Она даже удивилась.
— Ну конечно.
Я тогда еще не знал, что она дура, и думал, что это она шутит.
Потом вышло так, что мне пришлось проводить ее домой.
По дороге выяснилось, что зовут ее Раиса Константиновна, что муж у нее шофер, а сама она служит в ресторане.
— Семейная жизнь у меня идеальная, — говорила она. — Муж у меня ночной шофер. Я прихожу — его уже нет, а когда он возвращается, меня уже нет. Никогда никаких ссор. Душа в душу.
Я думал, она острит. Нет, лицо серьезное. Говорит, как думает.
Чтобы что‑нибудь сказать, спросил, любит ли она синема. А она в ответ:
— Хорошо. Зайдите, пожалуй, за мной в четверг.
Ну что мне делать? Не могу же я ей сказать, что я ее не звал. Невежливо. Ну и зашел. С этого и началось.
Ведь какие странные дела бывают на свете! Веду ее, поддерживаю под ручку.
— Вы, — говорю, — такая очаровательная.
Но ведь надо же что‑нибудь говорить. А она в ответ:
— Я об этом давно догадалась.
— О чем? — удивляюсь я.
— О том, что ты меня любишь.
Так и брякнула. Я даже остановился.
— Кто? — говорю. — То есть кого? — говорю. — Одним словом, что?
А она эдак свысока:
— Не надо так волноваться. Не вы первый, не вы последний, и любовь вообще вполне естественное явление.
Я глаза выпучил, молчу. И, заметьте, все еще не понимаю, что она дура.
А она между тем развивает дальше свою мысль, и развивает ее в самом неожиданном уклоне, но чрезвычайно серьезно:
— Мы, — говорит, — мужу ничего не скажем. Может быть, потом, когда твое роковое чувство примет определенную форму. Согласись, что это важно.
Я ухватился обеими руками:
— Вот, вот. Ни за что не надо говорить,
— А я буду для тебя недосягаемой мечтой. Я буду чинить твое белье, читать с тобой стихи. Ты любишь творожники? Я тебе когда‑нибудь приготовлю творожники. Наша близость должна быть как сон золотой.
А я все:
— Вот именно, вот именно.
И, откровенно говоря, эта ее идея насчет штопки мне даже, так сказать, сверкнула своей улыбкой. Я — человек одинокий, безалаберный, а такая дамочка, которая сразу проявила женскую заботливость, это в наше время большая редкость. Конечно, она несколько экзальтированно поняла мой комплимент, но раз это вызвало такие замечательные результаты, как приведение в порядок моего гардероба, то можно только радоваться и благодарить судьбу. Конечно, она мне не нравится, но (опять‑таки народная мудрость!) — с лица не воду пить, а с фигуры и подавно.
Я ей на прощанье обе ручки поцеловал. И потом, ночью, обдумав все это приключение, даже сам себе улыбнулся. В моей одинокой жизни можно только приветствовать появление такой чудесной женщины. Вспомнил и о творожниках. И это ведь недурно. Очень даже недурно.
Решил, значит, что все недурно, и успокоился. А на другой день прихожу со службы, открываю дверь — а она сидит у меня в номере и сухари принесла.
— Я, — говорит, — обдумала и решилась. Говори мне "ты".
— Помилуйте! Да я недостоин.
— Я, — говорит, — разрешаю.
Вот черт! Да мне вовсе не хочется. Я и уперся.
— Недостоин, и баста.
А она все говорит и говорит. И на самые различные темы. И все такие странные веши.
— Я, — говорит, — знаю, что ты страдаешь. Но страдания — облагораживают. И смотри на меня как на высшее существо, на твой недосягаемый идеал. Не надо грубых страстей, мы не каннибалы. Поэт сказал: "Только утро любви хорошо". Вот я принесла сухари. Конечно, у них нет таких сухарей, как у нас, чуевские. У них дрянь. Они даже не понимают. Знаешь, я в тебе больше всего ценю, что ты русский. Французы ведь совершенно не способны на возвышенное чувство. Француз, если женится, так только на два года, а потом измена и развод.
— Ну что вы! С чего вы это взяли? Да я сам знаю много почтенных супругов среди французов.
— Ну, это исключение. Если не разошлись, значит, просто им нравится вместе деньги копить. Разве у них есть какие‑нибудь запросы? Все у них ненатуральное. Цветы не натуральные, огурцы с полено величиной, а укропу и совсем не понимают. А вино! Да вы у них натурального вина ни за какие деньги не достанете. Все подделка.
— Да что вы говорите! — завопил я. — Да Франция на весь мир славится вином! Да во Франции лучшее вино в мире!
— Ах, какой вы наивный! Это все подделка.
— Да с чего вы взяли?
— Мне один человек все это объяснил.
— Француз?
— Ничего не француз. Русский.
— Откуда же он знает?
— Да уж знает.
— Что же он, служит у виноделов, что ли?
— Ничего не у виноделов. Живет у нас на Вожираре.
— Так как же он может судить?
— А почему же не судить? Четыре года в Париже. Наблюдает. Не всем так легко глаза отвести, как, например, вам.
Тут я почувствовал, что меня трясти начинает.
Однако сдерживаюсь и говорю самым светским тоном:
— Да он просто болван, этот ваш русский.
— Что ж, если вам приятно унижать свою кровь…
— Его и унижать не надо. Болван он.
— Ну что ж — целуйтесь с вашими французами. Вам, может быть, и говядина ихняя нравится. А где у них филей? Где огузок? Разве у них наша говядина? Да у ихних быков даже и частей таких нет, как у наших. У нас были черкасские быки. А они о черкасском мясе и понятия не имеют.
Не знаю, в чем тут дело, но меня это почему‑то ужасно рассердило. Я не француз, и обижаться мне нечего, а тем более за говядину, но как‑то расстроило это меня чрезвычайно.
— Простите, — говорю, — Раиса Константиновна, но я так выражаться о стране, приютившей нас, не позволю. Я считаю, что это с вашей стороны некрасиво и даже неблагодарно.
А она свое:
— Заступайтесь, заступайтесь! Может быть, вам даже нравится, что у них сметаны нет? Не стесняйтесь, пожалуйста, говорите прямо. Нравится? Вы готовы преклоняться? Вы рады топтать Россию.
И такая она стала омерзительная, длинная, рот перекошенный, лицо бледное.
— Топчите, топчите Россию!
И что тут со мной произошло — сам не знаю. Только схватил я ее за плечи и заорал козлиным голосом:
— Пошла вон, ду — ура!
Я так орал, что соседи в стенку стукнули. Всего меня трясло.
Она еще на лестнице визжала что‑то про Россию. Я не слушал. Я топтал ногами ее сухари. И хорошо сделал, потому что, если бы выбежал за ней, я бы ее прикончил. Потому что во мне в этот миг сидел убийца.
Я был на волосок от гильотины. Потому что как объяснишь французским присяжным русскую дуру?
Этого они понять не смогут. Вот этого французы действительно не могут.
Это им не дано.
ДЖЕНТЛЬМЕН
В этот замечательный день они встретились совершенно случайно на пересадке в метро Трокадеро. Она пересаживалась на Пасси, а он, как говорится, "брал дирексьон1 на Сен — Клу". И как раз в коридоре, у откидного железного барьерчика, бьющего зазевавшихся по животу, они и встретились.
## 1 направление (от фр. direction)
От неожиданности она уронила сумку, а он крикнул: "Варя!" и, сам испугавшись своего крика, схватился обеими руками за голову. Потом они кинулись друг к другу.
Она (чтобы было ясно, почему он так взволновался) была очень миленькая, курносенькая и смотрела на мир Божий веселыми, слегка припухшими глазками через белокурые колечки волос, наползавшие на брови. И одета была кокетливо, старательно, вся обшитая какими‑то гребешками и петушками.
Он (чтобы было понятно, почему она уронила сумку) был высокий элегантный господин с пробором, начинающимся от самой переносицы. Так что даже под шляпу этот исток пробора спрятать было трудно. Галстучек, пошетка, носочки — все в тон. Немножко портило дело выражение лица — оно было какое‑то не то растерянное, не то испуганное. Впрочем, это уж пустяки и мелочи.
Итак, они кинулись и схватили друг друга за руки.
— Значит, вы рады, что встретили меня? — залепетала дама. — Правда? Правда рады?
— Безумно! Безумно! Я… я люблю вас! — воскликнул он и снова схватился за голову. — Боже мой, что я делаю! Ради Бога, простите меня! Неожиданная встреча… я потерял голову! Я никогда бы не посмел! Забудьте! Простите! Варвара Петровна!
— Нет, нет! Вы же назвали меня Варей! Зовите меня всегда Варей… Я люблю вас.
— О — о — о! — застонал он. — Вы любите меня? Значит, мы погибли.
От волнения он шепелявил. Он снял шляпу и вытер лоб.
— Все погибло! — продолжал он. — Теперь мы больше не должны встречаться.
— Но почему же? — удивилась Варя.
— Я джентльмен, и я должен заботиться о вашей репутации и о вашей безопасности. Вдруг ваш муж что‑нибудь заметит? Вдруг он оскорбит вас подозрением? Что же мне тогда — пулю в лоб? Как все это ужасно!
— Подождите, — сказала Варя. — Сядем на скамейку и потолкуем.
Он пошел за ней с жестами безграничного отчаяния и сел рядом.
— А если нас здесь увидят?
— Ну, что за беда! — удивилась Варя. — Я вот вчера встретила на Пастере Лукина, и мы с ним полтора часа проболтали. Кому какое дело.
— Так‑то так! — трагически согласился он. — Но вы забываете, что ни он в вас, ни вы в него не влюблены. Тогда как мы… Ведь вся тайна наших отношений всплывает наружу. Ведь что же тогда — пулю в лоб!
— Ах, что за пустяки! Василий Дмитрич! Голубчик! Мы только время теряем на ерунду. Скажите еще раз, что вы любите меня. Когда вы полюбили меня?
Он оглянулся по сторонам.
— В четверг. В четверг полюбил. Месяц тому назад, на обеде у мадам Компот. Вы протянули руку за булкой, и это меня словно кольнуло. Я так взволновался, что схватил солонку и насыпал себе соли в вино. Все ахнули: "Что вы делаете?" А я не растерялся. Это я, говорю, всегда так пью. Ловко вывернулся? Но зато теперь, если где‑нибудь у общих знакомых обедаю или завтракаю, всегда приходится сыпать соль в вино. Нельзя иначе. Могут догадаться.
— Какой вы удивительный! — ахала Варя. — Вася, милый!
— Подождите! — перебил ее Вася. — Как вы называете вашего мужа?