ться необязательно.
Ровно тем же отточенным движением, что и десять минут назад, Лукин, словно псу, перерезал старосте горло.
А в следующую секунду за спинами партизан грянул одиночный выстрел.
Почти синхронно обернувшись, они уткнулись взглядами в стоящего на пороге горницы неучтенного полицая с автоматом.
"Все, амба! Как же глупо подставились!" — схожая по глубине и безнадеге мысль промелькнула в мозгу у каждого.
Но полицай зачем-то сделал ненужный шаг вперед, странно выгнулся всем телом, посмотрел на них словно бы недоуменно и рухнул лицом вниз. Ноги его в заляпанных глиной сапогах вздрогнули, подогнулись, да так и застыли неподвижно.
А следом из сеней в горницу шагнул Юрка.
Ствол дымящегося вальтера, который он продолжал сжимать в вытянутой правой руке, ходил ходуном.
Первым из состояния оцепенения вынырнул Лукин.
Нервно сглотнув, он расплылся в глупой кривой ухмылке и сипло протянул:
— Ну ты, брат, выдал. Стране уголька.
Теперь очнулся и Хромов.
Он молча подошел к Юрке, молча же забрал вальтер, после чего не сильно, но ощутимо заслал пацану в челюсть. Сопроводив такую свою реакцию сердитым, почти злобным:
— Молокосос! Понабрали в отряд!
Далее, в развитие мысли, последовало вычурное ругательство.
С трудом устоявший на ногах Юрка обалдело уставился на дядю Мишу, сдерживаясь, чтобы не зареветь. Во рту отчетливо почувствовался солоноватый привкус крови из разбитой губы. Но было не столько больно, сколько невыносимо, смертельно обидно. А самое главное непонятно — за что с ним так поступил человек, за которого он, Юрка, не раздумывая, отдал бы жизнь?
Лукин деликатно отвернулся от воспитательной сцены и уперся глазами в женщину, о которой они за всей этой кутерьмой едва не позабыли.
Сергей подобрал с пола свой нож.
Решив, что пацан за сегодня и без того достаточно нахлебался неприятных эмоций и шокирующих впечатлений, упреждая Хромова, скомандовал:
— Васька! Выйди, на крыльце обожди. Нам тут с Михалычем надо… Выйди, короче.
Дважды упрашивать Юрку не пришлось. Ему и самому сейчас нестерпимо жаждалось глотнуть свежего холодного воздуха. А заодно — спрятать от старших слезы, которые все-таки проступили.
Дождавшись Васькиного ухода, Лукин, скрипя половицами, прошел в спаленку, и женщина, интуитивно догадавшись о намерениях партизана, заблажила истошно:
— Не-ет! Умоляю вас! Не надо!
— Отставить! — гаркнул за спиной Хромов.
А затем, почти просительно добавил:
— Оставь ее, Сережа.
Лукин возвернулся в горницу, подошел вплотную к старшему и, горячась, зашептал сердито:
— Ты чего, Михалыч? Эта тварь с полицаями хороводы водит, за жратву ноги раздвигает. А может, и еще чего похуже.
— Ты же всех обстоятельств не знаешь, Сережа, — хмуро отозвался Хромов. — Может, ей деваться некуда было? Вот и дед Митрофан говорил. Силой ее Корж взял.
— Вариант куда деваться есть всегда. Пошла бы к колодцу, да и… Нет, я не понимаю, Михалыч, ты ее что — жалеешь?
— Да не в жалости дело.
— А в чем?
— Боюсь, не поймешь ты.
— А чего это ты меня с ходу в придурки определил? Ты толком объясни, а там поглядим.
Хромов ответил не сразу. При иных обстоятельствах он нипочем не стал бы рассказывать Сергею своей истории. Но сейчас понимал, что любые другие, с ходу сочиненные, доводы на того не подействуют.
— Понимаешь, на моем персональном счету столько душ загубленных, что, захоти я начать отмаливать, весь остаток жизни пришлось бы башкой в пол стучать. Причем загубил как злодейских, так и безвинных. Но вот одна женщина убиенная на душе, если, конечно, есть у меня душа, без малого год камнем виснет.
— Что за женщина?
— Была у меня незадолго до начала войны история нехорошая. В Ленинграде. Когда пришлось эту самую женщину собственноручно ликвидировать.
— За что?
— В том-то и дело — ни за что. Скажем так: за дурость напарника. Красивая была баба. Вернее — женщина. Детишек двое сиротами остались. Вот я и гадаю: ну как, если ту, ленинградскую невинную, на эту, нынешнюю грешную, сменяю, может, какое-никакое облегчение мне наступит?
Лукин прокашлялся, собираясь с мыслями, и крайне недовольный — и собой, и командиром, буркнул:
— Я, Михалыч, в высоких материях ни фига не смыслю. Потому — поступай как знаешь.
С этими словами он сгреб в кулак ремни трофейных автоматов и вышел из горницы. Пару секунд спустя следом за ним, бросив женщине короткое "живи", двинулся и Хромов.
На крыльце их дожидались Битюг с Юркой.
— Ну как оно? Нормалек?
— Более-менее, — неопределенно пожал плечами Лукин.
— А вы чего с пустыми руками-то?
— Почему с пустыми? За один визит тремя шмайсерами разжились.
— А хавчик? — забеспокоился Битюг. — Там наверняка хавчика до фига осталось. Михалыч, я метнусь?
Хромов посмотрел на часы.
— Валяй, на все про все — минута.
— Я мухой.
И Битюг азартно кинулся в хату.
— Покурить-то успеем, Михалыч? — пытаясь снять проскочившую промеж троих оставшихся искру, спросил Лукин.
— Кури, — разрешил Хромов. — Я не хочу.
— Понятно. Ну, пионерам, при всем желании, не предлагаю. Васька?
— Что?
— Расскажи, как ты такой знатный пистолет надыбал?
— Нашел.
— О как? И где?
— В лесу.
— И давно нашел?
— Давно.
— И с тех пор ни разу никому не засветил, не похвастался? Ай, молодца.
Сергей пытался незамысловато балагурить, хоть это было и не в его характере.
— Ты вот что, брат, ты почаще в лес ходи. Может, в другой раз еще какое оружие сыщешь. Скажем, пулемет ручной нам бы совсем не помешал. Или, к примеру…
Из дома донесся истошный, душераздирающий женский крик, от которого вздрогнули даже бывалые Хромов с Лукиным. Но, едва начавшись, тут же и оборвался, словно захлебнулся.
Из сеней выкатился довольный Битюг с основательно набитым сидором, позаимствованным у Коржа. Тому все равно уже без надобности.
— Порядок в танковых войсках.
— Что ты с ней сотворил?
— Да ничего особенного.
— И все-таки?
— Просто двинул разок. Прикладом по морде. На память и на прощание, — Битюг оскалился. — Ей же, дуре, на пользу. Теперь на нее ни один фашист не позарится. Без передних-то зубов.
— Ну и гад же ты, — смерил его презрительно Лукин.
— Угу. Зато вы все дюже добренькие, как я погляжу.
Хромов снова посмотрел на часы:
— Все, двинули. Сережа, на ходу докуришь. А ты, Васька, дуй на исходную, в овраг. И чтоб носу оттуда не казать.
— А можно я с вами?
— Нельзя.
— Ну чего застыл, как статуй? Приказ командира слыхал? — Битюг схватил Юрку за воротник, развернул и, придав ускорение посредством легкого поджопника, спихнул с крыльца: — Бе-егом!
Самое обидное, что ни Сергей, ни Хромов за такое вот нарочитое и беспардонное хамство не сделали Битюгу не то что внушения — замечания.
А ведь он, Юрка, между прочим, каких-то пять минут назад спас этим двоим жизнь.
После успешно проведенной акции партизаны возвращались на базу в приподнятом настроении. Оно понятно: и боевую задачу выполнили, и без потерь в своих рядах обошлись. Даже легкораненых не случилось.
За два с половиной часа марша дошагали до болота, и здесь Хромов дал команду на привал. Болото было небольшим, но коварным, так что форсировать его в кромешной тьме могло быть чревато. Опять же и личному составу следовало отдохнуть — что и говорить, заслужили. Вот тут-то и пригодился сидор запасливого Битюга, где помимо хлеба, вареной картошки и консервов сыскались даже две бутылки самогона. И Хромов, поломавшись для виду, благосклонно дозволил опустошить одну.
Во всей этой возбужденно-гомонящей суете Юрка участия не принимал — ему сейчас остро требовалось побыть одному. Накатившая на парня вторая волна эмоций, на сей раз связанная с запоздалым осознанием собственноручно совершенного убийства, немного приглушила обиду на Хромова. Так вот он каким оказался, первый его фашист! Пусть и не совсем фашист, а наш, русский, но все равно — полицай, предатель, враг. Жаль только, что стрелять пришлось в спину. Как-то это нехорошо, неблагородно. Хотя… Юрке отчетливо припомнился разговор с отцом. Тот самый, последний, накануне ареста: "Запомни, сын. Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить — будешь стрелять".
Прав оказался отец. Все верно. Все именно так и случилось.
— Ну что, брат Васька, умаялся?
Из темноты неожиданно выступил Лукин.
— Да нет, нормально.
— Не помешаю твоему одиночеству? Присяду?
— Конечно.
Сергей подсел к Юрке, достал кисет.
— За всей этой чехардой не успел тебе спасибо сказать.
— Да я ничего такого не…
— Вот только не надо кокетничать. Кабы не ты, мы с Михалычем вполне могли… М-да. Очень вовремя ты нарисовался. Прямо как в кино.
Лукин свернул самокрутку, задымил в ночь.
— Ты, Васька, на Михалыча зла не держи.
— А я не держу.
— Оно и видно. У тебя, брат, на лице все написано.
— Я не злюсь, Сергей. Честное слово. Обидно просто. За что он меня ударил?
— Ну, если в двух словах — за дело.
— А если не в двух?
— Видишь ли, брат, основой любого успешного действия, которое выполняют сразу несколько человек, является то, что в армии именуют боевой слаженностью. Слыхал?
— Нет.
— Видишь ли какая штука: когда всякий берется самостоятельно оценивать обстановку, то чаще всего получается кто в лес, кто по дрова. Кто-то начинает бежать, кто-то стрелять. Кто-то, извини за грубое слово, срать. Согласись, толку от такого немного?
— Соглашусь.
— А боевая слаженность есть четкое приведение в исполнение командирского замысла. Командир осмыслил, произвел оценку сил и средств, всех расставил по местам. И дальше — по свистку, по зеленой ракете, по взмаху руки, по любому условному сигналу — каждый начинает исполнять отведенную ему роль. Лишь в этом случае появляется шанс добиться того, что изначально командиром задумано.