влечения магии и своих наследственных навыков. А кроме того, этот бар пока был единственным «водоемом», где она могла поймать по-настоящему крупную рыбу; местом, где такие рыбы водились. Именно сюда заплывали акулы бельгийского капитализма, размерами превосходящие во много раз ее, светлой памяти, прежнего покровителя Гамлета – акулу русского капитализма.
Но не сразу сказка сказывается, и не скоро дело делается, особенно такое. Попадались пока одни морские котики и свинки, пусть богатые и респектабельные, но очевидные свинки и свиньи. Среди них был даже один барон, друг бельгийского короля. Этот странный субъект не нуждался в диалоге. Одним из его требований было то, чтобы девушки молчали. Говорить будет только он, а девушки должны пить и слушать. Он буквально заставлял их пить и рассказывал им, как провел предыдущую неделю, и это было так же интересно, как, допустим, лекция на тему: «Сравнительное исследование веса коноплянки обыкновенной в различных ареалах ее распространения». Вторым условием его драгоценного присутствия в этом баре было то, чтобы хостесса, которая будет иметь честь провести с ним академический час (а «академический» потому, что он приходил всякий раз ровно в 17.00, а в 17.45 – отбывал), с утра ничего не пила и не ела. Выполнение своего условия, его результат он с садистским удовольствием наблюдал сразу. Начиналось все с сидра. Томящаяся от жажды девушка сразу выпивала бутылку. А дальше – еще и еще. После 2—3-х бутылок сидра барон брал шампанское. Он аккуратно следил, чтобы бокал хостессы не был пустым и с удовольствием не совсем нормального человека все время сам подливал, не переставая излагать соловеющей на глазах девушке свой дурацкий жизненный путь за прошедшую неделю: с кем он встречался, где бывал, куда ехал на машине и с какой скоростью, чем завтракал и обедал с понедельника по четверг, сколько раз за день у него был стул и какого он был качества – твердым, мягким или, если запор, то шел анализ – почему, что он такое неудачное съел, отчего этот запор случился, а если понос, то тоже следовало при девушке разобраться – что же послужило причиной бунта его обычно безотказного кишечника.
Девушка с милой улыбкой обязана была слушать всю ахинею барона-извращенца, который обслуживался по, так сказать, спецзаказу. Смена бельгийской гейши начиналась, напомним, в 8 часов вечера, а заканчивалась в 6 утра, но барон приходил ровно в 17 часов и вот так изощренно издевался над девушками строго по расписанию – 45 минут, не более и не менее. Такое тонкое, аристократичное, по его мнению, унижение девушки, видимо, входило у него в распорядок дня.
Центральной позицией, изюминкой такого унижения было для него то, что после 3–4 литров принятой жидкости девушке вполне естественно хотелось в туалет. Но в том-то и дело, что было нельзя, потому что барон в таком случае имел право уйти, не заплатив и не встретив ни малейшего возражения со стороны хозяина. Клиент прав, таково правило: она ушла, а он ведь купил все ее время. Все 45 минут! Она должна все 45 минут сидеть и никуда не отлучаться! Барон ловил свой аномальный кайф от того, как девушки напивались и как ерзали на стуле, из последних сил сдерживая желание избавиться хотя бы от части выпитой жидкости. Все, в том числе и Бард, понимали, что их клиент – параноик, что ему место не в баре, а в приюте для душевнобольных, но никто ему и слова поперек не мог сказать: аристократ, владелец конюшен и гольф-клубов, да к тому же друг короля Альберта посещает их скромное заведение и, бывает, выкидывает здесь совершенно дикие деньги. Ну извращенец, ну и что, у каждого свои причуды, у особ голубых кровей еще и не такое бывает, вспомним хотя бы пьесы Шекспира, зато престиж, почет.
Все девушки, впрочем, общение с бароном почетом не считали, а справедливо принимали его за обычную 45-минутную пытку, и когда он на свою зловредную вечеринку выбирал кого-то из них, то подруги смотрели на жертву сочувственно, а девушка считала, что для нее сегодня день пропащий. Но вскоре после того, как Виолетта приступила к своим обязанностям, у остальных девушек появился реальный шанс избегать общения с аристократическим идиотом, ибо он стал всем прочим хостессам предпочитать именно Виолетту, что, конечно, было неудивительно. Ему особенно хотелось посмотреть, как будет напиваться и ерзать новенькая русская красавица. Полного удовлетворения барон однако не получил ни в первый раз, ни на следующей неделе. Виолетта с обаятельным вниманием спокойно выслушивала баронский бред все его 45 минут, и это его приводило почти в ярость. Она была выносливее прочих, но к тому же иногда умела (совершенно непроизвольно!) внушить барону, чтобы он несколько умерил свой джентльменский пыл и не подливал ей так часто и много. И там, где у других девушек не обходилось без трех литров слабоспиртных напитков, у нее выходило полтора-два, а такая доза для нее была почти пустяком. То был единственный случай, когда Вета прибегла к своим необычным способностям, да к тому же вполне непринужденно, играючи. Барон не понимал, что происходит. Почему не пьянеет, не ерзает? – терзался он вопросом, а затем разочарованно покидал помещение. Досадная растерянность читалась на его благородной физиономии, обрамленной плешивыми бакенбардами, но попыток барон не оставлял и продолжал упрямо заказывать Виолетту к своему приходу. Пытки-попытки барона-извращенца были явным доказательством вырождения бельгийской аристократии. Бард тоже удивлялся стойкости русского характера и начинал подозревать, что его затея измучить девушку, а потом все-таки женить на себе начинает потихоньку проваливаться.
Ну а что же легкомысленная подруга Лена? Лену тоже не следует оставлять без внимания, ибо Виолетта волей-неволей участвует в ее судьбе. Этот патронаж, это вынужденное опекунство временами сильно напрягают нашу героиню, потому что в силу специфики своего характера Лена все время попадает в зону риска, а проще – вляпывается во всякие ситуации, которые возникают постоянно из-за неверного представления Лены о смысле ее жизни: о том, что ей нужно, а что не нужно, что выгодно для нее, а что нет. Вот например, Лена вдруг решила подзаработать в свои выходные дни, в субботу и воскресенье, не чем иным, как все той же проституцией в соседней Голландии. К слову сказать, выходные были только для Лены, Виолетта такого уик-энда не имела вот уже несколько недель. Бард додавливал ее как только мог, ну а Лена без знания языка мало кому из клиентов была нужна, и даже пресловутый барон, который требовал полного молчания хостессы, Леной не заинтересовался, а предпочел Виолетту. Наверное, ему нужно было, чтобы молчали, но при этом понимали, о чем говорит он, а у Лены с французским языком оставались все еще большие проблемы. Лене, конечно, было тоскливо на ее первой пробной работе, а к проституции ее тянуло, эта профессия манила властно. И заманила-таки. Гонорар от пятисот долларов до тысячи за ночь приятно освежал Ленин бюджет, а что на основной работе узнают и выгонят, того она не опасалась: она же все-таки подальше поедет, в соседнюю страну, а там ее никто не застукает. И Лена стала ездить, ездить до тех пор, пока не влипла в то, чего и следовало ожидать, потому что иногда попадались в Голландии клиенты страшные. Лена однажды обнаружила, что у нее начала гнить нога.
– Что с тобой? – с подозрением спросила Виолетта, бесполезно возражавшая поначалу против очередной авантюрной затеи подруги.
Лена некоторое время скрывала злополучный недуг, думала, пройдет, но не прошло, а стало только хуже. Пришлось признаться, что в одну из рабочих ночей в Голландии ее… укусил клиент.
– А чего это вдруг укусил? За что? – логично поинтересовалась Виолетта.
Но логика здесь была ни при чем. В свободной демократической Голландии, оказавшейся при личном знакомстве поистине «загнивающим Западом» (так же, как и Бельгия, вспомним хотя бы барона), обычный секс уже давно никого не волновал, нужны были дополнительные искусственные стимуляторы, и пресловутый кусачий клиент возбуждался только тогда, когда кусался своими, по всей вероятности, ядовитыми (а иначе, с чего бы это нога начала гнить) зубами. Хорошо, с грудью пока было все в порядке, хотя он кусал и грудь Лены, но не до крови, поэтому можно было надеяться, что его голландские токсины в эту область не проникли. А в ногу проникли, и вот результат.
– А чего ж ты терпела? – возмутилась Виолетта.
– Да-а, – плача поясняла Лена, – ты вон какая, ты и так зарабатываешь, тебя все хотят, все платить тебе хотят, ты только и делаешь, что отказываешься. А я… – Лена опять всхлипнула, – не нужна тут никому-у-у, – она глухо завыла, поглаживая нарывающую ногу.
Основания для горькой печали, надо сказать, у Лены были, ее Генрих недавно выбросил на помойку свои чудесные плавки, вышитые Леной с любовью и надеждой на семейную жизнь. Он все больше охладевал, появлялся все реже, пока не исчез вовсе, и тогда Лена запоздало поняла, что ее попросту бросили. Впрочем, Вета предупреждала, она пыталась научить ее правильной тактике поведения тогда, когда опаленный страстью немец был настолько готов, что из него можно было сделать что угодно – хоть тряпку, хоть мужа, но Лена не послушалась, ее темперамент значительно превышал разум, и все кончилось так, как Вета и предсказывала. А теперь еще хуже; скатилась в результате от ласкового и доброго Генриха до какого-то доморощенного голландского вампира.
– Куда он еще-то тебя кусал, покажи, – потребовала Виолетта.
– Да всюду кусал, сволочь, – и Лена показывала следы от неровных зубов даже на ягодицах.
– Да он тебя практически ел! – ахнула Виолетта. – И как же ты терпела? – повторила она вопрос.
– Терпела, – рассудительно ответила Лена, – потому что на фоне бедности развивается жадность.
Такой, почти философский постулат в устах Лены прозвучал так же удивительно, как если бы заговорила макака-резус, но Лена погасила изумление подруги, сказав, что эту фразу ей подарил не кто иной, как все тот же клиент-людоед. Наутро, неспешно одеваясь, застегивая ширинку и степенно упрекая ее же (!) в непристойной по его мнению терпеливости, он сказал: