, элегантный, бритый, на мизинце брильянт. Это, по — моему, Арсен Люпен, вор — джентльмен.