Раввин купался в реке каждое утро. Он сменил котелок на летнюю светлую кепку и, возвращаясь с купания, на базаре покупал землянику и съедал ее по дороге. Он посещал футбольные состязания и полюбил пиво. Он твердо решил менять профессию.
«Я поеду в Москву, явлюсь в „Безбожник“ и стану агитатором. Лучше меня никто не расскажет про плутни религии и про все эти библейские застежки».
Он мечтал уехать в Москву и увидеть Таню.
Теперь, когда он ходил по городу, или бродил по полям, или лежал на кровати, он мысленно готовил огненные речи, полные сарказма и цитат из священных книг. Он полагал, что вот-вот кто-то его позовет, и он явится, как вихрь, готовый служить веку. О нем услышат в Праге, в Америке, и Таня вернется к нему.
В это время он захворал. Старики евреи говорили, что это божья кара. Он захворал от любви и одиночества. Доктор сказал, что раввин болен воспалением легких. Ему в кровать давали кисель и слабый чай. В квартире все время дежурили седые евреи и широкозадые еврейки. Они молились и просили бога, чтоб он продлил жизнь их несчастному учителю.
Учитель лежал в белой полотняной ночной рубахе и мечтал о Тане. О, он дорого бы дал, чтоб увидеть ее! Он сразу бы выздоровел, если бы она сидела вот тут, возле кровати. Он вспомнил, что она поет по радио. «Услышать бы ее голос — и только. Услышать бы ее голос». Он вспомнил, как недавно, проходя мимо комсомольского клуба, увидел в окна: сидели ребята в наушниках и слушали Москву. В провинции в это время только-только появились радиоприемники и антенны. Раввин написал записочку в райком комсомола. Он писал, что он не знает, к кому обратиться, потому он обращается к ним; что он болен и лежать в кровати очень скучно, и если только возможно, то нельзя ли хотя на время установить радиоприемник в его комнате.
Он не был твердо уверен, что просьба его будет исполнена, и поэтому с этой же просьбой обратился к дежурившим в его квартире старикам и старухам.
Через два часа был найден радиоприемник, но хуже обстояло дело с установкой. Обратились к радиолюбителю — комсомольцу Кольниченко.
Кольниченко сказал, что сделать это — пустяки, но он комсомолец и не намерен лазить по крыше и ставить антенны раввинам, а также попам, ксендзам, муллам и прочей религиозной бражке. Кто-то из верующих евреев сказал ему, что раввин болен и потом раввин уже почти не раввин, о чем, вероятно, известно Кольниченко, если он читал газеты.
Кольниченко смутился. Последнее время он газеты и в глаза не видал, полагая, что в мире и так все обстоит благополучно. В этом он, конечно, не сознался и заметил:
— Раз такое дело, я не прочь, но на всякий случай обратитесь в райком комсомола. Если там не будут возражать, то сделаю.
В райкоме ответили, что записку бывшего раввина получили и окажут содействие.
В этот день зашел в райком Миша. Член райкома Ясиноватых сказал ему:
— Вот хорошо, что ты зашел. Иди, поставь антенну раввину, радиоприемник у них там есть. Сделай это, Миша, а то от них уже делегация приходила. Ты же специалист и по радио.
Присутствующий тут же комсомолец Галузо тоже вмешался в это дело:
— Ты же, Колче, портрет его хахальницы рисовал, а теперь полезай на крышу и поставь старику свечку, — сказал он, вертя в руках пресс-папье.
Возможно, Миша согласился бы, но слова Галузо ему не понравились, и он категорически и грубо ответил:
— Всякой сволочи ставить антенны я не намерен.
— Ну, клоп с тобой! — сказал равнодушно Ясиноватых. — Кольниченко поставит, только надо его найти.
Галузо не успокоился и стал подначивать Михаила. Он вообще любил дразнить ребят, а особенно такого, как Колче.
— А если тебе райком прикажет, что ж, ты тоже откажешься? — спросил он.
— Откажусь, — твердо сказал Михаил.
— Попробовал бы ты у меня отказаться!.. Хотел бы я это видеть! — погрозил Галузо, подкидывая вверх пресс-папье.
— Вот же отказался, и ничего, — заметил Миша.
— А в самом деле, Ясиноватых, — обратился к члену райкома Галузо, оставив в покое пресс-папье. — Почему Кольниченко должен лазить на крышу, а не этот парень? Что он, барин?..
Миша дрожал от негодования.
— Я же ему говорил, он не хочет, — сказал Ясиноватых и вдруг, отрываясь от желтой папки с бумагами, что-то вспомнил и обратился к Мише: — Клоп с ним, с раввином… Но вот что, ты уже был в совхозе?
— Нет. Я и зашел сказать, что не могу поехать.
— Почему? Ведь еще пять дней тому назад тебе было об этом сказано?
— Я был занят.
— Сегодня же, Колче, поезжай в совхоз и проверни там это дело. Это надо спешно сделать. Мы над ними шефствуем, и они там ждут… Как же ты так не поехал?
— Я заканчиваю картину и готовлюсь к отъезду в Москву. Мне некогда, — важно заявил Миша.
— А тебе райком прикажет в порядке комсомольской дисциплины, — вмешался опять Галузо. — И еще неизвестно, пустят ли тебя в Москву…
— Кто меня не пустит? Не ты ли? — И Миша презрительно посмотрел на Галузо.
— А хоть бы и я. Вот поставим вопрос на ячейке и не пустим в Москву. И так ребят не хватает… Езжай-ка лучше в совхоз и не смотри на меня, как демон.
— Тебя это не касается, — вскипел Миша. — Захочу — поеду, а захочу — не поеду!
— Вон ты ка-ко-ой! — произнес протяжно Галузо и свистнул. — Слышишь, Ясиноватых, что он сказал? Ему плевать на комсомольскую дисциплину.
— Я этого не говорил, Галузо. Ты не преувеличивай.
— Ишь, какой гордяк нашелся!.. Вот прикажет тебе Ясиноватых — и поедешь в совхоз, и на крышу полезешь, и в пекло полезешь, если ты настоящий комсомолец, — сказал Галузо нарочно громко, чтоб слышал Ясиноватых.
— Настоящий ли я комсомолец, не тебе судить об этом, Галузо, — рассердился окончательно Миша. — А глупые распоряжения я выполнять никогда не буду, кто бы мне ни приказал.
— Почему глупые? — сказал вдруг удивленно Ясиноватых, отодвигая в сторону желтую папку с бумагами. — Ехать в совхоз это не глупое распоряжение… Вот что, Колче: мне это надоело. Сказано тебе ехать, значит, надо ехать, — добавил он строго.
— Никуда я не поеду…
— А тебе прикажут в порядке комсомольской дисциплины…
— Глупости, никто мне ничего не прикажет.
— Слишком ты умен, Колче… А вот я вам приказываю.
Сейчас говорили все трое.
— Я не поеду.
— Нет, поедешь…
— Заставят!
— Никто меня не заставит!
— Райком тебя заставит!
— Я вам приказываю, товарищ Колче, в порядке дисциплины.
— Я сказал — не поеду, и не поеду. Мне надо дописывать картину, и я собираюсь в Москву.
— Тогда поставим вопрос о вашем пребывании в комсомоле…
— У такого, как Колче, давно надо отнять билет.
— Возьми его! — крикнул Миша и дрожащими руками вынул из верхнего карманчика гимнастерки комсомольский билет и швырнул Галузо.
Галузо осторожненько взял билет и передал Ясиноватых. Тот молча спрятал его в письменный стол и злобно посмотрел на Мишу.
— Можете уходить!..
Миша хлопнул дверью…
Вечером Кольниченко полез на мокрую, скользкую крышу, под которой умирал раввин, и поставил антенну.
Раввин был несказанно рад, когда к его ушам прилепились наушники.
— Чтоб тише! — строго попросил он присутствовавших за дверью стариков и старух.
Сначала услыхал он далекую музыку, а потом — ничего.
«Услышать бы ее голос», — подумал раввин. Но он ничего не слышал.
— Тише!..
И вот опять музыка. Музыка кончилась, и сейчас кто-то поет. Это голос Тани. Несомненно, это поет она. Это поет Таня о девушке, которая заблудилась в лесу. Страшно ночью в лесу. У девушки глаза, как сапфиры, и она ночью в лесу. Раввин зажмурил глаза от наслаждения и увидел Таню. Вот она возле. Вот ее волосы — редька в меду. Наморщенная кожа у локтя. Она нагнулась над ним. Она дышит ему в лицо. И оттого, что она нагнулась, он видит светлую полоску, разделяющую груди. Груди шевелятся под блузкой, как белые голуби. Теплые голуби, с розовыми клювами. С ума сойти, так хочется их тронуть!..
— Я слышу ее голос, — прошептал раввин.
Самая истеричная старуха, стоявшая ближе всех у двери к замочной скважине (ей давно хотелось плакать), всплеснула руками и вскрикнула:
— Он слышит голос своей матери!
Все ворвались в комнату раввина. Плакали, ломали пальцы и извивались в горе. Один из стариков подбежал к раввину с какой-то бумагой и пером, обмакнутым в чернила.
— Подпишите, — умолял он его, — подпишите!
Это был давно заготовленный текст, где раввин должен был признать свои ошибки.
Высохшей детской рукой раввин отстранил бумаги, приподнялся и, дрогнув бородкой, в отчаянии прохрипел:
— Пошли вон, дураки!.. Дураки…
Закашлялся и умер в наушниках…
В этот же вечер Миша рассказал Елене Викторовне все, что произошло в райкоме комсомола.
— Это черт знает что такое! — разозлилась на Мишу мать. — Как же ты бросил билет? Это ужасно!
— Сам не знаю как, — ответил печально Миша.
— Что ж ты теперь будешь делать? — спросила она испуганно и жалеючи его.
— Ничего, я и без комсомола не пропаду, — ответил Миша и вдруг неожиданно добавил: — Ты еще про меня услышишь, мама… Вот увидишь, — угрожающе сказал он.
Мать ничего не ответила.
«…Посмотрим, — грозил он неизвестно кому. — Мы еще посмотрим!» — думал он угрожающе и стоя у мольберта, и плавая в реке, и вникая в теорию квантов.
В школе и дома Миша себя чувствовал так, будто кругом враги и ежеминутно надо быть начеку. Надо спешить как можно скорей стать сильным.
В это время Миша, как никогда раньше, много трудился. Иногда, отрываясь от книги, он мечтал:
«К нему пришли Ясиноватых и Галузо.
— Мы погорячились, — говорят они, — давай замнем это дело.
— Что вы! — отвечает растроганный Миша. — Я во всем виноват. Разве так можно швыряться билетом? Дайте мне выговор. Строгий выговор с предупреждением, только не исключайте из комсомола.
— Никто и не собирается тебя исключать. Такие образованные комсомольцы, как ты, нам нужны…