Войдя в кабинет, увидел там седого-седого, носатого человека. Это и был Полонский. Что он ответил на мое приветствие, не помню, а вот другие его слова запомнил, потому что и самому сейчас приходится произносить, адресуя некоторым посетителям.
«Ну, как там у вас на Смоленщине? Интересуются литературой?»
И отпустил меня с Богом…
Вспомнил Александр Трифонович и своего будущего друга Вашенцева Сергея Ивановича, возглавлявшего в шестидесятые годы кафедру Творчества в Литературном институте имени А.М.Горького. А тогда, в двадцатые, Сергей Иванович был ответственным секретарем в журнале «Прожектор». Он приветливо встречал Твардовского, хвалил его стихи, но ни одного не напечатал.
Позже, когда Твардовский вспоминал тому про такое к себе отношение, Вашенцев улыбался:
– Видишь, я был прав, что тебя выдерживал. Не хотел испортить. Знал, что из тебя непременно выйдет толк…
И все-таки в Москве нашелся добрый человек, который напечатал его стихи. Это был Ефим Зозуля в «Огоньке».
– Его теперь забыли, а ведь он всю жизнь писал книгу «1000 рассказов». Почему тысячу, а не девятьсот восемьдесят семь? Был он человеком с маленькой головкой и расширяющимся книзу туловищем.
Был с виду грозен, а на самом деле добр. На войну ушел добровольно, сражался в ополчении и погиб.
Так вот он, Ефим Зозуля, прочитал мои стихи и напечатал по одному в «Огоньке» и в «Прожекторе»…
Но дальше так утверждаться в Москве было невмоготу. И получилось, что за славой сюда я приехал слишком рано. Пришлось возвращаться в Смоленск.
Москва принимает тех, кто чего-то из себя представляет.
Мне надо было написать «Страну Муравию», чтобы она приняла меня.
Номер с ванной
Писатель Лев Владимирович Никулин, автор романов «России верные сыны», «Московские зори», рассказал, как однажды он встретился в Одессе с Юрием Карловичем Олешей.
– Ну, как вам наш город? – обратился к нему Олеша.
Он упорно отказывал Льву Владимировичу в праве называть себя одесситом, поскольку тот всего три школьных года прожил в Одессе.
– Не правда ли, странный это город? – продолжал Олеша. – Поезд сюда почему-то приходит в четыре тридцать утра. Зверски тянет в сон. Ни трамваев, ни такси. Кое-как доберешься до гостиницы «Лондонская».
Горит всего одна лампочка.
За конторкой старик-портье, с которым мы давно знакомы. Но он делает вид, что меня не знает.
Говорю ему:
– Номер с ванной.
Он спрашивает:
– Броня есть?
– Брони нет. Какая еще броня?
– А раз брони нет и номера нет. Что мы будем с вами устраивать оперу?
– Да у вас, – настаивает Олеша, – половина номеров пустует. Вон ключи на доске.
– А, может быть, гости ушли на прогулку.
– Это в пять утра? В феврале?
Портье не сдается:
– Вы их учить будете?!.. Ну, хорошо. Нате вам ключ, товарищ Олеша. Вы надолго? Или как в прошлом году?
– Давайте ключ. Какого черта вы со мной резонились?
Портье со вздохом:
– Боже мой! Надо же понимать. Пять утра. Скука. Хочется поговорить с человеком…
– Вот что такое Одесса…
Юрий Карлович замолкает и потом спрашивает:
– Разве подобное вы встретите в Москве или в Ленинграде? И сам же отвечает:
– Ни за что…
Ругаться за деньги
Писательница и переводчица Татьяна Львовна Щепкина-Куперник вспоминала, что учась в киевской гимназии, очень любила слушать, как люди нецензурно выражают свои мысли и чувства.
Об этом узнал ее знакомый корнет, ухаживавший за юной гимназисткой. Однажды, гуляя, он сказал:
– Танечка! Вы знаете, есть на пристани один грузчик. Он так великолепно изъясняется бранными словами, что невозможно его не заслушаться. У него это выходит поэтически вдохновенно. Не хотите ли послушать?
Татьяна Львовна охотно согласилась.
И вот они спустились к пристани на Днепре.
Корнет отыскал среди обедающих рабочих «поэта», попросил его подойти к барышне и протянув ему целковый, сказал:
– Слушай, голубчик. Вот барышня желает удостовериться, как прекрасно ты умеешь выражаться. Покажи-ка, пожалуйста, на что ты способен.
Мужик почесал затылок. Повертел в руке целковый. Вновь почесал затылок. И, возвращая деньги корнету, сказал:
– Извините, барин. За деньги ругаться не могу…
Воспитание вкуса
Запомнился один рассказ Льва Абрамовича Кассиля о Маяковском. Речь велась о воспитании литературного вкуса, какой старался привить своему юному другу Владимир Владимирович.
Как-то Маяковский услышал чтение Кассиля вслух. Тот читал «Контрабандистов» Эдуарда Багрицкого. Читал с вдохновением, потому что стихи этого поэта ему очень нравились. Помните: «Ай, Черное море – вор на воре…»
Кассиль читал:
Вот так бы и мне В налетающей тьме Усы раздувать на корме, Да видеть звезду Над бугшпритом{1} склоненным, Да голос ломать Черноморским жаргоном, Да слушать сквозь ветер, Холодный и горький Мотора дозорного Скороговорки!..
– Нравится? – спросил Владимир Владимирович. – Очень, – ответил я.
– Гимназист, – небрежно вымолвил Маяковский. И уже с пафосом: – Боже мой! Какой же вы еще гимназист, Кассильчик!
– Это почему же гимназист? – обиделся я. – Разве только гимназистам нравится Багрицкий?
– Да поймите же… – Маяковский говорит уже спокойно. – Гимназистам всегда нравились всякие эти флибустьеры, кондотьеры, вся эта завозная романтика на фейерверочном пшике. А между тем все это уже до одури описано. И немного даже лучше, как, например, у Гумилева. Что же выходит? Не свое это все у поэта. Не свой дом, не своя мебель, а какая-то взятая напрокат. Неинтересно все. И зря вам это все нравится. Словом, стихи для гимназистов…
И тут же цитирует:
Вот так бы и мне В налетающей тьме Усы раздувать, Развалясь на корме…
– Это так сказать, мечта поэта, – иронично произносит Маяковский и читает дальше:
Иль правильней, может, Сжимая наган, За вором следить, Уходящим в туман…
– Ну, как? Недурненькое сочиненьице для советского поэта: даже не знает, с кем ему быть, с контрабандистами на шаланде или с пограничниками на дозорном катере. И вы верите ему? Думаете, что Багрицкому не ясно, с кем ему быть? У него же друзья чекисты! Это у него поза от «ХЛАМа». Было у них на «Юго-западе» такое заведение, вроде балагана или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты – ХЛАМ. Вот этот «хлам» он никак не может вымести из своих стихов. Интересничает! А ведь очень талантлив! Может же писать! Помните, как у него здорово в «Думе про Опанаса»?!
И он с ощущением серьезности прочитал:
Жеребец поднимет ногу, Опустит другую, Будто пробует дорогу, Дорогу степную.
– Это то, что гимназистам не нравится, – сказал Владимир Владимирович, – а вам пусть нравится именно этот Багрицкий…
Строительные темпы
Выступая на I Всесоюзном съезде советских писателей 21 августа 1934 года, Илья Григорьевич Эренбург, в частности, говорил: «Нельзя подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право слонихи быть беременной дольше, нежели крольчиха.
Когда я слышу разговоры – почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д., – когда я слышу это, я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не порок – это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных».
В справедливости слов Ильи Оренбурга убеждает диалог, который произошел однажды между молодым преуспевающим беллетристом и Юрием Карловичем Олешей.
– Мало вы пишете, Юрий Карлович, – сказал плодовитый молодой литератор Олеше. – Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь.
Олеша тут же отпарировал:
– А я за одну ночь могу написать все, что вы написали…
Игра в слова
Мастер устных рассказов Ираклий Лаурсабович Андронников не раз воспроизводил эпизод своей поездки в составе туристской группы писателей в Италию в 1962 году на конгресс Европейского сообщества писателей.
Запомнилась ему эта поездка прежде всего потому, что именно во время ее ему по-настоящему раскрылся Эммануил Генрихович Казакевич, который не только прекрасно ориентировался на незнакомой местности как бывший фронтовой разведчик, но и как душа компании, выдумщик и шутник.
Дабы развлечь товарищей во время продолжительной поездки на автобусе из Флоренции в Рим, он предложил игру в слова.
Суть игры заключалась в том, что каждый должен назвать такое слово, из которого можно было бы составить имя и фамилию. Например, Веневитинов: Веня Витинов, пеницилин – Пеня Целин и так далее.
Все дружно загорелись идеей.
Стали поочередно предлагать свои варианты подобных имен и фамилий. И только у Ираклия Лаурсабовича ничего не получалось.
К нему подошел Казакевич и заговорщицки спросил:
– Неужто, так ничего и не придумали? А я вас считал умным человеком. Позор!
– Конечно, – это была его шутка, – признавался Ираклий Лаурсабович. – И тем не менее мне было очень неловко.
– Ну хотите я поделюсь с вами своим словом… Вы выдадите за свое… Скажем, велосипед – Василиса Пед…
В Риме они остановились в одном номере. Андронников предложил Казакевичу прогуляться по ночному городу. Сказавшись усталым, Эммануил Генрихович остался в гостинице. По городу пошли гулять втроем – Сергей Антонов, Даниил Гранин и Андронников. Бродили часа три. Долго стояли у знаменитого Колизея…
Когда Андронников вернулся в гостиницу, он тихо, чтобы не разбудить соседа, открыл дверь в номер и так же тихо прикрыл ее.
И тут услышал четкий вопрос:
– Чего это вы так долго?
Андронников объяснил, с какими чувствами они оглядывали ночной Рим и посетовал, что Эммануила Генриховича не было с ними.