Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
Живя у меня, городская женщина проводила время так.
Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был невиноградный сезон, то что-нибудь другое – плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.
Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
– Почему тебя интересуют именно турки? – спросил я однажды.
– Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
Через пять минут она заливалась слезами:
– Зачем ты ее купил?
– А что?
– Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
– Ну, еще что?
– Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
– В чем?
– В этом.
Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
– Луша, – спрашивала горничную жившая у меня женщина, – зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
– Он не заходил.
– Ступайте.
– Это еще что за штуки? – кричал я сурово.
– Я хотела вас поймать. Гм… Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
Потом она еще плакала.
– Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.
Недавно я пришел к ней и сказал:
– Ну вот я и разлюбил тебя.
– Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
– Мне не нравятся городские женщины, – откровенно признался я. – Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок… К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
– Ну, поцелуй меня, – сказала внимательно слушавшая меня женщина.
– Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
– И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю – толпой побегут.
– Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.
На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь…
Я упал перед ней на колени и заплакал:
– Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
Она побледнела и заторопилась:
– Встаньте. Не надо… Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
– У меня было прошлое. У меня была женщина.
– Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне – у тебя не было счастья.
Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках:
– Не надо, не надо!
Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, – с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.
Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпу с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.
Мы уже миновали задумчивые зеленые поля и въехали в шумный громадный город.
– Она здесь? – неожиданно спросила меня моя спутница.
– Кто – она?
– Эта… твоя.
– Зачем ты меня это спрашиваешь?
– Вдруг вы будете с ней встречаться.
– Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом – это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
– Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
– Да так просто.
– Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
– Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
– Зайдем. И мне нужно кое-что.
В магазине она спросила:
– У вас есть маленькие кружевные зонтики?
Я побледнел.
– Милая… зачем? Они так неудобны… лучше большой.
– Большой – что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках… не те, выше, еще выше.
Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов… А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
Modes et robes[4].
Девушка отошла от изгороди и – умерла.
ДебютантШарж
Некоторые болезни требуют героических средств.
Все несчастье в том, что я очень мягок и добросердечен. У меня никогда не хватает духу прямо сказать дураку, что он глуп, или осадить нахала, когда он этого заслуживает…
В качестве театрального режиссера, я бы хотел для себя более твердости и прямизны в обращении с людьми. Но раз у меня этого нет – я избираю другие пути…
Вчера, после репетиции, в мой кабинет ввалился какой-то грузный бородатый человек и, ни слова не говоря, плюхнулся в кресло около моего стола.
– Вы, что ли, режиссер? – кивнул он на меня лохматой головой.
Я поспешил удовлетворить его любопытство.
– Вам, вероятно, нужны способные, талантливые артисты.
Дружеское подмигивание глазом, последовавшее за этим вопросом, пробило брешь в сухой официальности нашей беседы, и я, хлопнувши его по коленке, игриво ответил:
– Голубушка!! Кому и когда они не нужны?!
Он встал, заложил одну руку за борт сюртука, а другой элегантно взъерошил себе волосы.
– В таком случае как я вам нравлюсь?
Бросив на него беглый взгляд, я без всякого колебания поспешил сказать, что лично против него ничего не имею.
– Вот видите!.. Я, может быть, рожден этим… как его!.. Тамберликом, а мне приходится служить бухгалтером кирпичного завода.
Выраженное мною горькое сожаление и опасение, что подобные ужасные случаи, вероятно, – не единичны, заставили его ободриться.
– Знаете, вы, кажется мне, человек понимающий… Сколько бы вы могли дать мне жалованья, а?..
Головокружительная быстрота, с которой посетитель перескочил к материальной стороне предполагаемой сделки, немного испугала меня, и я вкрадчиво заметил:
– Но я, простите… не знаю ваших способностей!.. Если бы дать вам дебют.
– Натурально! Но я в себе не сомневаюсь. А скажите… четыреста – пятьсот рублей в месяц не показались бы вам высоким жалованьем?
Я незаметно улыбнулся и сказал:
– Это? Да это гроши! Если дело сладится, я вам, может быть, ухитрюсь дать и больше… Вы где же играли раньше?
– Вы Помидоровых знаете? Нет? Удивительно! Я у них два раза играл на любительских спектаклях!! Успех колоссальный!!! Один раз я играл «На пороге великих событий», а другой – «Простодушная и ветреная».
– Это, кажется, хорошие пьесы, – осторожно заметил я, делая над собой гигантские усилия, чтобы сохранить серьезный деловой вид. – Итак, чтобы не откладывать в долгий ящик, приходите завтра в театр. По случаю воскресного дня у нас идет дневной спектакль, и если вы придете около часу, то, может быть, я дам вам роль. Я думаю, что с вашими способностями вы сумеете сыграть без репетиции, под суфлера.
– О-о, помилуйте! Для человека способного репетиция только и является теми кандалами, которые сковывают полет его свободного творчества! Не правда ли?..
– Вы рассуждаете, как Гаррик!
Потолковавши о подробностях, мы расстались, очень довольные друг другом.
Весь вечер я был в великолепном настроении и за ужином, среди своих мыслей, неожиданно расхохотался.
Воскресенье. Час пополудни. Вследствие страшной духоты июльского дня все мы ходим как разваренные. Полусонные, задыхающиеся от жары артисты лениво перебраниваются в своих уборных. Железная крыша и стены театра накалены так, что в некоторых местах больно притронуться.
Бухгалтер кирпичного завода был аккуратен, как всякий бухгалтер, и появился смущенный, но счастливый ровно в час. Я едва узнал его, потому что усы и борода были сбриты и даже волосы на голове коротко острижены.
– Для удобства – в смысле, парика, – пояснил он мне после.
В руках у него был узел с костюмами, парик и ящик гримировальных красок.
Лень и истома моментально покинули меня. Я встретил его преувеличенно восторженно и тотчас же потащил в свою уборную, провожаемый вопросительными взглядами актеров.
– Раздевайтесь! У нас сегодня идет «Ревизор», и вам, кажется, есть ролька. Вы помните пьесу?
Его радостный взор омрачился.
– Д-да… «Ре… ревизора»! Помню… но очень смутно!
– Это пустяки! Ведь вам сказать только несколько слов и то под суфлера… Вы будете играть отца Хлестакова.