А рассказывают об этом так. В селе, занятом большевиками, уже несколько дней ходили слухи о приближении генерала Шкуро. Население волновалось, комиссары, запершись на ключ и завесив окна, укладывали чемоданы и спешно уезжали "в командировку". И вот, в одно прекрасное утро с гиком, перегнувшись на седле, пролетел по главной улице казак… На полном ходу осадил коня у дома старосты и закричал: "Чтобы все было готово! Через полчаса генерал вступает в село!" Прокричал и был таков. Только пыль закрутилась… Мгновенно все улицы точно помелом вымело. Ни души. А сельские власти, крадучись, вдоль стенок пробрались, вместе собрались, толкуют, как генералу хлеб — соль подавать будут… Защелкали копыта. — Едет! Едет! — Это что же?!
Едет генерал сам с ординарцем. Едет медленно, не то недоволен, не то строгие приказы дает.
Выбежали власти испуганные. Генерал на них еле смотрит. Заперся в отведенном ему помещении, карты разложил…
Вдруг опять на улице казак. Генерал окно распахнул, спрашивает: "Чего еще?" Под казаком лошадь пляшет, казак докладывает — так, мол, и так, кавалерия беспокоится, хочет в село входить.
Генерал брови нахмурил: "Нельзя! Пусть остается где была. Ее в село впустить — все добро разграбят". Поскакал казак, только искры из‑под копыт. А генерал опять за свои планы.
Через четверть часа другой казак с другой стороны. Такой же лохматый, такой же страшный: "Артиллерия беспокоится! Хочет в село входить!" Рассердился генерал. Кричит на всю деревню: "Нельзя их сюда пускать, они дома спалят, так озлоблены. Пусть обождут за лесом". Не успел казак скрыться — третий катит. Крутит по селу, ругается, спешно ищет генерала, не знает где. "Пластуны хотят на село идти!" Орет генерал: "Не сметь! Они все село перекрошат. Приказываю жителям немедленно сдавать все имеющееся у них оружие — иначе ни за что не ручаюсь". Потащили жители оружие. Склали на телеги. Казак с ординарцем и увезли.
За ними следом важным шагом выехал и генерал артиллерию успокаивать. Выехал да и был таков. На другой день узнали жители, что приезжал генерал всего с двумя казаками и что ни артиллерии, ни пластунов никаких у генерала не было…
СЧАСТЬЕ
Мне удивительно везет! Если бы мои кольца не были распроданы, я бы нарочно для пробы бросила одно из них в воду, и если бы у нас еще ловили рыбу, и если бы эту рыбу давали нам есть, то я непременно нашла бы в ней брошенное кольцо. Одним словом — счастье Поликрата.
Как лучший пример необычайного везенья, расскажу вам мою историю с обыском.
К обыску, надо вам сказать, мы давно были готовы. Не потому, что чувствовали или сознавали себя преступниками, а просто потому, что всех наших знакомых уже обыскали, а чем мы хуже других.
Ждали долго — даже надоело. Дело в том, что являлись обыскивать обыкновенно ночью, часов около трех, и мы установили дежурство — одну ночь муж не спал, другую тетка, третью — я. А то неприятно, если все в постели, некому дорогих гостей встретить и занять разговором, пока все оденутся.
Ну, ждали — ждали, наконец и дождались. Подкатил автомобиль. Влезло восемь человек сразу с черной и с парадной лестниц и шофер с ними.
Фонарь к лицу:
— Есть у вас разрешение носить оружие?
— Нету.
— Отчего нету?
— Оттого, что оружия нету, а из разрешения в вас палить ведь не станешь.
Подумали — согласились.
Пошли по комнатам шарить. Наши все, конечно, из постелей повылезли, лица зеленые, зубами щелкают, у мужа во рту часы забиты, у тетки в ноздре бриллиант — словом, все как полагается.
А те шарят, ищут, штыками в стулья тычут, прикладами в стену стучат. В кладовой вытащили из‑под шкапа старые газеты, разрыли, а в одной из них портрет Керенского.
— Ага! Этого нам только и нужно. Будете все расстреляны.
Мы так и замерли. Стоим, молчим. Слышно только, как у мужа во рту часы тикают, да как тетка через бриллиант сопит.
Вдруг двое, что в шкап полезли, ухватили что‑то и ссорятся.
— Я первый нашел.
— Нет я. Я нащупал.
— Мало что нащупал. Нащупал да не понюхал.
— Чего лаешься! Присоединяй вопще, там увидим.
Мы слушаем и от страха совсем пропали. Что они такое могли найти? Может быть, труп какой‑нибудь туда залез?
Нет, смотрим, вынимают маленькую бутылочку, оба руками ухватили.
— Политура!
И остальные подошли, улыбаются.
Мы только переглянулись:
— И везет же нам!
Настроение сразу стало у меня такое восторженное.
— Вот что, — говорят, — мы вас сейчас арестовывать не будем, а через несколько дней.
Забрали ложки и уехали.
Через несколько дней получили повестки — явиться на допрос. И подписаны повестки фамилией "Гаврилюк".
Думали мы, думали — откуда нам эта фамилия знакома, и вспомнить не могли.
— Как будто Фенькиного жениха Гаврилюком звали, — надумалась тетка.
Мы тоже припомнили, что как будто так. Но сами себе не поверили. Не может пьяный солдат, икавший в кухне на весь коридор, оказаться в председателях какой‑то важной комиссии по допросной части.
— А вдруг!.. Почем знать! И зачем мы Феньку выгнали!
Фенька была так ленива и рассеянна, что вместо конины сварила суп из теткиной шляпы. Шляпа, положим, была старая, но все‑таки от конины ее еще легко можно было отличить.
Никто из нас, конечно, есть этого супа не стал. Фенька с Гаврилюком вдвоем всю миску выхлебали.
— Что‑то будет!
Однако пришлось идти.
Вхожу первая. Боюсь глаза поднять.
Подняла.
Он! Гаврилюк!
Сидит важный и курит.
— Почему, — говорит, — у вас портрет Керенского контрацивурилицивурилена?
Запутался, покраснел и опять начал:
— Концивугирицинера…
Покраснел весь и снова:
— Костривуцилира…
Испугалась я. Думаю, рассердится он на этом слове и велит расстрелять.
— Извините, — говорю, — товарищ, если я позволю себе прервать вашу речь. Дело в том, что эти старые газеты собирала на предмет обворота ими различных предметов при выношении, то есть при выносьбе их на улицу бывшая наша кухарка Феня, прекрасная женщина. Очень хорошая. Даже замечательная.
Он скосил на меня подозрительно левый глаз и вдруг сконфузился.
— Вы, товарищ мадам, не беспокойтесь. Это недоразумение, и вам последствий не будет. А насчет ваших ложек, так мы расстрелянным вещи не выдаем. На что расстрелянному вещи? А которые не расстреляны, так те могут жаловаться в… это самое… куды хочут.
— Да что вы, что вы, на что мне эти ложки! Я давно собираюсь пожертвовать их на нужды… государственной эпизоотии.
Когда мы вернулись домой, оказалось, что наш дворник уже и мебель нашу всю к себе переволок — никто не ждал, что мы вернемся.
Ну, не везет ли мне, как утопленнику!
Серьезно говорю — будь у меня кольцо, да проглоти его рыба, да дай мне эту рыбу съесть, уж непременно это кольцо у меня бы очутилось.
Дико везет!
"КЕ ФЕР?"{8}
Рассказывали мне: вышел русский генерал — беженец на Плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пеструю говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:
— Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже хорошо. А вот… ке фер? Фер‑то ке?
Генерал — это присказка.
Сказка будет впереди.
Живем мы, так называемые ле рюссы{9} самой странной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетная система, а — вопреки законам физическим — взаимоотталкиванием.
Каждый ле рюсс ненавидит всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидят его.
Настроение это вызвало некоторые новообразования в русской речи. Так, например, вошла в обиход частица "вор", которую ставят перед именем каждого ле рюсса:
Вор — Акименко, вор — Петров, вор — Савельев.
Частица эта давно утратила свое первоначальное значение и носит характер не то французского "le" для обозначения пола именуемого лица, не то испанской приставки "дон":
Дон Диего, дон Хозе.
Слышатся разговоры:
— Вчера у вора — Вельского собралось несколько человек. Были вор — Иванов, вор — Гусин, вор — Попов. Играли в бридж. Очень мило.
Деловые люди беседуют:
— Советую вам привлечь к нашему делу вора — Парченку. Очень полезный человек.
— А он не того?.. Не злоупотребляет доверием?
— Господь с вами! Вор — Парченко? Да это честнейшая личность! Кристальной души.
— А может быть, лучше пригласить вора — Кусаченко?
— Ну нет, этот гораздо ворее.
Свежеприезжего эта приставка первое время сильно удивляет, даже пугает:
— Почему вор? Кто решил? Кто доказал? Где украл?
И еще больше пугает равнодушный ответ:
— А кто его знает — почему да где… Говорят — вор, ну и ладно.
— А вдруг это неправда?
— Ну вот еще! А почему бы ему и не быть вором?
И действительно — почему?
Соединенные взаимным отталкиванием, ле рюссы определенно разделяются на две категории: на продающих Россию и спасающих ее.
Продающие живут весело. Ездят по театрам, танцуют фокстроты, держат русских поваров, едят русские борщи и угощают ими спасающих Россию. Среди всех этих ерундовых занятий совсем не брезгают своим главным делом, а если вы захотите у них справиться, почем теперь и на каких условиях продается Россия, вряд ли смогут дать толковый ответ.
Другую картину представляют из себя спасающие: они хлопочут день и ночь, бьются в тенетах политических интриг, куда‑то ездят и разоблачают друг друга.
К продающим относятся равнодушно и берут с них деньги на спасение России. Друг друга ненавидят бело — каленой ненавистью.
— Слышали, вор — Овечкин какой оказался мерзавец. Тамбов продает.