– А вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!
– Почему – черти побрали?
– Такой анекдот есть. До свидания. Заходите.
– Спасибо, зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?
– Знаю, знаю, очень смешно. До свидания, до свидания.
В этот день я был на поминальном обеде.
Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.
Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.
– Слышали? Какое у меня несчастие-то…
Конечно, я слышал. Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.
– Да, да…
Я хочу спросить, долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:
– Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?
Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:
– Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий…
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
– Не надо так! Пожалейте себя… Успокойтесь.
– Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
– А что он с вами сделал? – с любопытством осведомляюсь я.
– Умер!
– Да, – вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. – Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
– А вы чего бы хотели? – сумрачно спрашиваю я.
– То есть? – недоумевает сивый старик.
– Да так… Вот вы говорите – жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе… или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я ободряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезу (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
– А сколько дорогому покойнику было лет?
– Шестьдесят.
– Боже! – качает головой толстяк. – Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
– Бог дал – Бог и взял! – профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
– Все под Богом ходим, – говорит лиловая женщина.
– Как это говорится: все там будем, – шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
– Именно – «как это говорится», – соглашаюсь я. – А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
– Да, – вздыхает толстяк. – Он уже там!
– Ну, там ли он – это еще вопрос… Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
– Он и при жизни мало слышал… Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками того… Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища – глупого, пошлого человека.
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
– Да спойте!
– Право же, не могу…
– Да спойте!
– Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
– Да спойте!
– Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но…
– Да спойте!
– Говорю же – я не в голосе…
– Да ничего! Да спойте!
– Что уж с вами делать, – засмеялась барышня. – Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь… На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
«Сейчас, – подумал я, – все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: «Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете»…»
Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:
– Да-а… Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.
Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.
– Давайте поболтаем, – предложил я, садясь. – Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?
Она посмотрела на меня смеющимся взглядом.
– Шесть штук.
– И все хотят замуж?
– Безумно.
– И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?
– А то как же… Все.
– И обирать будут мужей и изменять им – все?
– Если есть темперамент – изменят, нет его – только обдерут мужа.
– И вы тоже такая?
– И я.
В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, благодарно поцеловал ее и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.
Дома жена встретила меня слезами:
– Зачем ты обидел тетку утром?
– А зачем она разговаривает?!
– Нельзя же все время молчать…
– Можно. Если сказать нечего.
– Она старая. Старость нужно уважать.
– У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.
Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:
– Все вы, мужчины, одинаковы.
Ложусь спать.
– Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..
Тайна
Он уверял меня, что с детства у него были поэтические наклонности.
– Понимаешь, я люблю все красивое!
– Неужели? С чего же это ты так? – спросил я, улыбаясь.
– Не знаю. У меня, вероятно, такая душа: тянуться ко всему красивому…
– В таком случае я подарю тебе книжку моих стихов!!
Он не испугался, а сказал просто:
– Спасибо.
Я спросил как можно более задушевно:
– Ты любишь ручеек в лесу? Когда он журчит? Или овечку, пасущуюся на травке? Или розовое облачко высоко-высоко… Так, саженей в шестьдесят высоты?
Глядя задумчивыми, широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, он прошептал:
– Люблю до боли в сердце.
– Вот видишь, какой ты молодец. А еще что ты любишь?
– Я люблю закат на реке, когда издали доносится тихое пение… Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы… Люблю красивых, поэтичных женщин и люблю тайну, которая всегда красива.
– Любишь тайну? Почему же ты мне не сказал этого раньше? Я бы сообщил тебе парочку-другую тайн… Знаешь ли ты, например, что между женой нашего швейцара и приказчиком молочной лавки что-то есть? Я сам вчера слышал, как он делал ей заманчивые предложения…
Он болезненно поморщился.
– Друг! Ты меня не понял. Это слишком вульгарная, грубая тайна. Я люблю тайну тонкую, нежную, неуловимую. Ты знаешь, что я сделал сегодня?
– Ты сделал что-нибудь красивое, поэтичное, – уверенно сказал я.
– Вот именно. Сейчас мы едем к Лидии Платоновне. И знаешь, что я сделал?
– Что-нибудь красивое, поэтичное?
– Да! Я купил букет роскошных белых роз и отослал его Лидии Платоновне инкогнито, без записки и карточки. Это маленькая грациозная тайна. Я люблю все грациозное. Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы… И неизвестно от кого… это тайна.
– Так вот почему ты продал свой турецкий диван и синие брюки!
– Друг, – страдальчески сказал он. – Не будем говорить об этом. Цветы… Из нездешнего мира… Откуда они? Из чистого горного воздуха? Кто их прислал? Бог? Дьявол?
Его глаза, устремленные к небу, сияли как звезды.
– Да ведь ты не вытерпишь, проболтаешься? – едко сказал я.
– Друг! Клянусь, что я буду равнодушен и молчалив… Ты понимаешь – она никогда не узнает, от кого эти цветы… Это маленькое и ужасное слово – никогда. Nevermore[3].
Когда мы сходили с извозчика, я подумал, что, если бы этот человек писал стихи, они могли бы быть не более глупы, чем мои.
Мы вошли в гостиную, и хозяйка дома встретила нас такой бурной радостью и водопадом благодарностей, что я сначала даже отступил за Васю Мимозова.
– Василий Валентиныч! – воскликнула прелестная хозяйка. – Признавайтесь… Это вы прислали эту прелесть?
Вася Мимозов изумленно отступил и сказал, широко открыв глаза:
– Прелесть? Какую? Я вас не понимаю.
– Полноте, полноте! Кто же другой мог придумать эту очаровательную вещь.
– О чем вы говорите?
– Не притворяйтесь. Я говорю об этом роскошном букете!
Взгляд его обратился по направлению руки хозяйки, и он закричал так, как будто первый раз в жизни видел букет цветов:
– Какая роскошь! Кто это вам преподнес?
Хозяйка удивилась:
– Неужели это не вы?
Без всякого колебания Вася Мимозов повернул к ней свое грустное, меланхолическое лицо и твердо сказал:
– Конечно не я. Даю вам честное слово.
Тут только она заметила меня и радушно приветствовала:
– Здравствуйте! Это уж не вы ли сделали мне такой царский подарок?
Я отвернулся и с деланым смущением возразил:
– Что вы, что вы!
Она подозрительно взглянула на меня.
– А почему же ваши глазки не смотрят прямо? Признавайтесь, шалун!
Я глупо захохотал.
– Да почему же вы думаете, что именно я?
– Вы сразу смутились, когда я спросила.
Вася Мимозов стоял за спиной хозяйки и делал мне умоляющие знаки.
Я тихонько хихикал, смущенно крутя пуговицу на жилете: