олетту, она ловко откатилась в сторону и вскочила с постели. Вид голой убегающей жены с остатками трусиков, которые она почему-то продолжала держать в руке, и с остатками лифчика, болтающимися на плечах, – еще более распалил Марио. Он догнал, схватил, развернул к себе и, немного раскаиваясь в последних словах, боясь, что они необратимы, пьяно дыша ей в лицо перегаром виски, отчего ей стало совсем противно, стал говорить совершенно несуразное в данный момент:
Марио (пытаясь вновь вернуться в интеллигентное русло). Я же люблю тебя, люблю! Пойми! Я же чувствую, что ты меня не любишь! Я это знаю.
Вета. Пусти, отстань!..
Марио (не дождавшись возражения на его слова, что она его не любит, и от этого вновь озверевая). Ах, отстань! Я тебе что, противен, да?! Тебя тошнит от меня, да?! Тебе, может, противно со мной е…ся? Говори правду! Ведь так, дрянь?!
На этих словах он вновь попытался кинуть Вету в постель. Но Вета точным, экономным движением, будто учила все эти приемы, слегка присела и, чтобы было поточнее – не ногой, а рукой врезала мужу в то, чем он хотел ее изнасиловать. Марио взвыл и индивидуально, без Веты, скатился на постель, скорчившись, как эмбрион. А Виолетта равнодушно, брезгливо и грубо бросила в его сторону слова, адекватный ответ, который органично звучал бы из уст – разве что портовой проститутки, и чего он от нее никогда не ждал. Ну, если он ведет себя, как пьяный матрос в порту, то и она поведет себя так же. Получай, муженек!
– Как ты хотел меня сейчас вы…ть, ишак ты засраный. Чем? – она презрительно засмеялась. – Стручком своим обвисшим, да? У тебя даже толком не стоял никогда, а ты – ребе-енка, ребе-е-нка, – передразнила она его.
Марио плакал на постели от унижения и горя, трагически осознавая в тот момент, что такую трещину уже ничем не зацементировать, что вернуться уже ничто не сможет.
– От чего мне было сегодня залетать, а? – продолжала Вета добивать мужа. – Скажи, от чего? От сырости, что ли? От слез твоих? Или от твоей спермы на ляжках, когда ты не успеешь донести и уже кончишь? В пьяном виде, Марио, – рассудительно сказала она, направляясь к шкафу с одеждой, – зачатие ребенка – это преступление. Пора бы тебе знать такие элементарные вещи.
Необычный диалог двух супругов с огромным интересом был выслушан садовником. Он только цокал языком и все повторял что-то вроде русского – «Ну и дела…» Маски были сорваны. Все худшее в себе они друг другу показали. А классически выписанный диалог у автора не получился. Не смог, как всегда, обойтись без комментариев. Словом, сценарий или там, пьеса – не пляшет. Все равно выходит проза. И (заранее извиняюсь за неуместную в финале описанной сцены игру слов) – теперь наших героев ждала проза жизни. Иллюзии, романтика, идеализация партнеров или, как говорилось в старину, «возведение в перл создания» – все кончилось резко и нелицеприятно. «Перл создания» – Виолетта показала ему себя во всей красе. Да и он был, признаться, тоже не на высоте.
С тем, что случилось в тот вечер предстояло как-то жить. Они теперь почти не разговаривали, да и о чем было теперь-то говорить? Нельзя же, как прежде, встретить мужа после работы и спросить, как ни в чем ни бывало: «Ну как, милый, у тебя дела? Что нового в бизнесе твоем, с кем встречался?» Ну не выходит так!.. Вроде, время должно лечить, но что-то не лечило. Не затянулись, как говорится, раны от произнесенных слов и действий. А соль на них Виолетта еще ухитрялась подсыпать. На первые же робкие попытки Марио вновь сблизиться, помириться, завлечь ее в постель, она ответила презрительным отказом. Он, догадываясь, что ничего уже не склеить, желал хотя бы минимального – исполнения супружеского долга. Он с тех пор не пил ни капли, и он был мужчиной, которому хоть иногда, но надо. Однако и в этом, казалось бы, элементарном, ему отказывали. Начались скандалы. Он, за целый месяц (!) так и не добившись физической (всего лишь!) близости, снова стал пить, причем регулярно и сильно. Скандалы сопровождались истерическими монологами Марио и битьем посуды. Она молчала. Ее равнодушие окончательно выбивало Марио из колеи. У него начались потери и неприятности на работе. Она перестала убирать квартиру. Прислуга попросила расчет, и почему – нетрудно было догадаться. Пьяный Марио, вернувшись домой, хоть утром, хоть вечером, мог оскорбить, и от него можно было ожидать всего, даже рукоприкладства. Поэтому какое-то время Вета убирала в доме сама, как могла, а потом и вовсе плюнула, бросила: все равно бесполезно. Придет, загадит все… Они спали теперь в разных комнатах. Из совета директоров Марио уже исключили, что же будет дальше? Куда еще хуже? Оказывается, было – куда…
Для друзей, его детей, они продолжали делать вид, что у них все в порядке. Однажды, в один из редких дней, когда Марио встречался с детьми и был совершенно трезв, они поехали вместе на природу: Марио, Виолетта и двое его сыновей. Младшую дочь, благодарение Богу, не взяли, ей повезло. Марио решил устроить загородный пикник. Бутылки с «колой» и легким вином (виски в этот день – ни в коем случае) и всяческая вкусная еда были взяты с собой. «Фондю» и «барбекю», – любимые в этой части света желудочные радости, должны были готовиться на берегу живописного озера, которое Марио присмотрел заранее. «Фондю» Виолетта возненавидела еще в первый раз, как только попробовала. Расплавленный швейцарский сыр и белый хлеб, который надо было макать в сыр и так есть – только портили фигуру.
Но до места они так и не доехали. Марио был за рулем и Виолетта рядом. Оба сына сидели сзади и оживленно обсуждали мелькающие мимо детали ландшафта. Вернее, обсуждал старший, а младшего, играющего в тот момент в какую-то игру на своем мобильном телефоне, это только отвлекало. Хорошо, что мальчики были заняты чем-то своим, и не очень обращали внимание на то, что впереди шла ругань. Вначале Марио, как всегда, пытался поговорить с Ветой, хотя бы ни о чем, просто так. Она молчала. Его реплики становились все язвительнее и обиднее. Она молчала. Потом на свою беду ответила тем же. Начался «обмен любезностями», но все-таки в режиме «модерато» и «ленто», так как перед детьми было неудобно. В той части, где Марио перешел на «престо», (примерно с тем же содержанием, что и при первом скандале, на вопросе «да кем ты была там, в своей бандитской России?» и ответом самому же себе «да никем ты не была! Ты и есть никто без меня») – Вета решила, что пора заканчивать. Она попросила остановить машину, чтобы старший сын сел на ее место, а она – на его. Сын с радостью согласился: с папой, ему казалось, будет повеселее, чем с младшим братом. Они поменялись местами. Марио, все еще кипевший от злости, рванул машину с места и, едва они набрали скорость, обернулся к Виолетте с тем, чтобы сказать ей последние обидные слова: «Подумай, кто ты, а кто я». Не успел, потому что машина на полном ходу врезалась в фонарный столб справа.
Она врезалась именно тем местом, где еще минуту назад сидела Виолетта, а теперь сидел его старший сын. Сын погиб на месте. А Виолетту вновь спасло чудо, или провидение, или же ее колдовской фарт. Что спасло – неизвестно. Известно только то, что она казалась потрясенной не меньше мужа: но оттого ли, что мальчик погиб на ее глазах, и у него вместо лица осталась только кровавая каша, или же от того, что на его месте могла и должна была находиться она, и тогда ее уже не было бы в живых – от чего она была потрясена больше – опять неизвестно.
А уж что определенно известно, так это то, что в тот день Марио окончательно осознал свою фатальную ошибку. Он решил, что новая жена приносит ему одни только несчастья, что при ней все стало хуже, чем было; что он потерял почти все; что он опустился, «потерял лицо» и стал совсем не таким, каким был до нее, словом, Марио во всех своих бедах винил только ее и отчасти, конечно, был прав… Но только зря он забыл, что он, и только он, отвернулся от руля в тот роковой момент лишь для того, чтобы сказать гадкие слова, и только он врезался поэтому в придорожный столб. Никакого колдовства или ворожбы, о которых он и не знал ничего, у Виолетты тогда и в мыслях не было. Но твердая, непоколебимая теперь уверенность Марио в том, что эта женщина является для него роковой, что надо от нее избавиться, разорвать узы и немедленно бежать как можно дальше, – была в общем и целом правильна и полезна для него. Ему надо было от нее спасаться, он чувствовал это всей кожей. А спасаться – означало в первую очередь – разводиться.
Спасется ли Марио, вернется ли к своей жестоко брошенной первой жене, приползет ли к ней на коленях, простит ли она его, утихнет ли когда-нибудь боль от гибели сына, перестанет ли он пить и наладится ли все у него в делах, будет ли рождение нового ребенка во вновь обретенной старой семье, – обо всех поворотах его биографии мы можем только догадываться, хотя намеки на то, что добро имеет шанс для него лично – одержать верх над злом, – все-таки содержатся в первой части этого многоступенчатого предложения. Будем надеяться!
А теперь мы попрощаемся с Марио, с очередной и наиболее пострадавшей жертвой нашей растущей и крепнущей (как ни прискорбно об этом говорить) – нечистой силы, которая обещает вырасти в самую настоящую, полноценную Бабу-Ягу. Досадно, поверьте, говорить так об умнице и красавице. Горькие слезы сожаления падают на мое истерзанное перо и пачкают бумагу, но совесть художника не позволяет пренебречь правдой и скрыть от вас подлинное, вынесенное в заглавие имя нашей героини, которое она обретает с каждым эпизодом все основательнее, справедливее и прочнее. Необратимо прочнее…
Прощай, Марио! Живи долго и лучше! А мы двинемся дальше вслед за нашей «роковой Виолеттой», чтобы наблюдать ее окончательное становление. Пока же ясно одно: разводиться придется, хотя она об этом ни капельки не жалеет, и возвращаться в Москву тоже придется. Таково условие Марио, который не хочет видеть ее больше в своей стране, во всяком случае – в ближайшее время. Но за согласие покинуть страну он дает ей много денег, помимо того, что выплачивает более чем солидную сумму, полагающуюся при разводе и оговоренную в брачном контракте. Кроме того, не надо забыва