– Нет! В жизни своей я не видел такого колоссального ребенка!
– Правда? Ну, как вы поживаете?
– Я сов…
– Не плачь, милый мальчик! Вот дядя… Он тебя возьмет блям-блям. Правда, Аркадий Тимофеевич? Вы его возьмете блям-блям?
– Без сомнения, – робко подтвердил я. – Если вы будете добры посвятить меня в цель и значение этого… этой забавы, то я с удовольствием…
– Блям-блям? Неужели вы не знаете? Это значит: покачать его в колясочке.
Петька захныкал и, вытянувшись на руках няньки, капризно поднял ручонки кверху.
– Смотри, смотри! – воскликнул пораженный и умиленный Банкин. – На потолок показывает!!!
Госпожа Банкина наклонилась к Петьке и спросила:
– Ну что, Петенька… Спросите его, Аркадий Тимофеевич: что он хочет на потолочке?
Я несмело приблизился к Петьке и, дернув его за ногу, спросил:
– Чего тебе там надо на потолке?
Ребенок залился закатистым плачем.
– Он боится вас, – объяснил Банкин. – Еще не привык. Петенька!.. Ну покажи дяде, как птички летают?! Ну покажи! Представьте, он ручонками так делает… Ну покажи же, Петенька, покажи!
Петьку окружили: мать, отец, нянька, кухарка, пришедшая из кухни, и сзади всех – я.
Они дергали его, поднимали ему руки, хлопали ладонями, подмигивали и настойчиво повторяли:
– Ну покажи же, Петенька… Дядя хочет посмотреть, как птички летают!
Полет птиц, и даже в гораздо лучшем исполнении, был мне известен и раньше, но я считал долгом тоже монотонно тянуть вслед за кухаркой:
– Покажи, Петенька!.. Покажи…
Наконец ребенку так надоели, что он поднял ручонки и оттолкнул от себя голову няньки.
Снисходительные родители признали этот жест за весьма удачную имитацию птичьего полета, и так как я не оспаривал их мнения, то мы приступили к новым экспериментам над задерганным горемычным Банкиным отпрыском.
– Хотите, – спросил Банкин, – он скажет вам по-немецки?
– Я по-немецки плохо понимаю, – попробовал сказать я, но госпожа Банкина возразила:
– Это ничего. Он все-таки скажет. Дайте только в руки ему какую-нибудь вещь… Ну, пенсне, что ли. Он вас поблагодарит по-немецки.
Со вздохом я вручил Петьке свое пенсне, а он сейчас же засунул его в рот и стал сосать, словно надеясь высосать тот ответ, который от него требовали…
– Ну, Петенька… Ну что нужно дяде по-немецки сказать?
– Ну, Петенька… – сказал Банкин.
– Что нужно… – продолжала нянька.
– По-немецки сказать? – подхватила кухарка.
– Ну же, Петенька, – поощрил его Банкин, дергая изо рта пенсне.
– Зззз… – капризно пропищал Петька.
– Видите? Видите? Данке! Он вам сказал: данке! А как нужно головкой сделать?
Так как госпожа Банкина (о, материнское сердце!), зайдя сзади, потихоньку ткнула в Петькин затылок, вследствие чего его голова беспомощно мотнулась, то все признали, что Петька этим странным способом удовлетворительно поблагодарил меня за пенсне.
– Вежливый будет, каналья, – одобрительно сказал Банкин.
– Кррра… – сказал Петька, поднимая левую руку под углом сорока пяти градусов.
Все всколыхнулись.
– Что это он? Что ты, Петенька?
Проследили по направлению его руки и увидели, что эта воображаемая линия проходила через три предмета: спинку кресла, фарфоровую вазочку на этажерке и лампу.
– Лампу, – засуетился Банкин. – Дать ему лампу!
– Нет, он хочет вазочку, – возразила кухарка.
– Зу-зу-у… – пропищал Петька.
– Вазочка, – безапелляционно сказала нянька. – «Зу-зу» значит «вазочка».
Петьке дали вазочку. Он засунул в нее пальцы и, скосив на меня глаза, бросил вазочку на пол.
– На вас смотрит! – восторженно взвизгнул Банкин. – Начинает к вам привыкать…
Перед обедом Банкин приказал вынести Петьку в столовую и, посадив к себе на колени, дал ему играть с рюмками.
Водку мы пили из стаканов, а когда Петьку заинтересовали стаканы – вино пришлось пить чуть ли не из молочников и сахарницы.
Подметая осколки, нянька просила Петьку:
– Ну скажи «лю»! Скажи дяде «лю»!
– Как вы думаете… На кого он похож? – неожиданно спросил Банкин.
Нос и губы Петьки напоминали таковые же принадлежности лица у кухарки, а волосы и форма головы смахивали на нянькины.
Но сообщить об этом Банкину я не находил в себе мужества.
– Глаза – ваши, – уверенно сказал я, – а губы – мамины.
– Что вы, голубчик! – всплеснул руками Банкин. – Губы мои!
– Совершенно верно. Верхняя ваша, а нижняя – матери.
– А лобик?
– Лобик? Ваш!
– Ну что вы! Всмотритесь!
Чтобы сделать Банкину удовольствие, я долго и пристально всматривался.
– Вижу! Лобик – мамин!
– Что вы, дорогой! Лобик дедушки Павла Егорыча.
– Совершенно верно. Теменная часть – дедушкина, надбровные дуги – ваши, а височные кости – мамины.
После этой френологической беседы Петьку трижды заставляли говорить: данке.
Я чувствовал себя плохо, но утешал себя тем, что и Петьке не сладко.
Сейчас Банкин, радостный, сияющий изнутри и снаружи, сидит против меня.
– Знаете… Петька-то!.. Ха-ха!
– Что такое?
– Я отнимаю сегодня у него свои золотые часы, а он вдруг – ха-ха – говорит: «Папа дурак!»
– Вы знаете, что это значит? – серьезно спросил я.
– Нет. А что?
– Это значит, что в ребенке начинает просыпаться сознательное отношение к окружающему.
Он схватил мою руку.
– Правда? Спасибо. Вы меня очень обрадовали.