Взял Володя карандаш и нарисовал зайца.
Заяц получился очень красивый, с длинными ушами и маленьким пушистым хвостиком.
— Эй — ей — ей! — закричал вдруг из окна домика человечек с чёрной бородой. — Откуда тут заяц? Ну‑ка я его сейчас застрелю из ружья!
Дверь в домике открылась и на крыльцо выбежал человечек с ружьём в руках.
— Не смейте стрелять в моего зайца! — крикнул Володя. Заяц пошевелил ушами, дрыгнул хвостиком и поскакал в лес.
"Бах!" — выстрелил из ружья человечек с чёрной бородой.
Заяц поскакал ещё быстрее и скрылся в лесу.
— Промахнулся! — крикнул человечек с чёрной бородой и бросил ружьё на землю.
— Я очень рад, что вы промахнулись, — сказал Володя.
— Нет! — закричал человечек с чёрной бородой. — Я, Карл Иванович Шустерлинг, хотел застрелить зайца и промахнулся! Но я его застрелю! Уж я его застрелю!
Карл Иванович схватил ружьё и побежал к лесу.
— Подождите! — крикнул Володя.
— Нет, нет, нет! Уж я его застрелю! — кричал Карл Иванович.
Володя побежал за Карлом Ивановичем.
— Карл Иванович! Карл Иванович! — кричал Володя. Но Карл Иванович, ничего не слушая, бежал дальше.
Так они добежали до леса. Карл Иванович остановился и зарядил ружьё.
— Ну, — сказал Карл Иванович, — теперь только попадись мне этот заяц!
И Карл Иванович вошёл в лес.
Володя шёл за Карлом Ивановичем.
В лесу было темно, прохладно и пахло грибами.
Карл Иванович держал ружьё наготове и заглядывал за каждый кустик.
— Карл Иванович, — говорил Володя. — Пойдемте обратно. Не надо стрелять в зайчика.
— Нет, нет! — говорил Карл Иванович. — Не мешайте мне!
Вдруг из куста выскочил заяц и, увидя Карла Ивановича, подскочил, перевернулся в воздухе и пустился бежать.
— Держи его! — кричал Карл Иванович. Володя бежал за Карлом Ивановичем.
— О — о — о! — кричал Карл Иванович. — Сейчас я его! Раз, два, три!
Чёрная борода Карла Ивановича развевалась в разные стороны. Карл Иванович скакал через кусты, кричал и размахивал руками.
— Пуф! — сказал Карл Иванович, останавливаясь и вытирая рукавом лоб. — Пуф! Как я устал!
Заяц сел на кочку и, подняв ушки, смотрел на Карла Ивановича.
Ax ты, паршивый заяц! — крикнул Карл Иванович. — Ещё дразнишься!
И Карл Иванович опять погнался за зайцем. Но, пробежав несколько шагов, Карл Иванович остановился и сел на пень.
— Нет, больше не могу, — сказал Карл Иванович.
Кулаков уселся в глубокое...
Кулаков уселся в глубокое кресло и моментально сидя заснул. Сидя заснул, а спустя несколько часов проснулся лёжа в гробу. Кулаков понял сразу, что он лежит в гробу. Дикий страх сковал Кулакова. Мутными глазами он посмотрел вокруг, и всюду, куда ни направлял он свой взор, он видел только цветы: цветы в корзинах, букеты цветов, перевязанные лентой, венки из цветов и цветы россыпью.
"Меня хоронят", — подумал с ужасом Кулаков и вдруг почувствовал гордость, что его, такого незначительного человека, хоронят так пышно, с таким количеством цветов.
Рыцарь
Алексей Алексеевич Алексеев был настоящий рыцарь. Так, например, однажды, увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошелки стекляный колпак для настольной лампы, который тут же и разбился, Алексей Алексеевич, желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу. В другой раз, видя, как одна дама, перелезая через забор, зацепилась юбкой за гвоздь и застряла так, что, сидя верхом на заборе, не могла двинуться ни взад ни вперед, Алексей Алексеевич начал так волноваться, что от волнения выдавил себе языком два передних зуба. Одним словом, Алексей Алексеевич был самым настоящим рыцарем, да и не только по отношению к дамам. С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14–ом году, в начале германской войны, с криком "За Родину!" выбросившись на улицу из окна третьего этажа. Каким‑то чудом Алексей Алексеевич остался жив, отделавшись только не серьезными ушибами, и вскоре, как столь редкостно — ревностный патриот, был отослан на фронт.
На фронте Алексей Алексеевич отличался небывало возвышенными чувствами и всякий раз, когда он произносил слова: стяг, фанфара или даже просто эполеты, по лицу его бежала слеза умиления.
В 16-<м>году Алексей Алексеевич был ранен в чресла и удален с фронта.
Как инвалид I категории, Алексей Алексеевич не служил и, пользуясь свободным временем, излогал на бумаге свои патриотические чувства.
Однажды, беседуя с Константином Лебедевым, Алексей Алексеевич сказал свою любимую фразу: "Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания".
— И дурак! — сказал ему Константин Лебедев. — Наивысшую услугу родине окажет только ЛИБЕРАЛ.
Почему‑то эти слова глубоко запали в душу Алексея Алексеевича, и вот в 17–ом году он уже называет себя либералом, чреслами своими пострадавшего за отчизну.
Революцию Алексей Алексеевич воспринял с восторгом, несмотря даже на то, что был лишон пенсии. Некоторое время К. Л. снабжал его тросниковым сахаром, шеколадом, консервированным салом и пшенной крупой. Но когда Константин Лебедев вдруг неизвестно куда пропал, Алексею Алексеевичу пришлось выйти на улицу и просить подояния. Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и говорил: "подайте, Христа ради, чреслами своими пострадавшему за Родину". Но это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич заменил слово "родину" словом "революцию". Но и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич сочинил революционную песню и, завидя на улице человека, способного, по мнению Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув назад голову, начинал петь:
На баррикады
Мы все пойдем!
За свободу
Мы все покалечимся и умрем!
И лихо, по — польски притопнув каблуком, Алексей Алексеевич протягивал шляпу и говорил: "Подайте милостыню, Христа ради". Это помогало, и Алексей Алексеевич редко оставался без пищи.
Все шло хорошо, но вот в 22–ом году Алексей Алексеевич познакомился с неким Иваном Ивановичем Пузыревым, торговавшим на Сенном рынке подсолнечным маслом. Пузырев пригласил Алексея Алексеевича в кафе, угостил его настоящим кофеем и сам, чавкая пирожными, изложил ему какое‑то сложное предприятие, из которого Алексей Алексеевич понял только, что и ему надо что‑то делать, за что он будет получать от Пузырева ценнейшие продукты питания. Алексей Алексеевич согласился, и Пузырев тут — же, в виде поощрения, передал ему под столом два цыбика чая и пачку папирос Раджа.
С этого дня Алексей Алексеевич каждое утро приходил на рынок к Пузыреву и, получив от него какие то бумаги с кривыми подписями и бесчисленными печатями, брал саночки, если это происходило зимой, и, если это происходило летом, — тачку и отправлялся, по указанию Пузырева, по разным учреждениям, где, предъявив бумаги, получал какие‑то ящики, которые грузил на свои саночки или тележку и вечером отвозил их Пузыреву на квартиру. Но однажды, когда Алексей Алексеевич подкатил свои саночки к пузыревской квартире, к нему подошли два человека, из которых один был в военной шинели, и спросили его: "Ваша фамилия Алексеев?" Потом Алексея Алексеевича посадили в автомобиль и увезли в тюрьму.
На допросах Алексей Алексеевич ничего не понимал и всё только говорил, что он пострадал за революционную родину. Но, несмотря на это, был приговорен к 10 годам ссылки в северные части своего отечества. Вернувшись в 28–ом году обратно в Ленинград, Алексей Алексеевич занялся своим преждним ремеслом и, встав на углу пр. Володарского, закинул с достоинством голову, притопнул каблуком и запел:
На баррикады
Мы все пойдем!
За свободу
Мы все покалечимся и умрем!
Но не успел он пропеть это и два раза, как был увезен в крытой машине куда‑то по направлению к Адмиралтейству. Только его и видели.
Вот краткая повесть жизни доблестного рыцаря и патриота Алексея Алексеевича Алексеева.
Однажды я пришел в Госиздат...
Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с притензией на что то.
Увидя меня, Шварц начал острить, тоже, как всегда, неудачно.
Я острил значительно удачнее и скоро, в умственном отношении, положил Шварца на обе лопатки.
Все вокруг завидывали моему остроумию, но никаких мер не предпринимали, так как буквально дохли от смеха. В особенности же дохла от смеха Нина Владимировна Гернет и Давид Ефемыч Рахмилович, для благозвучия называющий себя Южиным.
Видя, что со мной шутки плохи, Шварц начал сбавлять свой тон и, наконец обложив меня просто матом, заявил, что в Тифлисе Заболоцкого знают все, а меня почти никто.
Тут я обозлился и сказал, что я более историчен, чем Шварц и Заболоцкий, что от меня останется в истории светлое пятно, а они быстро забудутся.
Почувствовав мое величие и крупное мировое значение, Шварц постепенно затрепетал и пригласил меня к себе на обед.
Я решил растрепать одну компанию, что и делаю.
Начну с Валентины Ефимовны.
Эта нехозяйственная особа приглашает нас к себе и, вместо еды, подает к столу какую‑то кислятину. Я люблю поесть и знаю толк в еде. Меня кислятиной не проведешь! Я даже в ресторан, другой раз, захожу и смотрю, какая там еда. И терпеть не могу, когда с этой особенностью моего характера не считаются.
Теперь перехожу к Леониду Савельевичу Липавскому. Он не постеснялся сказать мне в лицо, что ежемесячно сочиняет десять мыслей.
Во — первых, — врет. Сочиняет не десять, а меньше. А во — вторых, я больше сочиняю. Я не считал, сколько я сочиняю в месяц, но должно быть, больше, чем он.