Нина покраснела до корней волос. Она сразу почувствовала себя очень усталой и разбитой… «Ну да, все знали… И Синеоков… Вот почему этот трус и приспособленец с таким презрением меня оглядывал… И Женя Фитингоф… Вот почему я замечала в ее глазах ко мне жалость… Ну да, я жалкая… Боже мой, как я обманута!..»
Нина позвонила Левашеву. Илья сказал, что он давно об этом знал, но не рассказывал Нине, потому что не хотел ее огорчить.
— Как глупо! Это просто подло! Ты знал, что меня обманывают, и молчал. Это предательство! — говорила Нина голосом, полным отчаяния и слез.
— Пойми, Ниночка… Я много думал… Но не решался… Ты понимаешь…
— Ничего я не понимаю!
— Хочешь, я приду к тебе сейчас и все объясню.
— Можешь не приходить. Ты мне не нужен, — резко сказала Нина и положила трубку.
Она легла на диван и громко заплакала. Как в детстве. Навзрыд…
Уже два раза звонили и стучали в дверь. Нина не хотела открывать. Ей никого не хотелось видеть. Однако продолжали звонить.
— Кто там?
— Это Колче, — услыхала она из-за двери робкий голос.
Она не разобрала фамилии, да это ей все равно.
— Зайдите попозже.
— Я на одну минуточку… Проходил мимо… Мне Владыкин сказал, что вы больны.
— Где вы видели Владыкина? Где Владыкин? — закричала Нина и, не помня себя от бешенства, рванула дверь.
На пороге стоял Миша.
— У Онегиной, — смущенно сказал он.
Нина удивилась, узнав того самого мальчика, которому она уж когда-то открывала дверь и о котором в то утро так нежно расспрашивала у Володи. «Неужели и этот знал?..»
Миша заметил встревоженное лицо, мокрые серые глаза, развязавшееся на голове полотенце, босые ноги в коричневых туфлях. Он смотрел на Нину необыкновенно нежно и робко. Она ни слова не произнесла, резко повернулась и прошла к себе в комнату. «Неужели и этот знал?..» Миша оставался в нерешительности: уходить или нет? В пальто, держа в руке кепку, он несмело вошел в Нинину комнату. Нина сидела в уголочке дивана, уронив голову на валик. Промытые каштановые волосы рассыпались. На полу лежало мохнатое полотенце и лимонные хризантемы.
— Что с вами? — спросил Миша испуганно.
Он услыхал плач.
— Что с вами, Нина? — спросил он со всей своей нежностью, готовый что угодно сделать, лишь бы она не плакала, готовый на все.
— У меня большое горе, — сказала Нина, подняв голову. Слезы текли по смуглым скулам. — Меня предали. Меня очень предали.
Нина предложила ему сесть и, как бы рассуждая сама с собой, все рассказала Мише.
— Вы не думайте, что я ревную, — закончила она. — Но предательство — вот что страшно. Все-таки я ему верила. Живешь с человеком, а он предает. Это страшный удар, Миша.
— И вы ничего не знали?
— Вот в том-то и дело, что ничего. — Нина пожала плечами и отвела со лба волосы. — Понимаете, сколько унижений. Все знали, кроме меня… И этот Синеоков… Вы знаете, этот Синеоков — мое давнишнее унижение.
Нина говорила медленно, задумчиво. Иногда она насмешливо улыбалась.
— Дмитрий — полное ничтожество. Приспособленец… Господи, а я в него когда-то была влюблена… Как я рада, что он об этом никогда не узнал!.. Я просто счастлива… Но что мне теперь делать, Миша? Посоветуйте…
— А я думал — вы больны… Понимаете, ко мне пришли Синеоков, Владыкин и еще этот маленький, рыжий…
— Борис Фитингоф.
— Да, да… Смотрели мои работы. Хвалили. Потом затащили к Онегиной. Там обедали. Я спрашиваю про вас, а Владыкин говорит, что вы больны. Мне так жалко вас вдруг стало…
— Какая сволочь! — сказала Нина. — Мало того, что он меня предавал. Ему еще надо было перед ней оправдываться… вероятно, эта Онегина требовала легализации. Она и пишет про подполье… Вот он и говорил, что я больна… Знаете — больная жена; как ее бросить? Ах, какая сволочь!.. Но что же мне теперь делать?
— Я знаю, что надо делать, — сказал Миша и почему-то встал. Он был гневен, глаза сверкали. Он даже был красив в эту минуту. — Я знаю, что надо делать! Я отомщу за вас, Нина!..
— Ну вот еще, — произнесла она, улыбнувшись углами губ.
— Честное слово, я отомщу за вас. Я талантливей этого Владыкина. Я сильней его… Я его ненавижу!
— Ну садитесь, Миша… Ну успокойтесь, — говорила ласково Нина, не переставая улыбаться. — Не надо так волноваться… Ну садитесь, мой дружок… Один Миша Колче мне сочувствует в мире…
Михаилу как-то сразу стало неловко за свое бурное поведение.
— Придвиньте стул ближе ко мне, — продолжала Нина. — Ну рассказывайте, где вы росли? У вас есть мама? Почему вы так робеете?
Миша разглядывал Нину, ему хотелось коснуться лбом ее изогнутых ресниц.
— Вы знаете, — сказал он, — когда я первый раз вас увидел, мне тоже хотелось спросить: где вы росли? О чем вы думаете? Но, к сожалению, нельзя так сразу… Мне хотелось с вами дружить.
— Вот теперь и будем дружить, — сказала серьезно Нина.
— Я вас ждал. Два дня ждал… Очень волновался. Почему вы не пришли?
Нина ответила, что некогда было, но главным образом не пришла потому, что она не художница.
— Когда Владыкин, помните, сказал: «Она ведь у меня художница», — я возмутилась, но мне неудобно было тут же сказать об этом… Но что мне теперь делать? — продолжала Нина. — С Володей я не буду жить. Я его никогда особенно и не любила… Вначале думала, что он сильный человек, но уж давно увидела, что просто барахло слюнявое… Все не могла решить порвать с ним… Барахло… Труха…
— И мало талантливый, — прибавил Михаил.
— Это неверно. Он очень талантливый… Он фальшивый. Это верно. Труслив и только думает о себе… Его фигура не соответствует внутреннему содержанию.
— А почему, Нина, он так груб? И все харкает?
— Стиль. Манера. Особый вид демократичности, — усмехнулась она.
— Кхырр, — передразнил его Миша. — Га-а!.. Помните, как он крикнул, когда я первый раз к вам пришел? «Нино!»
Нина искренне засмеялась.
— Вы это заметили? Это хорошо, что вы заметили. Я думала, что только одна я замечаю… Но что теперь делать?
— Пойдемте в кафе, Нина. По дороге что-нибудь придумаем. У меня есть деньги. Я вчера получил гонора…
В это время пришел Левашев. Нина сразу помрачнела, Левашев, поправляя очки и посапывая носом, оглядывался.
— Ниночка, мне надо с тобой поговорить наедине, — сказал он.
— Можешь при нем говорить — сухо сказала Нина, показывая на Мишу. — Он все знает.
— Ниночка, — повторил несколько раз Левашев. — Нина, прости меня. Ты права. Я обязан был тебе об этом сказать, но, знаешь, я не мог. Я очень виноват перед тобой… Я страшно виноват…
— Давай об этом больше не говорить, — перебила его так же сухо Нина. — Выйдите с Мишей в другую комнату, я переоденусь.
Левашев не пошел с ними. А Нина и Миша долго сидели в кафе. Ели гренки с зеленым горошком, пили кофе со сдобными булочками и ели мороженое. Им было очень интересно разговаривать и слушать друг друга. Миша рассказал историю с Таней.
— Какая она? — спрашивала Нина.
— Таня? Упрощенная Онегина. И по внешности грубей, но ничего… Когда я ей говорил, что она упрощенная материалистка, Таня отвечала: «Ничего подобного, кроме сдобного».
Нина весело засмеялась.
— Потом она еще любит говорить: «Будьте ласковы… Ну-ну, будьте ласковы…» Она людей определяет: «хороший человек» и «нехороший человек». «Сладкопевцев — нехороший человек»… В общем Таня — добрый человек…
Вечернее небо цвета арбузной корки. Свежо. Они сидели в театральном садике и слушали, как седой нищий играл на флейте старинные песни. Флейта заглушала трамвайные звонки, сирены автомобилей.
— «Мы встретились с вами случайно…» Я люблю этот романс, — сказала Нина. — Я иногда с папой вместе пела.
— А какой у вас был папа?
— Он — «хороший человек», — улыбнулась Нина. — Нет, правда, он был хороший человек. Его белогвардейцы утопили. Перед приходом Красной Армии погрузили на баржу всех заключенных и утопили… Я любила папу. Но в нем жил такой пошленький либерализм. Знаете: «А впереди все-таки огоньки»?.. У меня брат был, Петя… А у вас есть братья?
— Нет. Я один. Папа, мама, Ксения и вот дядя Праскухин.
— У вас хорошая мама?
— «Хороший человек»… Серьезно, симпатичная. Вам бы она понравилась. Очень мягкая. И папа симпатичный. Он заведует психиатрической лечебницей. Его в городе называют «главный сумасшедший»…
— А я маму плохо помню… «Старый, толстый слон, слон, слон… Видел страшный сон, сон… Как крысенок… как цыпленок…» Нет, «как мышонок у реки разорвал его в куски». Это всегда пел папа перед сном… Вы мне, Миша, напоминаете Гришу Дятлова. Анархист. Его убили. Он в меня был влюблен… Мне нравился Сережа Гамбург и Сергей Митрофанович. Сережу убили во время Октябрьского переворота в нашем городе… Сергей Митрофанович умер от туберкулеза, уж когда пришли его арестовать белые. Очень страшно было… Вот интересно: Сергей Митрофанович — папин товарищ, почти одних с ним лет, но насколько Сергей Митрофанович был моложе папы!..
И Нина сказала, что, живи сейчас Сергей Митрофанович, она уверена, что он был бы такой же молодой, хотя ему теперь было б больше пятидесяти.
— Что ж, Степан Халтурин, как пишет Покровский, шел на четверть столетия впереди своего века… Молодость социальна.
— А вы комсомолец, — спросила Нина, — или коммунист?
— Я был в комсомоле, но меня этим летом исключили.
— Как это ужасно, Миша!.. Если б меня исключили из партии, я б, наверно, не могла так просто говорить об этом.
— Я это очень хорошо понимаю, — смутился Миша, — но я восстановлюсь. Вот я закончу картину. Потом у меня будет выставка. Стану известней и обязательно восстановлюсь в комсомоле, а может быть, примут прямо в партию. Мне бы хотелось — прямо в партию. Но я тоже не мыслю себе жить иначе.
Нина сначала не хотела идти ночевать домой. Миша предложил ей переночевать у него.
— Уступлю вам свою комнату, а сам переночую у Пингвина… Вот еще с Пингвином вам надо познакомиться. «Любопытный экземпляр», как он любит выражаться.