— За это судят, — заметил Синеоков.
— Темно ж, никто не увидит, — возразил Хорьков и взял у Дмитрия папироску…
Красть клевер было очень весело. И Хорьков, и Синеоков, и Нина, оставив лошадь прямо на дороге, два раза сбегали на поле и притащили много бубноголового, мокрого клевера. Только отъехали от этого места, как сбоку, слева, занялась заря.
— Богданович горит, — тревожно сказал Хорьков и быстрей погнал коня.
Зарево пожара разгоралось, слышны были людские крики и дальнее пение петуха. Навстречу скакали верховые. Они на полном ходу остановили лошадей.
— Где пожар?
— Богданович горит, — ответил им Хорьков.
— Давно эту суку спалить пора! — верховые свернули с дороги и прямо полем ускакали на пожар.
Стоя в телеге, ехали бабы и мужики. У них лошадь плохо бежала. Не останавливаясь, крикнули:
— Где пожар?
— Богданович горит.
— Какой? Молодой или старый?
— Старый!.. Имение молодого правей будет, — это уж Хорьков произнес про себя.
Синеоков пел песни. Он знал много песен, но пел плохо. Слишком громко. Вероятно, ему самому казалось, что он поет хорошо. Вдруг обрывал песни и на разные мотивы распевал:
— Ни-на! Нина-ни-на — Ни-на-на-а-а! Ни-на! Ни-на-ни-на-ни-на-на!
— Вы в какой-нибудь партии состоите? — спросила Нина.
— Конечно, нет. Хватит с меня, что мой папа кадэ и моя мама кадэ, а дед, безусловно, монархист… Мне предлагали записаться к эсерам, но помилуй бог от всех партийных дрязг. Я поэт. Я в партии искусства. Великая вещь — искусство! Я поэт. «Когда луна свершает путь свой молчаливый, люблю в колодец заглянуть и отскочить пугливо…»
— Вы знали Гришу Дятлова? Он был анархист.
— Дурак он был и… гордый. Ходил заплатанный, а зазнавался… Однажды я чуть его не побил. Играли у одного гимназиста в карты, а Дятлов азартный, и вот он идет по банку и ставит последние тридцать рублей. А я знаю, что у него финансы поют романсы: ведь он уроками жил… Мне проиграть тридцать рублей ничего не стоит… Я ему и намекни насчет его капиталов, а он в меня пепельницу… Хорошо, что меня удержали, я бы из него котлету сделал… С тех пор мы не раскланивались… Ни-и-на! Ни-на-ни-на-на-на-а!..
Синеоков рассказывал о своих знакомых барышнях. У него была своеобразная классификация девушек: «Эта — ничего себе», «эта — ломака».
— А я не люблю, когда баба ломается: и ох, и ах — «не тронь меня»… А вот с этой никогда не скучно. Она просто смотрит на вещи.
— Как это — «просто смотрит на вещи»?
— Вы еще ребенок. Вы птенец… Вот приедем в город, я займусь с вами. Вы мне нравитесь. Определенно нравитесь..
Нина хотела сказать: «Вы мне тоже нравитесь», но побоялась…
Сережу Гамбурга он также знал.
— Когда Сережа был у кадетов, он у нас дневал и ночевал. С Милюковым возился… Потом он перекочевал к эсерам, а сейчас — вот я его недавно встретил — он, кажется, уж большевик… Странный парень… Начитанный… Странный парень… Я его никак не раскушу. Сентиментальный… Писал стихи под Надсона. Слава богу, бросил…
Зарево пожара совсем побледнело. Светало. Стало свежо и прохладно. Нина с удивлением заметила, что небо серое, в то время как еще недавно оно было полно звезд. Спицы и руль велосипеда потускнели и стали такого же цвета, как небо. Синеоков как-то сразу стих, побледнел, и под глазами резко обозначились коричневые круги.
Вот опять кирпичный завод… Понуро шли люди на работу. Молочницы, согнувшись, несли бидоны с молоком. Толстоголовые воробьи копались посредине шоссе в навозе. Они взлетали стайками и садились на телеграфный провод. На огородах ярко зеленели кочаны капусты. У самого въезда в город обогнали воз с гусями: гуси тревожно кричали, вытягивая ввысь восковые клювы.
— Гуси! Какие симпатичные гуси! — воскликнула Нина.
Синеоков вздрогнул.
— Не спите. Сейчас приедем.
— Я умираю спать.
Он достал портсигар, постучал мундштуком папиросы по серебряной крышке и, позевывая, закурил.
Спина Хорькова то медленно опускалась вместе с вожжами, то порывисто выпрямлялась, и тогда он погонял коня, но конь все равно шел шагом…
Мужчина в черном пальто внакидку и в калошах на босу ногу открывал ставни. Из-под пальто виднелись шнурки от кальсон. С шумом падали болты. У булочной образовалась очередь. Нищенски одетые женщины с кошелками в руках стояли, прислонившись к стене…
Не доезжая базара, Хорьков остановил лошадь. Дворник подметал улицу. Пошли трамваи… Нина с трудом слезла с телеги — одеревенели ноги.
— До свидания, Нина. Обязательно встретимся, — Синеоков неожиданно для нее поцеловал ей руку. Откланялся и ушел рядом с велосипедом…
Дарья очень обрадовалась Нине. Обняла ее, поцеловала и назвала голубкой. Нина быстро вбежала к себе в комнату, она скучала по своей комнате, — и поразилась: на ее кровати спал Сережа Гамбург. Дарья не успела ее предупредить и теперь рассказала неодобрительным шепотом, что Гамбург у них частенько ночует, обедает и ужинает. «А с продуктами все тяжелее и тяжелее»… Из папиной комнаты послышалось знакомое покашливание, и Нина немедленно пошла туда.
— Мася, — приветствовал ее папа. — Приехала, моя овечка… Ну, иди ко мне. — И черные глаза Валерьяна Владимировича засветились.
Она сидела на кровати у отца и рассказывала ему про Синеокова, про пожар, и что она всю ночь не спала, но ей совсем не хочется спать, и как она возила навоз в деревне, и какой скупой папа у Вари, что он сегодня зайдет и надо будет обязательно накормить его обедом, и про то, как Варя натерла лицо «купеной-лупеной», и про митинг, и как она танцевала, что она страшно любит гармонь, что привезла корзиночку чудесных яблок, и что из десяти рублей, которые ей прислал папа, она истратила всего пять и купила себе изумительное льняное полотно на платье и чудесную вышивку… Нина тут же показала полотно и примерила вышивки.
— Идет мне, папа?
Папа улыбнулся.
— Ты совсем большая. И толстая девочка.
— Разве толстая? Смотри, какая тоненькая.
Нина вскочила, вытянулась во весь рост, обхватила
руками талию.
— Хорошо, мой ангел. Садись. Ты вовсе не толстая. Дай поцелую твои ясные глазыньки. Я по ним соскучился.
Нина гладила папины седые волосы и целовала надбровные дуги.
— Я по тебе тоже соскучилась. Ты мне даже раз снился… Да, почему у нас живет Сергей Гамбург?
Папа сказал, что Сережа Гамбург живет у них потому, что он ушел от своих родителей. Его родители спекулянты, и он ничего общего не желает с ними иметь. «Он иногда у нас ночует, пока тебя не было, а так он все время в казарме. Сережа сейчас на военной службе… Он умный и честный молодой человек…»
Когда пили чай, Нина много рассказывала о деревне. Ей казалось, что ее плохо слушают и папа, и Гамбург. Она почти дословно передала то, что говорили на митинге эсеры и мужики. Сергей хоть и смотрел на нее пристально котиковыми глазами (ему шла военная форма), но несколько раз переспрашивал одно и то же:
— Так что же сказал этот солдат?
Нина рассердилась.
— Я вам об этом три раза говорила. Больше не буду повторять.
Сережа ничуть не обиделся и обратился с каким-то вопросом к папе…
Родители Сергея Гамбурга нажили на войне сотни тысяч рублей. Его отец заготовлял сено для армии. Попутно он спекулировал мукой, мануфактурой, обувью, сахаром, граммофонными иголками — чем попало. Его отец и заведующий фуражным отделом «Северопомощи» Пиотровский и приемщик сена Черниговцев — это одна энергичная, дружная компания. Каждый из них получал равный процент. Прибыль была колоссальная, так как Пиотровский подписывал договоры только с Гамбургом и сам назначал цену на сено. Черниговцев принимал второсортное сено за первосортное. Они часто на квартире у Гамбурга, запершись в кабинете, грубо, как воры, делили добычу. На столе пачки кредиток, туго перевязанных шпагатом, запечатанных сургучом.
— Это вам, господин Пиотровский; это вам, господин Черниговцев, а это мне. Это вам, это мне, это вам. А вот эту мелочь дадим железнодорожным агентам.
Они прятали деньги по карманам и как ни в чем не бывало входили в столовую, где мадам встречала их с сияющей улыбкой на полных губах.
Ярко горела лампа, светился коньяк в графине, и кудрявились волосы мадам Гамбург, такого же цвета, как коньяк. Шелковый абажур — тоже коньячного цвета. Они выпивали по рюмочке и закусывали балычком, грибком, семгой, икоркой, помидорчиком, огурчиком, рябчиком и просто копченой селедочкой. Они говорили о войне, о революции, об успешном наступлении немцев и о том, что немцам помогают большевики, что большевики разложили армию и что Керенский зря с ними цацкается: их вешать надо, вешать, вешать.
Мадам Гамбург замечала, что цены на рынке растут с каждым днем и ни к чему нельзя подступиться. Ругали рыночных спекулянтов и возмущались: почему не вводят твердых цен на продукты… и пора «прибрать мужичков» а то они «скоро нам на голову сядут!»
Мадам Пиотровская и мадам Гамбург съездили в Харбин, купили кокаину, продали кокаин в Москве и на вырученные деньги погрузили мануфактуру на адрес «Северопомощи». За одну эту поездку они заработали по нескольку тысяч рублей.
Гамбург мечтал: если война продолжится еще хоть один год, то у него будет миллионное состояние. Он переедет в большой город, вложит деньги в верное дело — завод или фабрику… Он мечтал о собственной фабрике с высокими толстыми трубами и с вывеской золотыми буквами «Гамбург и сын».
Пиотровский мечтал: если война продолжится еще хоть один год, то он вполне сможет купить имение где-нибудь на Волге. И чтобы сад, и мельница, и степь… Пиотровский любил Волгу, русский пейзаж и этакую ширь…
Приемщик сена твердо решил, что у него будет доходный дом в Петербурге. Он сам родом оттуда… Конюшня и скаковые лошади…
Сергей Гамбург не любил своих родителей. Когда отец рассказывал, что он вчера у Синеокова играл в карты, то Сережа знал: он хвастается тем, что стал вхож в дом к Синеоковым. Присяжный поверенный Синеоков считался в городе аристократом. Когда мать говорила, что она вместе с мадам Синеоковой организовала «чашку чая» в пользу раненых, Сергей знал: она хвастается. С отцом играют в карты, а мать приглашают в благотворительные общества только потому, что у них много денег. Ему противно было наблюдать, как родители, заискивая и унижаясь, лезли в аристократию… В доме был такой же абажур, как у Синеоковых. Отец для своего кабинета специально переплел книги, которых он никогда не читал, под цв