ть о купленных для нее в Москве квартирах. Он приобрел для нее две, и обе в центре! А еще оставался бизнес на Украине. Это тоже ей, он отдавал ей там не только проценты, но и все вместе – с магазинами, оборудованием и товаром. Да и бельгийское гражданство никто у нее не отнимает. Так что компенсация за моральный ущерб, поскольку не она, а Марио, явился инициатором развода, была вполне подходящей. Можно было съездить в Москву и потом вернуться, опять съездить и снова вернуться. Она теперь свободна. А можно и не в Москву, а в любую часть Европы – паспорт-то бельгийский.
Но отчего-то, как ни странно, потянуло в Москву: увидеть дуру Ленку, познакомиться с кем-нибудь, да и сама перспектива вернуться на Родину не просто так, как в первый раз, а вернуться богатой – приятно тешила Ветино самолюбие.
А сам развод? Подумаешь, развод… Он нимало не опечалил Виолетту. Она согласилась сразу и поэтому никаких проволочек не было. Вся жизнь впереди и новые заманчивые вершины – тоже. Теперь у нее совсем другое положение, теперь можно и замахнуться на кого-нибудь поглавнее Марио. Главное – не думать, расслабиться, отдохнуть немного. Интересно, какие сейчас в Москве ночные клубы, рестораны? И казино можно себе позволить, а почему нет? Теперь проиграть пару-тройку тысяч долларов для нее все равно, что хот-дог купить. Значит, решено. В Москву, в Москву, в Москву, как верещали эти, как их звали-то, неважно, в общем – три сестры у Чехова. Она не читала, но по телевизору видела. В Москву! Мы летим за тобой, Виолетта, ты на «Боинге», мы – на крыльях нашего воображения, скованного, тем не менее, знанием того, что с тобой должно приключиться дальше.
Саша
После оригинальной встречи Нового года Саша и Вадим приехали обратно к Вадиму домой с твердым намерением забыться, и намерение это осуществили в полной мере. Затем немного поспали, встали днем 1-го января и опохмелялись до вечера. Но, как ни странно, обычного тяжелого, убойного забытья, характеризующего запой, не было. Было весело: шутили, комментировали телепрограммы, ездили в ресторан, танцевали с какими-то девчонками. Что-то не давало напиться до чертиков, может, те самые 15 минут, на крыльце корпуса сумасшедшего дома, тот снег, те светлые лица – Бог его знает. В разговорах Саша и Вадим о тех минутах не вспоминали, старательно обходя стороной слишком лиричную и серьезную тему. Она интимна для каждого, слова напрасны. Они превратили бы все, что скрывалось за теми 15-ю минутами, в тривиальную высокопарную слезливость, поэтому друзья избегали касаться такой слишком уж серьезной темы. Подобного рода разговоры, или вопросы – что же стояло за этой космической тишиной, теплотой и добром, разлитым в морозном воздухе? – неизбежно приводят либо к растерянному тоскливому неведению, либо к Богу, а уж это никак не вяжется с принципиальным, упорным и веселым пьянством. Дальше пойдут вопросы самому себе типа: а правильно ли ты живешь, дружок? – Нет! Ни к чему это! Может, как-нибудь потом… А сейчас – забудем на время о слишком высоком и побудем верными адептами Бахуса и Вакха. Но уже в тот день, 1-го января, что-то внутри Саши явно мешало ему нажраться по-свински. Поздним вечером он сказал Вадиму, что возвращается домой.
– Завтра утром ко мне Зина приедет. Надо быть в форме, – объяснил он Вадиму.
Вадим в эту причину, естественно, не верил, но удерживать не стал. Он и сам устал, и настроения продолжать гульбу у него тоже не было. Саша поймал машину и поехал к себе, радуясь и гордясь собой, тем, что смог в этот раз остановиться, не ухнуться, как всегда в алкогольное беспамятство.
Он вспомнил, как довольно много лет назад впервые попал в наркологическую больницу. Он тогда крепко погулял, но считал это дело обычным и даже приятным. В редакции его газеты пили все, и немало было таких, кто, как и Саша, пил сверх так называемой меры. У них в редакции тогда в ходу была шутка: если один говорил другому – «пить меньше надо», то этот другой неизменно отвечал вопросом – «меньше кого?» А уж на этот вопрос определенный ответ найти было тяжело. Но тогда было в первый раз вот так: чтобы несколько дней, каждый день с утра и до вечера, не просыхая. Саша в тот период был начальником отдела, работа у него, мягко говоря, привстала, за него отдувались друзья, скрывая Сашин загул от главного редактора. Друзья же и уговорили его прилечь ненадолго в наркологическую больницу, так, со смехом, не пугая названием медучреждения, а наоборот, вроде как – для развлечения.
– Не-не, не поеду, – упрямился поначалу Шурец. – Что я, алкоголик какой-нибудь?
– Дурак, – отвечали ему, – мы все там время от времени лежим. Капельница, таблеточки, и через пару дней ты уже здоровенький. И, кстати, потом материал оттуда привезешь. Там такие персонажи – с ума сойти.
Последний профессиональный аргумент убедил Сашу более других, и его отвезли. По блату, ибо, действительно, кое-кто из друзей знал больницу не понаслышке. Они-то его и познакомили с начальником отделения Алексеем, с которым он подружился и к чьей помощи потом ему пришлось не раз обращаться.
Уже на второй день Саша почувствовал себя слабым, немощным пока, но выздоравливающим. Ощущение было каким-то уютным и детским: о нем заботятся, с ним нянчатся, его ставят на ноги. Ему хотелось слушаться врачей и раскаиваться. А на третий день он был уже вполне здоров. Он читал в палате, передвигался по коридору, приглядывался к пациентам, курил со всеми в туалете, слушал разговоры и быстро понял, что, если и не материал в газету, то уж во всяком случае зафиксировать все наблюдения на бумаге – необходимо.
Все двери запирались в этом режимном стационаре. Пациенты выпускались наружу только по спецразрешению. Но Саша сюда лег, так сказать, по дружбе и существовал там отдельно от общей когорты алкоголиков и наркоманов. А в то время в блоке интенсивной терапии помещались все скопом: и алкоголики, и наркоманы, и мужчины, и женщины, только женщины были в одном крыле коридора, а мужчины – в другом. Но курили все в одном для всех туалете, в крохотном помещеньице перед кабинками. Отдельные туалеты были только для медперсонала. В этом тесном предунитазнике (если есть предбанник, почему не быть предунитазнику?) даже делали чифир, не только курили. По некоторым рассказам знающих людей точно так же, или, во всяком случае, очень похоже – было в тюрьме. Пачка чаю, не меньше, в жестяную кружку или в банку, туда оголенный провод с зачищенными концами, другой конец – в розетку, и вода вскипала мгновенно. «Мгновенно» было необходимо, так как врачи варить чифир запрещали, хотя, конечно, знали, что это происходит ежедневно. Когда продукт готов, кружка передается из одних татуированных рук в другие, с другим рисунком. Рук совсем без татуировок – подавляющее меньшинство. Все участники чайной церемонии сидят почему-то на корточках.
Так вот, поскольку Саше выходить даже на улицу разрешили сразу, и его верхняя одежда была прямо в палате, то он первым делом воспользовался своей льготой, отправился на рынок, который был буквально в двух шагах от больницы, и купил там себе шариковую ручку и ученическую тетрадь. А еще купил несколько пачек индийского чаю татуированным людям, отчего сразу стал для них, если и не своим окончательно, то по крайней мере – не чужим, а потому – без напряжения допускался в узкий круг чифирщиков. В тот же день Саша стал все записывать.
И теперь, 1-го января, спустя много-много лет Саша вспомнил об этой ученической тетрадке. Она, незаслуженно позабытая, валялась где-то дома. Материала для газеты он, конечно, никакого тогда не сделал, а тетрадку засунул куда-то и забыл о ней. «Где же она, куда я ее дел? – спрашивал себя Саша в такси по дороге домой. – Там же такие россыпи! Драгоценности сплошные для любого пишущего человека! Куда же я мог засунуть такой клад? Урод, упырь, кретин!» Саша ругал себя последними словами. Именно тем поздним вечером, 1-го января, Саше казалось невероятно важным эту тетрадку разыскать. Почему вот только теперь? – Он и сам не знал. Мог только предположить, что каким-то непостижимым образом тетрадка из наркологической больницы и вчерашнее впечатление в другой, но довольно близкой по профилю больнице, – должны совпасть, срастись, сложиться в нечто общее и крайне важное. Только интуиция командовала Сашей в тот вечер 1-го января. Он приехал домой и, не раздеваясь, принялся искать тетрадку. Он нашел. И так же не раздеваясь, стал читать. Прочтем и мы его записи под общим названием -
Дневник Саши Велихова..
Картинки, портреты. Будет беспорядочно, бегло, но это неважно, потом, когда надо будет сдавать материал, – доработаю. Часть – наблюдения, часть – новый приятель, начальник отделения рассказал.
Итак, Жора. Жора, которого все тут прозвали Хлястик. Ему кликуха нравится. Он говорит, что на зоне у него была кликуха «шабер», то есть, напильник. Может, оттого, что зануда? Все время косит под блатного. Не в смысле «по блату», а в уголовном смысле, хотя попал сюда, как и я, именно по блату. Его отец – какая-то крупная номенклатурная шишка, и Жора делает вид, что его ненавидит. Что отец – отдельно, а он не имеет к нему никакого отношения. Когда заходит речь об отце, Жора сплевывает и называет его «мерин мохнорылый». Или так: «Мой отец, которому уже давно место на виселице».
Жора – рыхлый малый с кожей, отливающей синевой, с подростковыми прыщами на лице и черными усиками старорежимного цирюльника. Он изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к уголовному миру, пересыпая свою речь словами, которые он, кажется, старательно заучил. Те, кто по-настоящему имеют уголовное прошлое, те, кто варят чифир в туалете и носят на руках и на теле соответствующие знаки отличия, – Жору презирают и гонят от себя. Все попытки Жоры примкнуть к их миру были ими пресечены сразу. Жора был разоблачен моментально и унизительно, несколькими простыми вопросами: где срок мотал, по какой статье и кто там был кумом? Жора с позором был выгнан из «чайной комнаты». Это мне рассказал один из