зал в припадке бешенства? Мерси. Режьтесь сами.
В воскресенье пошли обедать в ресторан. Всю дорогу скандалил, зачем взяла Джипси с собой. Только, мол, руки оттягивает и то, и се, и пятое, и десятое. Я ему отвечаю, что если и оттянет руки, так мне, а не ему, так и нечего меня с грязью смешивать. И зачем было заводить собаку, если всегда оставлять ее дома? Надулся и замолчал.
Но это еще не все.
Приходим в ресторан. Садимся, конечно, около дверей. Люди находят хорошие места, а мы почему‑то либо у дверей, либо у печки. Я вскользь заметила, что все это зависит от внимательности кавалера. Не прошло и пяти минут, как он говорит: "Вот освободилось хорошее место, перейдем скорее".
"Нет, — говорю, — мне и здесь отлично".
Потому что я прекрасно понимала, что пересадку он затеял исключительно потому, что против меня оказался прекрасный молодой человек. Все на меня поглядывал и подвигал то перец, то горчицу. Видно, что из хорошего общества. Ел цыпленка.
Я совершенно не перевариваю ревности. Закатывать сцены из‑за того, что вам подвинули горчицу! На это уж ни одна Дездемона не пойдет.
— Мне, — говорю, — и здесь отлично.
Надулся. Молчит.
Однако смотрю — вторую бутылку вина прикончил.
— Сережа, — говорю, — тебе же ведь вредно!
Озлился, как зверь.
— Избавьте меня от вашего вмешательства и вульгарных замечаний.
О его же здоровье забочусь, и меня же оскорбляют.
Смотрю — требует третью. Это значит, чтобы меня наказать и подчеркнуть свое страдание.
Ладно. Вышли из ресторана.
— Сережа, — говорю, — может быть, ты возьмешь на руки Джипси, я что‑то устала.
А он как рявкнет:
— Я ведь так и знал, что этим кончится! Ведь просил не брать! Терпеть не могу. Выступаешь, как идиот, с моськой на руках.
Я смолчала. Опять не ладно.
— Чего, — кричит, — ты молчишь, как мегера.
У него только и есть. Молчу — мегера, смеюсь — гетера. Только и слышишь что древнегреческие обидности.
Идем. Тащу Джипси. Сердцебиение, усталость — однако молчу, кротко улыбаюсь.
Смотрим — по тротуару, напротив ресторана, шагает Кирпичев. Ну чем я виновата? Я его не предупреждала, что будем здесь.
Сергей Иванович, положим, смолчал. Но такое молчание хуже всякого скандала.
Поздоровались, пошли вместе. Ну, тут он и начал свои фортели. То сзади плетется, то на три версты вперед убегает. Не могу, мол, идти так медленно. Да и нельзя, мол, весь тротуар занимать. А потом и совсем исчез.
Я вне себя от волнения. Кирпичев меня утешает, хотя сам исстрадался — худеет, бледнеет, ничего не ест. Молчит о чувстве своем, но догадаться нетрудно. Но с ним так легко говорится, приятно, интеллигентно. А с Сергеем Ивановичем так: либо ругаюсь, либо молчу, как какая‑нибудь Юдифь с головой Олоферна.
Кирпичев довел меня до дому.
Пришла, жду, жду. Сергей Иванович явился только через час.
— Где вы были?
— Так, немножко прошелся.
А сам отворачивается. Наверное, шагал, как идиот, и обдумывал план самоубийства. Я не перевариваю ревности. Я собралась с духом и сказала ему прямо:
— Сергей Иванович, я вам должна одно сказать, во — первых…
А он как заорет:
— Если одно, так и говорите одно, а не заводите во — первых, да в — четвертых, да в — десятых на всю ночь. А я, — говорит, — вам прямо скажу — все это мне надоело, и я завтра же съезжаю. А сейчас прошу дать мне выспаться.
И завалился. Слышу храп. Притворяется нарочно, будто спит. Всю ночь притворялся, утром притворился, будто выспался, уложил чемодан и ушел.
Я знаю, что от ревности человек на все готов, но чтобы при этом еще так не владеть собою… Не знаю, что еще меня ждет. Кирпичев поклялся защитить меня от безумца.
Что рассказывал Сергей Иванович.
— Итак, значит, пошли мы в ресторан. Взяли с собой собачонку. Умолял не брать — нет, взбеленилась, и никаких. Сразу испортила настроение. Но, однако, смолчал.
В ресторане — вечная история — куда ее ни посади, то ее печет, то на нее дует. Но я дал себе слово сдерживаться. Вижу, освободилось место и предлагаю самым ласковым тоном пересесть. И вдруг в ответ перекошенная физиономия и змеиный шип.
— Мне и тут ладно.
Ладно так ладно. Мне наплевать. Умолять и в ногах валяться не стану. Молчу. Ем. Вино, кстати, там недурное.
Увидела, что я пью с интересом, и прицепилась. Тут уж я вскипел. Что, вообще, эти дурищи думают?
Для чего человек в ресторан ходит — зубы чистить, что ли? Человек ходит для того, чтобы есть и поедаемое запивать. Вот для чего. Их идеал, чтобы человек смотрел, как она ест, а сам бы пожевал вареную морковку, запил водичкой, как заяц, и все время говорил бы комплименты. Куда как весело!
Вышли из ресторана — так и знал — тычет мне на руки свою моську. Ведь предупреждал! Ведь просил! Действительно, возмутительно!
Встретили какого‑то болвана Скрипкина или что‑то в этом роде. Воспользовался случаем, чтобы удрать. Жажда безумная. Выпил пива. Эта дурища, между прочим, твердит, как дятел, что вино жажды не утоляет. Объяснял идиотке, что жажда есть потребность жидкости, а вино есть жидкость. А она говорит, что селедочный рассол тоже жидкость, однако жажды не утолит.
Я ей на это резонно отвечаю, что, если она истеричка, надо лечиться, а не бросаться на людей.
Вернулся домой — вижу, приготовилась скандалить.
Пресек сразу:
— Завтра уезжаю.
И лег спать.
Слава Богу, не догадалась, что был в бистро — старался не дышать в ее сторону.
Нет, довольно, раз мы друг друга не понимаем и говорим на разных языках.
Довольно.
Что бы рассказала Джипси.
Пошли в ресторан.
Хозяева всю дорогу лаяли.
В ресторане ели дрянь. Чужой господин ел цыпленка. Я смотрела на него, а он на меня. Если бы хозяйка на него полаяла, он дал бы косточку.
Ничего мне не попало.
На улице подошел тот, кто каждый день лает с хозяйкой на прогулке и пихает меня ногой.
Хозяин убежал, а тот просунул свою лапу под хозяйкину лапу и совсем сковырнул меня в сторону. От него пахло жареной телятиной, а сам он тихонько подтявкивал, будто голодный. Потом и хозяйка стала подтявкивать. Сама виновата — зачем ела артишок и рака. Дура. Оба притворялись голодными, да меня не надуешь. Пришли к дому и стали у подъезда друг другу морды обнюхивать.
Она, верно, первая донюхалась, что он ел телятину, оттолкнула его и ушла.
Мы уже улеглись, когда пришел хозяин. От него несло двумя литрами пива — мне чуть дурно не сделалось. Где у них нюх? Я ему тявкнула в самую морду.
— Барбос!
Теперь хозяина нет, а приходит тот. Она воет, а он тявкает. А чтобы угостить шоколадом собаку, об этом, конечно, ни одному из них и в голову не придет.
Самая жестокая собачья разновидность — так называемый человек. Низшая раса, как подумаешь, что есть не верящие в белую кость!
МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО
"Международное общество" — это, не правда ли, наводит на мысль о спальных вагонах? Но речь идет совсем не о спальных вагонах, хотя нечто общее и можно было бы найти. Например, уснуть там могли бы далеко не все, а только люди привычные. Но не будем на этом останавливаться.
О международном обществе, которое я имею в виду, заговорила первая мадам Ливон. Это ее идея.
— Довольно нам вариться в своем соку! — сказала она. — Ведь все то же самое и те же самые. Пора, наконец, вспомнить, что мы живем в Париже, в международном центре. Зачем нам киснуть в этом заколдованном кругу, в этом эмигрантском гетто, когда мы можем освежить свой круг знакомства с новыми, может быть, чрезвычайно интересными, с даже полезными людьми. Так почему же нам этого не сделать? Кто нам мешает? Мне, по крайней мере, никто не мешает. Я великолепно владею французским языком, муж знает немного по — английски, овладеть испанским — это уже сущие пустяки.
Так начался международный салон мадам Ливон.
То есть это была мысль о нем, зерно, всунутое в плодородную почву и быстро давшее росток.
Почвой этой оказался двоюродный бо — фрер1 самого Ливона — Сенечка. Сенечка знал весь мир, и для него ровно ничего не стоило собрать желаемое общество.
## 1 зять (фр.).
Ознакомившись с идеей мадам Ливон, он немедленно потребовал карандаш и бумагу и стал набрасывать план. План отчасти по системе патриарха Ноя.
— Англичан, скажем, два. Довольно? Американцев тоже два. Французов надо подсыпать побольше. Их раздобыть легче. Шесть французов. Три самца и три самки. Испанцев… сколько испанцев? А?
Считали, записывали.
— Экзотический элемент тоже должен быть представлен. Какие‑нибудь креолы, таитяне, — вставила мадам Ливон.
— Можно и таитян. Это вам не Дубосары, здесь кого угодно можно найти. Хотите полинезийца? Я знаю одного журналиста — полинезийца.
— Ну, что же, отлично. Нужно все‑таки человек сорок. Моя квартира позволяет.
— Полинезиец, наверное, сможет притянуть массу своих. С соседних островов, Канарских, Болеарских, Замбезе — Лиамбей или как их там. Тут в Париже ими хоть пруд пруди.
— Итальянцев надо.
— Ну конечно. Только, видишь ли, европейцев надо выбирать каких‑нибудь значительных, знаменитых. Либо писателей, либо артистов, а то кому они нужны. Тогда как от человека из Замбезе ничего не требуется. Он уже потому хорош, что экзотичен. Ну, а если он при этом может еще что‑нибудь спеть — так тогда дальше и идти некуда. Это был бы блестящий номер. Эдакий какой‑нибудь канареец прямо с острова и вдруг поет свое родное, канарское. Или с Суэцкого канала и исполнит что‑нибудь канальское.
— Ну, а кого из французов? — размечталась мадам Ливон. — Хорошо бы Эррио, как политическую фигуру. Потом можно артистов. Сашу Гитри, Мистангетт, Мориса Шевалье, несколько кинематографических — Бригитту Хельм, Адольфа Менжу, если они не в Холливуде. Приглашения, во всяком случае, пошлем, а там видно будет.