Миша рассказал о Владыкине. Как Нина ничего не знала и Владыкин ее предавал. И как он сейчас ежедневно ходит к ней и просит прощения и умоляет ее вернуться.
— Нина твердая. Она никогда к нему не вернется… Только, пожалуйста, — попросил вдруг Миша, — не говорите Нине, что я вам об этом рассказал. Хорошо? Может быть, ей это неприятно.
Затем Миша сказал, что он очень доволен, что его живопись нравится Нине.
— Покажите мне ваши картины, — попросил Праскухин.
Миша оделся и охотно стал показывать работы.
Чисто выбритый, умытый и причесанный, Александр Викторович внимательно рассматривал Мишины картины. Ему понравилось. Особенно он хвалил картину, изображающую Якова Свердлова во время разгона Учредительного собрания, а также ему понравились многие рисунки и пейзажи.
— Очень хорошо, Миша. Талантливо. Я думал хуже, — признался он, улыбаясь глазами.
— А я думал, что вам не понравится, — сказал Миша, обрадовавшись, что Праскухин его похвалил.
— Все то, что хорошо, мне нравится. Еще много в вашей живописи непонятного. От этого надо отделаться. Надо ясней и короче выражать свои мысли…
— Я знаю. Мне Нина это тоже говорит.
И Миша возбужденно стал рассказывать о том, как поедет в Донбасс и напишет производственную картину.
— Меня туда командирует журнал «Огонек». На зарисовки. А для себя я буду писать картину… Как по-вашему — ехать?
— Конечно, езжайте. Это полезно и интересно. Такие вещи вам необходимо видеть. Тогда вы сами поймете, в чем недостатки вашего творчества.
— Вот Нина мне тоже советует ехать… А осенью я поступлю в университет.
Потом он показал рисунки, напечатанные в журналах, похвалился гонорарами, а также рассказал о неудачной своей выставке.
— Меня проработали Синеоковы, разные приспособленцы… Нина правильно говорит, что нужно противостоять этой мелкобуржуазной сволочи, говорящей якобы от имени рабочего класса… Вот когда напишу картину и у меня будет больше почвы под ногами, я беспощадно буду их разоблачать… Критика ни черта не поняла в моих работах…
— А может быть, поняла? — перебил его Александр. — А? — спросил он, пристально оглядывая племянника.
Миша смутился и замолк.
— Позовите Нину, и будем вместе чай пить, — сказал Праскухин, — а то, наверно, ей одной скучно…
Они сидели втроем за столом, пили чай, закусывали и разговаривали до тех пор, пока не пришли Эммануил Исаакович и Технорядно.
Миша и Нина ушли.
— Вам нравится Праскухин? — спросила у Миши Нина, когда они пришли к ней в комнату.
— Он мне теперь гораздо больше нравится, — сказал горячо Михаил. — Гораздо больше!
— Вот видите, а вы говорили — сухой, малоэмоциональный. Как не стыдно! — сказала она сердито. — Никому ни в чем нельзя верить, пока сама не убедишься… Он же умный. И вовсе не старый, как вы мне его представляли. Он моложе меня и вас, — произнесла она со злой усмешкой. — Он веселый!
На руднике в Донбассе все очень заняты. Учителя перегружены — не хватает преподавателей. Счетоводы работают до часу ночи — не хватает счетоводов. Шахта работает круглые сутки. Самая тяжелая работа у угольных рабочих. Один Миша в высоких желтых ботинках на шнурках (купил на рынке перед отъездом), с рюкзаком за плечами слонялся без дела. Он был похож на иностранца, совершающего пешком путешествие вокруг света.
К его фигуре на руднике привыкли и не обращали внимания. И когда кто-нибудь останавливал его и спрашивал: «Рисуешь?», — Миша жалобно улыбался и ничего не отвечал. «Ну-ну, рисуй!» — подбадривали его и поспешно уходили. Всем некогда было.
Один раз Михаил спустился в шахту. Его сопровождал руководитель сквозной бригады, курчавоволосый комсомолец Терентьев, недавно выдвинутый на эту ответственную работу. До этого Терентьев был грузчиком-ударником шестой западной лавы. Имя его значилось на красной доске в клубе. Он с большой любовью и точностью рассказывал Мише о своей шестой западной лаве. В прошлом месяце лава выполнила задание только на восемьдесят семь процентов, потому что работу тормозили лжеударники и прогульщики.
— Но мы их вычистили, — спешил он обрадовать Мишу, полагая, что Мише, как прибывшему из Москвы, из центра, такое обстоятельство доставит удовольствие.
Мише это было абсолютно безразлично. И то, что сейчас западная лава вместо ста двадцати вагончиков угля выдает сто пятьдесят и вместо двадцати двух выходов делает двадцать пять, — Михаилу не доставляло никакой радости.
В шахте темно, сыро и жутко. «При социализме в этом проклятом подземелье, — думал Миша, — будут работать не больше двух часов. Нет, при социализме в шахтах будут работать исключительно механизмы. Автоматы… А скорее всего появится другая тепловая энергия, и уголь совсем не понадобится. Внутриатомная…»
— Берегись! — кричал коногон.
Миша шарахнулся в сторону. Дальше пришлось передвигаться ползком. Уголь резал ладони и коленки. «Как это унизительно! Точно безногий нищий, а на груди вместо кружки для подаяния — шахтерская лампочка». Навстречу с шумом катились вагончики.
— Прячься за клеть! — кричал Терентьев.
Миша в панике залезал в какую-то дыру. Все это ему казалось страшным сном. Скорее проснуться и увидеть небо.
Терентьев не спешил. Заговаривал с камеронщиком, подолгу стоял у забоя. Здесь было душно. Лица забойщиков, освещенные желтым пламенем, напоминали живопись Рембрандта.
Осматривая лошадей возле конюшни, Терентьев спросил у конюха:
— Поил?
— Поил, — ответил конюх.
— А почему этот серый повернулся головой к нам? — Терентьев осветил голову лошади и крикнул: — Она пить хочет! Давай ведро.
Конюх принес ведро с водой. Лошадь тихо заржала и стала жадно пить.
— «Поил»! — сказал злобно конюху Терентьев.
У ствола, где клеть должна была их поднять на поверхность, откуда-то из темноты лил дождь и под ногами шумели ручьи. Ствольщики в желтых кожаных пальто и такого же цвета зонтообразных шляпах страшно матерились. С них стекала вода, точно из водосточных труб.
Мише было чудно и радостно увидеть небо в звездном сиянии.
Терентьев и Михаил зашли в шахтком на комсомольское собрание.
Отчитывались секретари подземных ячеек. На руднике был прорыв. Критиковали сурово.
— Таких комсомольцев, которые плохо работают, надо не только из шахты, но и из комсомола выгонять «с ветерком». Какой же ты борец, когда в такой момент предаешь!..
— У нас еще до сих пор у машин стоят вредные нам люди. Вот и спалили в нашей шахте два мотора. Надо брать пример с Красной Армии. Разве там пулемет доверяют абы кому? Надо поснимать чуждых к чертово-дьяволовой матери и поставить своих, надежных…
— Надо любить механизмы. Он подходит к механизму, как к тигру…
Очень часто повторялось слово «провернуть»: «провернуть работу с партийной молодежью», «провернуть с порожняком», «провернуть с литературой», «провернуть с завтраками»…
Поздно ночью, прямо с собрания, комсомольцы гурьбой пошли в столовую. И Миша пошел с ними.
Парень с закопченным лицом, только что вылезший из шахты, говорил заикаясь о том, о чем не успел высказаться на собрании.
— Мы, комсомольцы, должны работать, как… как… — Тут он застрял, то ли потому, что не находил подходящего слова, то ли по причине заикания.
Идущие рядом с ним товарищи весело и громко орали со всех сторон:
— Как черти!
— Как звери!
— Как орлы!
— Как паровозы!
Парень качал отрицательно головой. Не то, значит, не то. Вдруг резким движением руки остановил всех. На него смотрели с любопытством — что скажет? И он без запинки выговорил полностью всю фразу:
— Комсомольцы должны работать, как большевики…
Миша спал не раздеваясь. Снимал только ботинки. В комнате, кроме Михаила, находилось еще восемь человек. Прежде чем заснуть, они читали газеты и долго разговаривали. Откуда у них столько силы и бодрости при такой адской работе в шахте? Они говорили о делах в Европе, о получении промтоваров в кооперативе рудника, о проценте добычи угля за сегодняшний день, о посылке на курсы по механизации, о предстоящем спектакле, о том, что сегодня в столовой лапша пахла дымом, о том, что им пишут в письмах из дому, и гадали, сколько путевок в Горную академию попадет на их рудник в этом году.
«Откуда у них столько энергии при такой работе в шахте?» — удивлялся Миша. Он не вступал в беседу. «О чем с ними говорить? Не о чем. Мне скучно с ними, Нина. Неинтересно. Только с вами, Нина, мне не скучно. Вы моя единственная радость».
Когда тушили свет, он засыпал и видел: то голубой блеск Нининых глаз, то улыбку, то сверкание узкой руки…
Миша сидел в приемной амбулатории. Оттачивая карандаш, он глубоко порезал себе палец и сейчас явился на перевязку. Сидевший рядом с ним бледный паренек — совсем мальчик — с длинными темными ресницами часто хватался за коленку и морщился от боли. Иногда он обнажал колено и осторожненько дул на него. Михаил, заметив багрово-черную рану, спросил, почему он раньше не обратился в амбулаторию.
— Не хотелось брать бюллетень, — ответил тот просто и добавил, что из партии комсомольцев, прибывших вместе с ним на рудник, трое убежали.
— При чем тут вы? — удивился Миша.
— Как же! Мы ответственны. Они опозорили всю нашу бригаду, вот мы и обязались без них сдавать ту же норму добычи. Прогульный день — нам зарез.
Мишу это не удовлетворило. Ему было жаль паренька, он говорил отечески, с некоторым раздражением — о том, что надо было сразу же обратиться к врачу, что это возмутительно, что это некультурно, что это черт знает что.
— Это верно, — соглашался тот с мягкой улыбкой на запекшихся губах. — Но у нас горячка, — и он старался объяснить Михаилу все то, что для него было очевидным и ясным. — Амбулатория с утра, а мы — утренняя смена. Я и решил потерпеть до выходного. Иначе я подвел бы остальных товарищей. Сорвал бы норму…
В уголке на скамейке сидел шахтер с перевязанной щекой, опустив голову, он часто сплевывал на пол. Неожиданно он встал и резко крикнул, обращаясь к пареньку: